Генеральская дочь. Зареченские

Глава 29

Шурка

Мы сидели в тишине, дышали тяжело, будто после драки или побега. Машина стояла, пар стекал по окнам, как пот со лба. Она откинулась назад, рывком села на свое место, поправила платье, как могла, зацепила руками волосы, пригладила, но выглядела все равно, как после шторма — растрепанная, с зацелованными губами, со щеками, на которых жар держался, будто от удара током. Я молча застегнул джинсы, провел рукой по лицу. Ремень щелкнул, я дернулся вперед, опустил оба стекла, потому что ни хрена не видно — все дышит, все течет, все дрожит. Сигарету я не закурил — не было надобности, я уже горел. Посмотрел на нее — и зря. Вот так просто повернул голову и глянул, и все внутри снова рвануло. Потому что она сидела рядом не как случайная, не как мимолетная, а как моя. Черт. Мне нельзя было смотреть. Ее губы вспухшие, глаза расплавленные, волосы лезут в лицо, плечо обнажено, и я знаю вкус этой кожи, я знаю ее дыхание в мою шею. Проклятье, Шурка, успокойся, ты же взрослый мужик. Я отвел взгляд, прикусил язык, но в тот же момент она повернулась и — как будто услышала мои мысли — улыбнулась. Тихо. Нагло. Со знанием. Я не выдержал. Потянулся, медленно, с нажимом, и поцеловал ее. Уже не зверем. Не вожделеющим. А как будто просил. Просто губами — нежно, коротко, но с тем, что внутри уже не скроешь.

— Еще раз сбежишь от меня… — выдохнул я прямо в ее губы, — я найду тебя, и твоя задница будет красной.

Она вскинула брови, усмехнулась, не отводя взгляда, будто ей нравилось, когда я вот такой, на грани.

— Если не станешь завтра другим… не тем, кем был тогда, в участке, холодным, закрытым… — сказала она, наклоняясь ближе, — то, клянусь, я не сбегу.

Я посмотрел в ее глаза. Они не играли. В них было ровно то, чего я всегда боялся: что она видит меня насквозь, глубже, чем я сам.

— Я уже никогда не стану другим, — выдохнул я.

Подвез ее к дому, как обычно — на автомате, руки на руле, глаза на дороге, но внутри все скручивалось в узел, будто из машины я выпускал не просто девчонку, а воздух, без которого уже не мог дышать. Она уже потянулась к ручке, как я схватил ее, резко, в плечо, развернул к себе и снова припал к губам — будто последний раз, будто на прощание, будто впереди не ночь, а тюрьма или стрельба. Прижал к себе, вдохнул ее запах, не духи, не пудру, а настоящий — кожа, страх и смех. Целовал шею, мягкую, теплую, где пульс бьет близко к коже, и плечи, открытые, уязвимые, и она хохотала, пыталась увернуться, но не по-настоящему — как будто знала, что я не могу иначе, что мне надо, чтобы ее запах остался на мне, как шрам.

— Папа может увидеть, — выдохнула она со смехом, и все равно не отодвинулась.

Я еще раз ткнулся губами в шею, с хрипом, с тоской, которую не выкинуть, и отпустил. Неохотно. Медленно. Она вышла, будто скользнула из моей жизни в ночь. Платье развевалось, как в кино, волосы поймал ветер, под подъездом она обернулась, глянула, будто в последний раз — и послала мне воздушный поцелуй, легкий, играющий, как будто не понимала, как сильно он может ударить по броне. Я рассмеялся, коротко, хрипло, как идиот, как школьник, как тот, кем уже не был лет двадцать. Изобразил, как ловлю поцелуй, прижал ладонь к груди, к сердцу, что билось под рубашкой слишком быстро, как будто хотело выскочить — к ней, за ней, в ночь. Черт, что эта чертова блондинка делает со мной… с Шуркой, который не верит ни в любовь, ни в нежность, ни в добро. Делает послушным. Смешным. Почти живым.

Следующий день, и я захожу в участок, как будто мне на счет только что упал миллион — не по-настоящему, а по ощущениям. На губах зудит вчерашний поцелуй, в пальцах еще пульсирует ее дыхание, в груди — не сердце, а глухой барабан, который бьет ритм под кожу. Вот это и называют: влюбился, идиот. Шел по коридору и не прятал ухмылку, не скрывал того, как мне вдруг стало плевать на все: отчеты, смены, графики, злые морды с утра. А потом встал командир — как из-под земли, хмурый, в форме, будто из себя бронзовую статую вылил.

— Доброе утро, — сказал он и смотрел, как будто я ему сны испортил.

Я прищурился, пожал руку — по-деловому, но без души.

— Доброе.

— Тебя вызывают к генералу.

И внутри, сука, все вспыхнуло, как от зажигалки в бензобаке. Опять.

— Уже второй раз за неделю, Саш. Не нравится мне это, — добавил он, как отец, который знает, что сын опять вляпался, но делает вид, что еще верит.

— А кому нравится, — бросил я и пошел в кабинет.

Был готов ко всему — увольнение, выговор, нотация, даже морду набить — все шло. Постучал.

— Входи, — прозвучало сдержанно, и я вошел, сел напротив, спина прямая, взгляд ровный. — Я думал, ты умный пацан, — начал он, смотрел без гнева, но с таким холодом, будто во мне был лед, который он давно решил растопить кулаками. — А ты думал, что я идиот, у которого окна не выходят на парковку, — сказал он.

Глаза не отвел. Блядство, у него что, своей жизни нет? Нахера он следит за каждым шагом Алины?

— Мне писать по собственному? — устало спросил я, как будто заранее махнул рукой. Он вскинул бровь.

— Я не увольняю тебя.

Ого. Это неожиданно.

— Но ты отстранен на неделю. Может, за это время подумаешь и поймешь, что теряешь хорошее место в нашем коллективе.

Я хмыкнул, усмехнулся, покачал головой.

— Вам настолько не нравится тот факт, что ваша дочь счастлива?

Он замер. Молча. Ненадолго.

— Мне не нравится, что она связалась с тобой. Я знаю твое прошлое. Знаю, с кем ты общался. Знал твоего отца. И все это мне не нравится.

— Тогда почему я еще здесь?

— Потому что тебе дали шанс стать другим.

— Как видите, я этим шансом пользуюсь. И все же никак не могу понять, что вас не устраивает.

Он смотрел, как будто решал — убить сейчас или дать дожить до вечера.

— Я сделаю вид, что не слышал, как нагло ты со мной разговариваешь, только потому, что надеюсь: с карьерой у тебя получится. Но не с моей дочерью, Шур. Не с ней. Девчонок полно — найди другую.

Конечно. Куда ж отдавать свою принцессу в руки, испачканные делами, в которых больше крови, чем чернил. Друг мой сидел за убийство, отец спился, я вырос между бетонных стен и криков соседей. Только не ему решать, с кем ей быть.

— Тогда я домой? Подумать? — спросил я, уже зная ответ.

Он кивнул.

— Я хорошо подумаю, — сказал я и вышел.

Коридор встретил меня холодом, как будто стены знали все. Я шел, сжимая челюсть, так, что хрустело, и внутри все кипело — злость, боль, это ощущение, что тебя снова выкинули, как пса на улицу. Демин догнал у дверей.

— Эй! Ты куда?

— Меня отстранили на неделю, — бросил я, не замедляя шага.

— Чего?! — он шагнул вперед, загородив путь. — С чего это вдруг?

Я остановился. Взгляд бросил короткий, как пощечину. Он увидел мою челюсть, как я ее сжал, и зрачки у него расширились, понял, что не стоит дразнить.

— Доигрался со своей генеральской подружкой?

— Демин, отвали.

— Та я добра тебе желаю…

Да. Добра. Все вы добра мне желаете. С самого детства я, как собака, бегаю, чтобы быть нужным, полезным, рядом, верным. А меня все равно пинают. Как псину. Как последнего.

Прошло два дня, я сидел дома как сраный придурок, которого не позвали на вечеринку, и теперь он торчит один — нелепый, злой, с пульсом в висках, как у загнанного пса. Сначала пытался занять себя делом — убраться, позвонить кому-нибудь, включить какую-нибудь дичь по ящику, но все это была пустая возня, бессмысленное топтание по стеклу. Я крутился, как на иголках, а потом сел и понял — все, Шур, ты попал. Я как школьник, серьезно. Я ездил к Алине, пока ее папаша был на работе, стоял под ее дверью, как идиот, как брошенный, и ждал, ждал, что она выйдет, хоть на секунду, хоть в глазок глянет, но дверь так и осталась мертвой. Молчит. Ни щелчка, ни шороха. Только тишина, такая плотная, как будто изнутри кто-то держит ее руками, чтоб даже воздух не вышел. И есть у меня это чертово чувство — нутром чую — что в этом замешан ее мудозвон-отец. Козел в генеральских погонах, моралист, сука, который думает, что мир — это таблица звездочек, отчетов и идеальных дочек, запертых в хрустальных клетках. Запретил, наверное. Или запер. А может, она сама решила — вот тут я начинаю бешено дышать, потому что, если сама… Если сама… черт. Я не выдержу. Как же мне хотелось выбить ему все зубы — аккуратно, по одному, с наслаждением, за каждый его взгляд сквозь меня, за каждое «найди другую», за это его мерзкое презрение, как будто я грязь под ногтями. И на этого ублюдка я, мать его, работаю. За его спиной бегаю, его приказы выполняю, его людям честь отдаю. Выворачивало меня от этого. Все внутри гудело, как будто я проглотил гвоздь и теперь он крутится в кишках. Мне хотелось прорваться туда, на этаж, в ее квартиру, взять ее за руку и сказать — все, плевать, поехали, ты моя, слышишь, моя, и мне плевать, кто что думает. Но я не мог. Не мог, потому что не она открывала, потому что она молчит, и я как дурак стою за дверью, а внутри все клокочет. Я сходил с ума без ее запаха — этот тонкий, чистый, как озон после грозы, он врезался мне в память, и я его искал — в подушке, в куртке, в пальцах. Бессмысленно. Я был как собака, которой дали облизать миску, а потом отобрали.

Под вечер я сдался. Сделал себе ужин — на автомате, даже не помню, что резал, что варил, просто чтобы не думать. Поставил тарелку, включил телек — там что-то про погоду, как всегда, сопли, циклоны, давление, завтра +16, дождь. Отлично. Все вокруг льется, как из меня — только я не облако, я гроза, и внутри все гремит. Хотел бы я, чтоб это все было смешно, но мне было так хреново, что даже рюмку налить — уже не облегчение, а признание поражения.

Я уже почти привык к этой тишине, как к занозе в сердце — вроде бы мелочь, а жить мешает. Сидел, ковырялся в ужине, ел без вкуса, как автомат с ложкой, когда резко вспыхнуло красное — «Срочные новости». Я потянулся к пульту, прибавил звук, и голос дикторши выдал — на заброшенном объекте на Восточной, там, где раньше склады были, теперь все в огне, пламя хлещет в небо, как будто сам черт плюнул сверху бензином, и главное — перестрелка, вокруг автоматная очередь, копы не пускают никого ближе двух кварталов, опасно, слышны крики, и, мать его, заложник. Горло сдавило в один миг, как будто мне туда кто-то кулак засунул. Заложник. Восточная. Заброшка. Это не просто хрен пойми кто, это что-то наше. Слишком наше. Я уже не слышал слов, просто видел кадры — оранжевое небо, дым, люди в форме, растоптанный асфальт, сирены. Тело мое встало быстрее, чем я успел подумать. Я швырнул вилку в тарелку, резко рванулся с дивана, натянул форму прямо на голое тело, рука сжимала ремень, как оружие, шаги грохотали по полу, будто за мной бегут. Я вылетел с квартиры, захлопнул дверь, не проверяя, заперта ли, потому что в голове пульсировало только одно — туда, быстрее, мчаться, пока не поздно. Спустился по лестнице прыжками, сдвинул водителя в себе и пересел в зверя. Захлопнул за собой дверь машины, вставил ключ, завел с первой, дал по газам, и резина взвизгнула, как раненая, вырывая меня из двора. Впереди был огонь, вой, чья-то жизнь и моя внутренняя ярость, которая наконец нашла, куда выплеснуться.

Я ехал с таким нажимом, что пальцы свело от руля — он скрипел под моими руками, как будто знал, что в нем зажат не человек, а мина на грани взрыва. Я уже не просто догадывался — я знал, нутром, спиной, кожей, — кто за этим стоит. Леха. Бешеный. Только он мог так — с огнем, с дымом, с криками, с безумием. Только у него башка работает так, что вместо мозга динамит, а сердце стучит, как автоматная очередь. Я подъехал к заброшке, там, где раньше склад стоял, теперь был ад на земле. Дым тянулся в небо черным щупальцем, по земле валялись осколки стекла, скорая подвывала, копы строились в линию, оцепление, как в кино, мигалки резали воздух, и все это — будто кто-то натянул на город черную рубаху и затянул узлом на шее. Я выскочил из машины, дверь даже не закрыл, прошел сквозь людей, как сквозь призраков, взгляд искал. Нашел. Демин. Стоял у тачки, сигарета дрожала в пальцах. Я подскочил, вцепился в него.

— Что происходит?!

Он дернулся, как от удара. Зрачки расширены, руки трясутся.

— Кажется, вышли на Бешеного. Там перестрелка, пожар, заложник, кто — непонятно, вроде мужик, но внутрь не пройти, все простреливается, они палят, как из пекла.

Я выдохнул сквозь зубы, подошел ближе к ограждению, дым жал глаза, в носу сталь и гарь. Я смотрел туда, где все дрожало от огня, и знал — если не сейчас, то все.

— Я могу это остановить. Мне нужно пробраться внутрь.

Он схватил меня за плечо, рванул назад.

— Ты с ума выжил?! Героя из себя строишь? Пуля тебе в лоб прилетит через три секунды, мы ждем спецов, окружим, раздавим — по уставу!

— Ты не понимаешь. Я знаю, о чем говорю. Просто помоги. Отвлеки их от меня.

И в этот момент — как по команде — сзади легкая, почти дружелюбная рука легла на плечо.

— Ты отстранен, Саш. Немедленно покинь территорию.

Командир. Конечно.

Я обернулся к нему, смотрел в глаза. Он говорил спокойно, но голос был ледяной.

— Я могу остановить перестрелку.

— Саш, — сказал он с нажимом, — ты либо идешь домой, либо снимаешь погоны и мы прощаемся.

Все внутри у меня хрустнуло. Словно что-то сорвалось, что держалось на последней жилке. Я молчал, смотрел на него, на погоны — на эту дрянь, за которую держался все это время, как будто она могла сделать меня кем-то другим. Вдохнул. Сжал кулаки. И сорвал их — быстро, с силой, как пластырь с раны. Протянул.

— Значит, на этом моя служба заканчивается. И мы прощаемся.

Он взял. Молча.

Я отступил назад, шаг.

— Блядь, Саша! — рявкнул мне Демин, но я уже шел.

— Я нужен там, — бросил я через плечо и обошел ограждение, влетел в дым, как в пасть зверя, потому что там был Леха, там был заложник, и там все, что могло закончиться — или начаться.