Генеральская дочь. Зареченские

Глава 28

Шурка

Все, теперь мой взгляд искал ее повсюду, будто глаза сами выучили контур ее плеч, эту походку — легкую, как будто идет по краю чего-то опасного, чтобы не оступиться. Я встал с места, осмотрелся через зал, где в воздухе стоял перегар, духи и ложная скорбь.

— Потерял кого-то? — хмыкнул Демин, налегая на коньяк. — Я скоро. — Кинул коротко и пошел сквозь толпу, плечами расталкивая галстучных, будто кто-то из них мне еще что-то скажет.

Глазами выцепил ту девчонку, с которой она стояла — молодая, приторно вежливая. Подошел.

— Привет. Алину не видела? — натянул улыбку, которая больше напоминала оскал.

— Привет. Прости, не видела. — с такой же улыбочкой ответила она, почти по-кукольному.

Я сжал челюсти. Сучка. Конечно видела. Стояла же с ней только что, подруга называется. Не мое дело. Пошел дальше.

— Алину не видел? — спросил у какого-то сержанта, тот только пожал плечами. П

роклятье. Меня уже било изнутри — не от злости, от той хреновой пустоты, которая жрет все, если вовремя не поймать. Я рванул к выходу, распахнул дверь. В лицо ударил холодный ветер — вечер уже, небо серое, как рожа у начальства по понедельникам. Глянул вперед. По тротуару шла она. В нежном розовом платье, совсем не к месту, обнимая себя за плечи — замерзла. Маленькая, хрупкая, чужая в этом каменном городе. Я догнал ее быстро, снял пиджак и молча накинул на ее плечи. Она вздрогнула, обернулась, и глаза ее метнулись в мои — и все, я пропал.

— Пойдем, я подвезу тебя, — сказал хрипло.

— Не нужно. Ты ведь не сам.

— Ясно, про Светку.

Я усмехнулся уголком губ, не удержался.

— Ты ревнуешь.

— Я говорила про твоего друга. И нет, я к нему не ревную тебя.

— А к кому ревнуешь?

Она закусила нижнюю губу. Черт, сразу заметил. И как же я хотел прижать эти губы к своим, взять их, как свое, как то, что мне давно положено.

— Мне пора домой, — выдохнула. Я сделал шаг ближе, взял ее за предплечья, мягко, но с силой, и наклонился, так что наши лбы почти соприкоснулись.

— Это они должны ревновать меня к тебе.

Потому что в моей голове только одна блондинка. В моих мыслях — только одна Алина. На моих губах вкус только одной девушки. И если уж быть откровенным, мой член пульсирует при виде только одной, которая каждый раз сбегает от меня.

Она вспыхнула. Щеки алые, глаза — злые и растерянные. Я ухмыльнулся.

— Отлично.

Хоть какая-то реакция, черт возьми. — провел носом по ее щеке, вдыхая запах, как будто жизнь без него уже не заводится. Слушал, как сбилось ее дыхание, как дрожит у меня под пальцами.

— Мне больно, когда ты говоришь так… — тихо, будто себе.

Я отстранился, посмотрел в глаза.

— Почему?

— Потому что первая любовь — она всегда такая. Болючая. Заседаючая. А потом, спустя много лет, ты сидишь в квартире с будущим мужем и думаешь… какая же она была — та любовь. Которой не суждено было вырасти в семью.

И вот тогда меня переклинило. Будто по сердцу провели проволокой с наждачкой. Я шагнул ближе, прижал ее к себе, вжал руками в спину и поцеловал в шею — не быстро, не жадно, а так, как будто хотел вгрызться в ее кожу, чтобы остаться под ней навсегда.

— Не говори так. Я не вижу никакой, мать ее, жены в своей жизни, если это не ты.

— Саша, мы не можем быть вместе, — дрожащим голосом сказала она, ногти вонзились в мои плечи.

Дышала тяжело, будто воздух стал густым, как вода. Я держал ее, прижимал, словно боялся, что отпущу — и она исчезнет. Целовал в шею, вдоль линии челюсти, в самый угол губ — туда, где дрожь рождалась.

— Мы не можем, чтобы кто-то узнал о нас, — прошептал я в ее кожу, впитывая запах, знакомый до озноба. — А это уже совсем другое.

Она смотрела в меня, как в пустую квартиру, которую кто-то покинул. Глаза блестели, голос хрипел.

— Предлагаешь прятаться, как подростки?

Я усмехнулся, царапая взглядом ее лицо.

— Если это значит, что я смогу зажать тебя за углом, когда никто не видит, прижать к стене, сорвать с тебя этот чертов пафос и слышать, как ты стонешь мое имя — то да. Черт, да.

На ее губах впервые появилась слабая, почти неловкая, но настоящая улыбка. И в этой улыбке была не покорность, не согласие, а какой-то вызов. Мол, посмотрим, как долго ты будешь играть в огонь и не сгоришь.

Она все еще дрожала. Я взял ее за руку, повел к своей машине, открыл дверь, она молча села, даже не посмотрела на меня. Только дыхание у нее рваное, и пальцы сжаты в кулак на коленях.

Я сел за руль, повернул ключ. Мотор завелся с характерным ревом, будто и он был взвинчен, как мы оба. Мы тронулись, ночь на улицах лежала плотной черной тканью, как покрывало на теле. И под этой тканью скрывалось то, что нельзя называть, то, что надо было прожить — до конца. Без оглядки.

— Это безумие какое-то, — выдохнула она, закрыв глаза, как будто пыталась спрятаться от самой себя, как будто если не смотреть — не произойдет.

Я смотрел, как ее плечи приподнимаются от дыхания, как в уголках губ дрожит эмоция, еще не решившаяся стать словом.

— Кажется, ты назвала это первой любовью, — сказал я с той самой хитрой полуулыбкой, которая всегда лезет на лицо, когда хочется больше, чем можно.

Она бросила в меня взгляд острый, как лезвие ножа, но внутри у нее металось что-то живое, бьющееся.

— Отрежьте мне язык, — пробормотала она почти беззвучно.

— Ох, нет… он мне нужен. Пожалуй, я его оставлю, — ответил я, и уголки ее губ дрогнули, глаза расширились, как будто я сорвал с нее какую-то внутреннюю защиту.

Она легонько стукнула меня по плечу. Жест в духе «ну ты и придурок», но пальцы ее остались на моем плече чуть дольше, чем положено.

— Серьезно?! Это все, что тебе нравится во мне?! — спросила она, и в голосе было больше игры, чем обиды.

Я посмотрел на нее, медленно, внимательно, так, как смотрят на что-то ценное, потерянное и внезапно найденное. Провел языком по нижней губе, почти непроизвольно, будто готовился выговорить что-то, что давно зрело.

— Мне нравятся твои глаза. Они сводят меня с ума. Когда ты злишься — они искрят, когда молчишь — в них глубина такая, что я в ней тону. Мне нравится твоя улыбка — она заставляет мое сердце устраивать разнос под ребрами. Нравится твой дерзкий характер, от которого я твердею мгновенно, и не надо делать вид, что ты этого не знала. Мне нравится то, как ты смущаешься, даже сейчас — вот так, когда щеки будто подожгли, а ты стараешься держать лицо, но не получается.

Она смотрела на меня, не моргая, не дыша. Глаза ее были не просто расширены — в них был хаос, тот самый, из которого рождается настоящая страсть. Ни наигранности, ни фальши, только правда, такая, от которой скулы сводит. Она не отвечала, не перебивала, просто слушала — а я говорил, потому что не мог не говорить.

Я сжал руль так, что костяшки пальцев побелели, будто это был не руль, а ее тонкая шея, в которую я вцепился бы, если бы позволил себе сорваться. Внутри все гудело, как трансформатор на грани короткого — и тогда я почувствовал ее губы. Сначала едва-едва, как будто случайно — но нет, не случайно, она знала, что делает. Поцелуй скользнул по щеке, медленно, лениво, потом еще один — чуть ниже, под скулу, еще — ближе к уху, и наконец теплая дрожь ее дыхания упала на шею. Я тяжело выдохнул, как будто получил удар под ребра, от которого мозги сдвинулись и сердце перескочило на два такта вперед.

Ее ладонь легла мне на грудь, прямо под ворот, скользнула чуть ниже, едва заметно, как ветер, от которого мурашки вспыхнули, как искры на сухом проводе. Я поймал ее движение боковым зрением, зубы стиснулись, губы приоткрылись, в висках пульс затрещал.

— Ты в курсе, — прохрипел я, не узнавая свой голос, — что я просто брошу сейчас нахрен этот руль и накинусь на тебя посреди города, врезавшись хоть в ментовский УАЗ, хоть в Камаз с кирпичами?

Она продолжала, как будто не слышала — или слышала, но именно это ее и подстегивало. Губы скользнули ниже, к самой границе воротника, дыхание ее уже обжигало, как водка в рану.

Я дал по газам. Терпение мое было на пределе, и либо я добираюсь до темного переулка, либо торможу прямо посреди проспекта и разрываю ее платье к чертовой матери.

Я не святой. Я — Шурка. И эта девушка, с руками, творящими ад под моим ребрами, слишком хорошо знала, кого она заводит.

Ее рука скользнула вниз, по рубашке, по животу, задержалась на ремне, пальцы еле касались, но каждый этот касательный грамм врезался в позвоночник, как разряд тока. Я хрипло выдохнул, как будто все легкие в один момент схлопнулись в комок.

— Ох, черт… — вырвалось сквозь зубы, а она уже прикусывала мочку моего уха, и в эту секунду я понял, что держаться больше не собираюсь.

Плевать. На знаки, на камеры, на бога с чертями. Я крутанул руль, резко свернул в темный переулок, асфальт заскрежетал под колесами, машина зарычала, как будто и она не выдержала, как и я. Алина взвизгнула, смеялась, как безумная, вцепилась в меня ногтями впилась в кожу. Я въехал в темноту между домами, ударил по тормозам, и все — тишина. Ни людей, ни совести. Только я, зверь, у которого сорвало цепь. Я повернулся к ней, дыхание у нас уже не просто спуталось — оно дралось между собой, как два голодных пса.

— Ты доигралась, малышка, — прошипел я и схватил ее. Силой.

Усадил ее себе на колени, с хрустом отодвинул сиденье назад, она устроилась, как будто ее здесь ждали, колени разъехались по бокам от моих, юбка задралась почти до талии, бедра горячие, как печка, спина выгнутая, как у кошки перед прыжком. Она смотрела в меня темными, чертовски голодными глазами, которые уже не умели ни просить, ни ждать, только требовать. — Это тот переулок, возле которого ты хотел меня прижать? — спросила она с невинной, почти издевательской ноткой, и я рассмеялся коротко, как зверь, у которого из пасти капает слюна. — Нет, возле этого я как раз хотел не просто прижать тебя.

Я накинулся на ее губы, как бросаются в бой. Глубоко, жадно, с силой, которая больше не маскировалась под страсть — это была ярость, желание, ненависть ко всему миру, кроме нее. Я вцепился ей в бедра, руки скользнули под платье, схватил ее за задницу, сжал так, что она охнула и выгнулась, грудью впившись в мою грудь, будто хотела через кожу пройти, под ребра залезть. Она была мягкая, теплая, пахла мятной жвачкой и еще чем-то, что сносит крышу — может быть, собой. Я сдвинул ее ближе, так, чтобы она села на мою выпуклость, как на пульсирующий камень под кожей. Мы оба застонали. Она вцепилась мне в волосы, тянула, как будто пыталась вырвать с корнем, я не отстранился — наоборот, сжал ее еще крепче, наши рты слиплись, слились, искры летели из-под век, и в этом поцелуе не было нежности, только голод, старый, как мир, и ненависть к тому, что это нельзя остановить. Машина покачивалась, скрипела подвеска, а снаружи был только город, который нас больше не касался.

Она сидела на мне, и я чувствовал себя не человеком, а камнем, глыбой, куском стали, сжатой в струбцине желания. Не просто твердым — а выжженным изнутри, как будто что-то горело внизу живота, и уже не раздувало, а плавило. Я сжимал ее бедра, ягодицы, с таким напором, что кожа под пальцами казалась хрупкой, как тонкое стекло, но я сжимал сильнее, до боли, до хруста в суставах, потому что она двигалась — медленно, дразняще, как будто знала каждый нерв под моей кожей, и ее покачивания несли в себе что-то безумное, что-то такое, от чего звереешь. Я чувствовал, как ее тело становится влажным через ткань, как жар поднимается от нее волнами, и сам был уже на грани. Рукам было тесно. Одна из них пошла вниз, между нами Я нырнул под платье, ткань скользнула вверх, обнажая бедра, горячие, дрожащие, как будто жили отдельной жизнью. Ее трусики были тонкие, почти невесомые, и пальцы проскользнули под них легко, как в горячий туман. Я нащупал ее — мягкую, скользкую, пульсирующую от напряжения, и провел по ней с силой, с нажимом, как будто проверял, насколько она горит изнутри. Ее тело дернулось, она тихо застонала, глухо, как будто боялась выдать себя, но уже было поздно — я знал, что она на грани, как и я. Мои пальцы начали двигаться — в нужном ритме, в нужной точке, и она выгнулась, прижавшись ко мне. Каждый ее вздох бил мне в ухо, в затылок, по коже бегали мурашки, а в груди — будто что-то разбухало, старое, дикое, неукрощенное. Я был твердым, как бетонная плита, готовой расколоться, если она продолжит двигаться вот так — медленно, по кругу, срывая мне голову. Ни слов, ни мыслей, только жар, пальцы, вдавленные в нее, и глухое, нечеловеческое ощущение, что сейчас что-то с нами произойдет, после чего назад пути не будет.

— Я хочу тебя, — прошептала она, неуверенно, почти шепотом, и в этом голосе было нечто такое, что вышибло меня из себя, как удар прикладом под ребра. Я и раньше чувствовал, как натянута внутри пружина, но в этот момент она просто лопнула, беззвучно, но бесповоротно. Она чуть отсела назад, скользнула рукой вниз и легонько прижалась к моей выпуклости через джинсы. Я задышал тяжело, как после драки, когда все закончилось, но внутри еще бурлит и кипит.

— Ты понятия не имеешь… как давно я тебя хочу, — выдохнул я, сам не веря, что сказал это вслух.

Она расстегнула мне джинсы, спокойно, деловито, и я слегка спустил их, давая ей место, давая себе шанс на безумие. Она провела рукой по всей длине — через ткань, медленно, будто отмечала каждый сантиметр, будто проверяла, с чем ей предстоит иметь дело. Я откинул голову, застонал, не сдерживаясь, потому что сдерживаться было уже нечестно. Она приникла к моей шее, поцеловала туда, где обычно болит от напряжения, и прошептала:

— Впервые вижу тебя таким.

— Ты меня сломала, — хрипло сказал я, и не было в том слабости, только чистая правда, которая сдирает кожу.

— Я сломала лейтенанта? Серьезного мужика? — усмехнулась она, и я тоже — коротко, с теплом, которое рвет изнутри.

Но в следующий миг снова застонал, когда ее ладонь скользнула под ткань, на голое, медленно, властно, как будто забирала себе. Я следил за ее пальцами, потом за глазами — и в этих глазах была победа, огонь, голод и тень. Я потянулся, поцеловал ее, жадно, как утопающий, потому что дальше уже некуда.

— Не мучай меня, — простонал я, и это было почти мольбой, и она это знала. Закусила губу, будто размышляла, но я не дал ей думать. Я рванул ткань с ее бедер, сдернул, как бумагу, поднял ее за талию, почувствовал, какая она горячая, легкая, и медленно опустил на себя, как будто не ставил, а вплавлял. Она тяжело дышала, уставилась в никуда, рот приоткрыт, пальцы вцепились мне в шею, будто я — ее единственный якорь в этом мире. Я вошел в нее не сразу, только наполовину — и даже этого было достаточно, чтобы все вокруг почернело от напряжения. Ее вторая рука уперлась в запотевшее окно, и когда она двинулась и села полностью, я застонал вместе с ней, нераздельно, будто голос был у нас один на двоих. Я рванулся к ее губам, вцепился, как будто хотел остановить эту бешеную реальность хоть на секунду, но нет — нас уже несло, и назад мы не вернемся.

Она сидела полностью, вся, охватив меня теплой дрожью изнутри, и я почувствовал, как в голове начинает звенеть, будто туда ударили ломом. Ее тело двигалось медленно, как будто отмеряя по сантиметру мое самообладание. Я держал ее за талию, за спину, за все, за что мог уцепиться, потому что иначе бы просто сорвало крышу. Машина скрипела под нами, будто жаловалась, но это было уже не важно — важны были только ее движения, это трение, это влажное скольжение, это нарастающее сумасшествие между нашими телами.

— Ты не представляешь, что ты со мной делаешь… — вырвалось у меня, низко, глухо, почти угрожающе, потому что я чувствовал, как превращаюсь в другого.

Она только зашептала мне в ухо, сквозь тяжелое дыхание, будто подливала масло в пламя: — Я хочу, чтобы ты потерял контроль.

— Поздно. — Я вцепился в нее, вжался, и начал двигаться сам, снизу, резко, точно, будто отбивал внутри нее ритм, понятный только нам двоим.

Она стиснула губы, выгнулась, как струна, прижалась, ногтями в кожу, больно — но я хотел этой боли. Я глядел на нее в упор, в лицо, в глаза, в рот, в эти полуоткрытые губы, которые были ближе, чем все в этом мире.

Она всхлипывала, двигалась все быстрее, и каждый ее рывок — как ток через позвоночник. Я почувствовал, что теряю ориентацию, теряю голос, время, даже имя свое — остался только этот миг, это движение, этот жар. Ее рука соскользнула с окна, оставив на стекле пот и след — как отпечаток призрака. Я поймал ее за подбородок, посмотрел ей в лицо.

— Этого ты хотела. — Да… — выдохнула она, еле слышно.

Я толкался в нее все сильнее, будто хотел загнать в нее все, что держал внутри все это время: тоску, злость, страх, нежность, что рвалась наружу, как дым из трещины. Мы оба дышали тяжело, хрипло, будто убегали, будто нас преследовало что-то большее, чем мы могли вынести. Она опустила лоб мне на плечо, и я чувствовал, как дрожит ее спина, как сгибаются пальцы, как вжимается в меня всем телом, и тогда я понял — она такая же, как я. Сломанная, злая, голодная. Моя.

Когда она начала задыхаться, когда ее движения стали прерывистыми, почти срывистыми, как у сорванного с цепи зверя, я только сильнее вжал ее в себя, шепча ей на ухо, бессвязно, горячо, между зубами:

— Вот так… вот… не останавливайся…

Она дрожала на мне, горячая, хриплая, мокрая. Дыхание у нас уже не синхронизировалось — каждый вздох был как рывок, как судорога. Я чувствовал, как мышцы на ее спине дергаются от напряжения, как пальцы скользят по моим плечам, будто ищут, за что схватиться, чтобы не провалиться. Я держал ее крепко, мертво, будто она могла исчезнуть — а она двигалась, и каждый ее наклон, каждое скольжение по мне было пыткой.

— Черт… — прошипел я ей в ухо, впиваясь в шею, в кожу, в запах. — Ты доведешь меня к чертовой матери…

Она всхлипывала, чуть приоткрывая рот, шумно, глотая воздух, будто не могла насытиться. Я снова опустил руку между нами — не нежно, а резко, с голодом, и когда мои пальцы нашли ее клитор, я почувствовал, как она вся сжалась, сжалась на мне, внутри и снаружи, как будто хотела раствориться.

— Да… не останавливайся… — выдохнула она, сипло, безумно.

Я рычал, низко, с нажимом, потому что внутри все пульсировало, будто готово было взорваться. Второй рукой я сжал ее зад, сильно, крепко, насаживая, двигаясь снизу, точно, с каждым толчком вырывая из нее стоны. Машина раскачивалась под нами, скрипела подвеска, по стеклам капал пот, как дождь изнутри. Я поднимал ее, опускал, вбивал в себя, будто забивал гвозди голыми руками.

— Ты моя, слышишь? — прохрипел я.

— Да… — простонала она, прижимаясь ко мне лбом, дрожа. — Моя, сдохну, но не отдам.

Я сорвал платье с плеча, и губами, зубами, языком прошелся по соску — она чуть не вскрикнула, выгнулась, захрипела, и я почувствовал, что она уходит — туда, где нет слов.

Я сделал два, три сильных толчка, и мы оба уже были не здесь — у нее соскочила рука с окна, у меня перехватило грудь, как будто что-то внутри сгорело. Она застонала — громко, хрипло, без контроля, выгибаясь, вжимаясь, будто хотела исчезнуть в моих костях. Я поймал ее крик губами, сжал, и в этот момент меня самого вывернуло — как будто сорвало тормоза, тело сжалось, выгнулось, и я закрыл глаза, рыча, тяжело, глухо, как зверь в капкане. Мы слились — не телом, чем-то большим, чем все, что было до. В этом всплеске, в этом дыхании, в этом разрыве. Машина стихла. Осталось только это: пар в стекле, хриплое дыхание, судорожный стон и руки, вцепившиеся друг в друга так, будто иначе — смерть.