Генеральская дочь. Зареченские

Глава 22

Алина

Я вышла из участка, хлопнув дверью чуть громче, чем нужно, и словно оказалась в вакууме. Гул улицы, суета, голоса — всё это проходило сквозь меня, как сквозняк. А в голове стоял белый шум. Чистый, глухой, давящий, как в миг перед взрывом. Он правда это сказал? Серьёзно? Наигрался? Не хочет терять своё тёплое место из-за “пустяка”? А я, получается, просто декорация, эпизод, мимолётная тень на его идеально выстроенной карьерной лестнице. Работа вместо бабы. Именно так он сказал. Не “вместо женщины”. Не “вместо нас”. “Бабы”. Так просто. Грубо. С отвращением. Как будто я под ногтями застряла. Я шла по тротуару и не понимала, как держусь на ногах. Меня будто вывернули изнутри. Где-то в груди клокотал крик, но он не выходил. Только губы дрогнули, и рука сама поднялась — вытерла уголки глаз, где уже стояли предательские слёзы. Чёрт. Только не на улице. Только не при всех. Только не после него. Я остановилась у угла, прислонилась к стене и медленно выдохнула. В голове крутились все эти дни. Я как дура стояла возле участка, ловила его взгляд, надеялась, что он подойдет, заговорит, объяснит. Что просто… не готов. Что испугался. Видимо, я действительно просто та навязчивая девчонка, которая после близости решила, что она важна. Что кто-то может отложить ради неё дела, поменять ради неё правила, сжечь мосты. А он… нет. Он выбрал. И выбрал не меня. Я грустно усмехнулась, по-дурацки, сквозь зубы, будто самой себе в лицо. Сволочь. Настоящая, законченная, самодовольная сволочь. Та, от которых остаются только синяки в душе, запах на подушке и злое желание забыть, которое всё равно не срабатывает. Я развернулась и пошла прочь. С каждым шагом становилось легче. Проще. Холоднее. Потому что я решила — он мне больше не должен ничего. Ни объяснений. Ни оправданий. Ни прощений. Пусть тонет в своей работе. Пусть спит рядом с делами и просыпается с очередной сводкой. Но меня там не будет. Никогда.

Я вернулась домой как чужая. Открыла дверь, уронила сумку где-то в прихожей, не раздеваясь села на край дивана, как будто села не отдохнуть, а сдаться. Тишина в квартире была натянутой, как леска перед обрывом — каждый шорох, каждое дыхание слышалось слишком отчетливо. Даже холодильник гудел так, будто знал, что я внутри пустая. Я сняла пиджак, как скидывают броню, зашла на кухню, достала из морозилки мороженое — пломбир, простой, в вафельном стаканчике, как в детстве. Я никогда не ела его осознанно — это был ритуал в минуты, когда всё шло под откос. Воткнула ложку и включила телевизор, не выбирая канал. Экран мигнул, зашипел и выдал старенькое — «Ну, погоди!» — Волк, снова гонится за Зайцем, снова попадает в дурацкие переделки. Картинка была потёртая, будто кто-то её тысячу раз перематывал в видеомагнитофоне, но я не переключила. Плевать. Пусть. В этом безумии было хоть что-то стабильное. Я сидела на диване, ела мороженое, чувствовала, как холод сливается с пустотой внутри, и смотрела, как этот тупой Волк гонится за кем-то, кто от него всё равно ускользнёт. Как и я. Только у меня в этом мультике не было ни смеха, ни «до следующей серии». Только реальность, которая била в нос, как кулак.

Я вырубилась прямо на диване, с ложкой от мороженого в руке, с мультиком бубнящим на заднем фоне — кажется, уже шёл «Тайна третьей планеты», где этот лысый профессор бубнил что-то про межзвёздные перелёты. В голове — пусто, в груди — сжатый ком, как будто что-то не додышала. Очнулась резко, как будто кто-то облил холодной водой. Щёлкнул замок входной двери, тяжёлые шаги, глухой голос холла отозвался эхом — отец вернулся. Я не сразу двинулась, просто замерла, глаза чуть прищурены. Он вошёл, усталый, мрачный, как вечер перед грозой. Наши взгляды пересеклись. Я выдавила из себя мягкую, почти автоматическую улыбку — ту, которая говорит: «всё нормально», даже если внутри ураган. Он в ответ только тяжело выдохнул, как будто на выдохе тащил бетонный мешок, не сказал ни слова, сбросил ботинки, чуть согнувшись, молча прошёл в коридор и скинул с себя генеральскую шинель — чёрную, плотную, с погонами, что будто сами весили больше, чем плечи могли выносить. Уголком зацепил шкаф. Повесил аккуратно. Пистолет снял, положил на комод, как всегда. Вся эта процедура — как ритуал уставшего бога войны. Я поджала ноги, обняла колени, села на диване.

— Как дела, пап?

Он провёл рукой по волосам, потом прошёл к кухонному стулу, поставил его напротив и сел, развалившись, будто собирался там умереть. Взгляд тяжёлый, не гневный — хуже: уставший.

— Могли быть и лучше, — выдохнул он.

Я напряглась. Ком внутри подтянулся, стал плотнее.

— Что-то случилось? — я постаралась, чтобы голос был ровным.

Он посмотрел не на меня — сквозь. Мимо. Потом всё же выдал:

— Сегодня до меня дошёл один… интересный слух. Насчёт тебя и Зорина.

Сердце у меня стукнуло так, что уши заложило. Я выпрямилась.

— Какой ещё слух? — я попыталась изобразить искреннее удивление, но в животе уже полыхал ад.

— Говорят, кто-то видел, как ты и этот самый Зорин вели весьма бурную беседу. Прямо в участке. На глазах у всех.

Он замер. Не смотрел. Просто говорил. Я закусила щеку изнутри — до боли, кажется, до крови.

— Там просто… такая ситуация, пап, — я сбивалась на каждом слове. — Он… он помогает мне найти собаку.

— Какую ещё собаку? — голос стал тише, опаснее. — Не припомню, чтобы у нас была собака.

— Она… маленькая, и… убежала… недавно, — я несла это, зная, как нелепо это звучит.

Он даже не дослушал. Встал со стула, как будто этот разговор испачкал его.

— Меня сейчас стошнит от твоей лжи. Я лучше послушаю, что скажет он.

— Нет! — я вскочила, опередив его шаг. — Пап… ладно, прости. Мы просто дружим. Ничего такого.

Он хмыкнул, и в этом хмыканье было всё — и презрение, и усталость, и то, как быстро он раскусил меня.

— Странная у него дружба. Вести переговоры в шкафу секретаря? — он бросил это, как камень мне под ноги и поднялся по лестнице в спальню, не оборачиваясь.

Я осталась стоять, руки дрожали. Сердце било, будто кто-то выстукивал изнутри телегу по рельсам. Камеры. Чёрт, чёрт, ЧЕРТ. Мы не подумали про камеры. Ни я, ни он. Мы забыли, где находимся. Я упала обратно на диван, как на плаху, прижала ладони к лицу и впервые за долгое время испугалась по-настоящему. Не за себя. За него.