Генеральская дочь. Зареченские

Глава 21

Шурка

Я влетел в квартиру, как вражеский рейд, не разуваясь, не оглядываясь, с той самой бешеной пустотой внутри, когда не осталось ни слов, ни мыслей, только тупой, злой гул, который давит на уши, как в момент перед дракой. Захлопнул дверь, дернул замок, и пошел прямо на кухню, где до сих пор стоял этот долбаный стол, на котором я вчера раскладывал папку, сортировал бумаги, искал выход, крутил ходы, вытаскивал Леху по кускам. Я посмотрел на него — на эти листы, на черно-белые копии, на справки, подписи, блядские печати — и у меня внутри сорвался замок. Я подскочил, смахнул все со стола одним злым, размашистым движением, все это с грохотом посыпалось на пол — чашка, пепельница, лампа, ебаный степлер, который я ненавидел, даже запах в воздухе поменялся, стал ржавым, как кровь на железе. Бумаги остались на краю — как насмешка. Я схватил первую, порвал. Вторую — разорвал пополам. Третью — в клочья. Четвертую метнул об пол, как нож. В каждой из них была ложь. Пустота. Мои труды, мои ночи, мои нервы — говно. Пыль. Пока я грыз бетон, пока я пробивал кабинеты, стучал в двери, уговаривал и угрожал, эта тварь — не Леха — уже сидела в тюрьме вместо него, а сам он был где-то там, на свободе, и, возможно, даже курил с кем-то, глядя, как я с ума схожу. Я рычал. Я матерился. Я швырял все подряд — как будто если сейчас не сломаю эту комнату, то сломаюсь сам.

— Сука! — вырвалось хрипло, глухо, с хрипом, как будто из легких выдирали крик клещами.

Я выдыхал яд. В ногах хрустели листы, в кулаке осталась половина какой-то справки с гербовой печатью — я скомкал ее, как чужую глотку, и бросил в стену. Дрожал не от страха — от бессилия. От злости. От того, что меня обвели, обманули, от того, что он — Леха — ни разу не дал знак. Ни строчки, ни намека. Ни шепота. И мне теперь с этим жить? Что я — идиот, который работал на подмену? Пять лет я собирал этот чертов гроб из фактов, а в итоге принес его не тому. Принес туда, где сидит подделка. Пустышка. И все, что у меня было, что держало — растворилось.

Утро началось с лезвия в горле. Я ехал на работу с лицом каменным, как будто кто-то литую маску вылил прямо на кости. В голове все еще стучала вчерашняя правда — чужая рожа за стеклом, подмен, фальшь, и мой Леха, которого я больше не знал где искать.

Я ехал, как будто вез в себе заряд, готовый рвануть от любой искры, и плевать, кто окажется рядом. На входе в отдел кофе пахло, как всегда — как вонючая привокзальная кафешка, но в этот раз он не давал утешения, а только бесил. В обычный день я бы даже не глянул, кто задел плечом в коридоре, не посмотрел бы — ладно, бывает, все спешат, но сейчас я был не в «бывает». Я был в «взорви все к чертям». И когда какой-то ушлепок с парой нашивок на рукаве задел меня и пролил на ботинок кофе, у меня сработал предохранитель. Я выбил у него из рук этот долбаный пластиковый стакан, который еще даже не успел ополовиниться, и сквозь зубы процедил:

— Че, не видишь, куда прешь, блядь?! Тот только моргнул, как кролик на трассе, не успев даже вдохнуть. Я не дал ему времени на реакцию, пошел дальше, плечом в воздух, злой, целенаправленный, уже видел впереди Демина, как маяк — туда, к нему, разбирать, кто, сука, вытащил Леху. Но тут передо мной встали. Не грубо — просто шаг вперед. Я резко остановился. Готов был огрызнуться, но увидел — это она.

Алина.

И я невольно опустил взгляд, не потому что стыдно, а потому что внутри резко стало колко. Мы встретились глазами — и она, сука, все еще смотрела, как в тот вечер, как будто не было этих дней молчания, как будто я ей что-то должен. Я сглотнул, посмотрел по сторонам — в коридоре никого, только тишина, как перед выстрелом. Я сказал сухо, по горлу скользя:

— Чего тебе? Она чуть подняла бровь, будто собиралась с духом.

— Я… я хотела поговорить. Голос тише, чем шепот. Я хмыкнул. Нехотя, зло, будто изо рта горечь пошла.

— Три дня переваривала? Поздно, блондиночка. Иди найди себе уши понежнее, может, вон уборщику расскажешь — он хотя бы не плюнет тебе в ответ. У нее будто дыхание перехватило. Рот приоткрыт, но сказать не успела — я уже обошел, не глядя. Прямо. Дальше. К Демину. Кулаки сжаты. Зубы скрипят. Грудь стянута ремнем из злости. А внутри все крутится: правильно ли я? Или опять все, что мог спасти, только что добил. И плевать. Сейчас не до сантиментов.

Но меня снова, мать его, остановили. Нежная, тонкая, почти невесомая рука — но в этот момент она на мне ощущалась как кандалы. Я резко обернулся, челюсти сжаты так, что скулы заныли, на губах скользкая ухмылка, от которой у нормальных людей портится погода в душе. И тут она. Стоит. Глаза широкие, как у олененка перед фарами — только в этой сцене оленя давит не судьба, а я. И я не торможу. В ее взгляде — страх, смешанный с упрямством, с этим дурацким огоньком, будто она еще надеется дотянуться до чего-то, что я давно в себе похоронил.

— Что с тобой, черт возьми, не так?! — срывается она, громко, резко, голос звенит в коридоре, как будто нож по стеклу. Боковым зрением вижу — головы уже повернулись, кто-то остановился, прижал кофейный стакан к груди. Я резко шагнул ближе, обжег ее взглядом, в голосе — сталь с наждаком.

— Тебе нужны проблемы, Алина? Мне — нет. Особенно с твоим, блядь, отцом.

Она чуть дернулась, будто от тока, но руку не сразу отпустила. Пальцы расслабились медленно, как будто с неохотой. И вот тогда — вот тогда она выдала удар, который не режет по коже, а по остаткам гордости.

— Так ты… просто испугался? — в голосе и удивление, и презрение, как будто я перед ней сел в лужу и умылся.

— Нет, тут все просто, девочка моя. Тут ты либо выбираешь работу… либо бабу. И прикинь, это — работа, а не ты. — я прошипел ей прямо в лицо, чуть склонившись, близко, чтоб точно поняла, чтоб каждое слово ударило по горлу, как заточка.

В ее глазах что-то дрогнуло. Не обида — хуже. Омерзение. Настоящее, сырое, живое. И я знал, что заслужил. Та я бы и сам сейчас в себя плюнул, если бы не был так занят тем, как не разнести все вокруг.

— Никогда не думала… что самого Александра Зорина что-то вообще может спугнуть. Я ошибалась, получается? — тихо, почти ласково, но со стальным сарказмом, как будто шпильку вбивала под ноготь.

Я сжал зубы. Больно. Щека дернулась.

— А может, все дело в том, что я наигрался. И не вижу смысла терять свое место из-за мелодрамы. — бросил я, ровно, ехидно, отрезал, как приговор.

Она замерла. На вдохе. Грудь вздымается быстро, как будто только что бежала, глаза распахнуты, будто не верит, что я это сказал. Потом — шаг назад. Резкий. И сразу разворот, волосы мелькнули, каблуки застучали по плитке, как выстрелы. Ушла. Не оглянулась. И правильно. Потому что если бы оглянулась — я бы сам, наверное, не выдержал.

Я остался стоять. Тяжело дыша. Руки сжаты в кулаки. Челюсть сводит. Бесит все — она, я, ситуация, моя собственная, сука, реакция. Чертов ублюдок. Мудак. Сорвался. Я не знал, как остановить себя. Внутри все кипело. Хотелось ударить стену. Себя. Весь мир. Я провел рукой по лицу, резко, зло, как будто пытался стереть с себя все это. И тут — поднял голову. Несколько человек все еще смотрели. Один отводил глаза. Другая делала вид, что перебирает бумаги. Поздно. Сцена сыграна. Аплодисменты, Зорин. Очередной самострел в сердце. Только на этот раз, возможно, насмерть.