Генеральская дочь. Зареченские

Глава 27

Шурка

Дверь была приоткрыта, сквозняк играл с краем ковра, будто подсказывал — торопись, Шурка, тебя уже ждут. Я вошел в дом, вжавшись плечами в себя, как будто пытался сбросить с себя все, что налипло на меня за день, но оно въелось в кости. Костян сидел на диване, вытянув ноги, в зубах сигарета, взгляд спокойный, но настороженный. Напротив, у окна, стоял Серый, с яблоком в руке, неспешно грыз, как будто было время. Оба разом глянули на меня.

— А ты, я смотрю, до сих пор ключ под коврик прячешь, — усмехнулся Костян, делая вид, что все нормально.

— Ну мент, ну серьезно, ключ под коврик, Саш, — весело добавил Серый, пожимая плечами.

Если бы у меня внутри сейчас не было чертовой воронки из холода, злости и жжения, может, я бы даже усмехнулся, подыграл. Но все было не смешно. Ни хрена. Я молча прошел внутрь, провел ладонями по лицу, как будто мог стереть с него то, что я видел. Но не стерлось. Ни одна гребаная деталь.

— Не, ну слушай… тебя прям совсем накрыло, — потянул Костян, вставая. — Мы просто… ну… разрядить хотели, а то ты ходишь, как будто сам себе могилу копаешь.

Я остановился посреди комнаты, глянул на них, как будто сквозь стекло. Серый снова откусил яблоко, громко, как выстрел.

— Это ж не из-за яблока, а? — с полуулыбкой кинул он.

Я выдохнул. Глубоко. И хрипло сказал:

— Леша не в тюрьме.

Яблоко застыло в воздухе. У Серого рука обвисла, а Костян сразу выпрямился, как будто током дернуло.

— Чего-чего? — с подозрением переспросил Костя.

Я сжал челюсти, скрипнув зубами.

— Я собрал все. Все бумаги, справки, запросы. Пошел туда, хотел забрать его. — Я сглотнул, горло было сухим, как пыльный подвал. — Ко мне вышел не он. Один тип, по документам — Леша. Но это не он.

Пауза.

— Подмена, — выдавил я. — Он уже давно, возможно, не там. Может, месяцами как на воле.

Костян выругался и вскочил, прошелся по комнате, потом остановился.

— Да ты шутишь, что ли? Леха бы нас сразу нашел. Он бы первым тебе морду набил — за погоны, за то, что стал частью этой системы.

Я усмехнулся без смеха.

— В том-то и дело. Не пришел. Не объявился. Ни письма, ни звонка, ни даже сраного намека.

Серый смотрел на меня, уже не жует, с лицом, которое я у него давно не видел. Настороженность, страх и злость в одном флаконе.

— Не захотел он нас видеть. Старые друзья ему больше не в тему. У него теперь есть новые. Те, кто вытащили его. Свое стадо.

Я сделал шаг вперед.

— И теперь он не Леха.

Они оба замерли. Я поднял взгляд, словно нож достал.

— Он теперь тот, чье имя шепчут на улицах. Кресты. Кровь. Страх. Он — Бешеный.

Комната потяжелела, будто стены начали дышать. Воздух сгустился, и даже лампа в углу будто потускнела.

— Ты уверен? — хрипло выдавил Серый.

Я кивнул. Медленно.

— Я видел его крест. На могиле Рыжего. Сожженные спички. Его почерк. Он был там.

Костян опустился обратно на диван, как будто ноги предали. Серый отшвырнул яблоко в угол, и оно глухо стукнулось о стену.

— Вот тебе и брат, — прошептал кто-то из них. Или, может, это я сам себе сказал.

Я выложил все. Не оставил ни щелей, ни полутонов, ни тех «может, не стоит», которые раньше держали язык за зубами. Рассказал, как Бешеный подмял под себя улицы, как его люди уходят от ментовских засад, как трупы находят. Рассказал, как я теперь ищу его не как друга, не как брата, а как преступника. Потому что это моя гребаная работа. Потому что, если я не поймаю его, то поймают меня — совесть, устав, чертово время, все, что я пытался вытравить из себя, но не вытравил. И да, я даже рассказал про Катю. Про то, что был у нее. Про то, как она встретила меня, будто я тень прошлого, и как дрожали у нее руки, когда я спросил, все ли у нее в порядке. И про то, что у Лехи есть сын. Мальчишка. Тот самый, черт бы его побрал, которого он даже не знает.

— Ты просто, блядь, сейчас перевернул мой мир, — первым сорвался Костян, глаза налились кровью, будто вены в голове лопнули от напряжения. — Какой еще сын, мать твою, Сань?! Почему мы об этом узнаем только сейчас? Какого, блядь, его хера?! — орал он, шагнув ко мне так близко, что я почувствовал запах его злости, мокрый, с привкусом табака и боли.

Я шагнул назад, руки вскинулись сами собой, не в защиту — в бессилие.

— Потому что она не хотела, чтобы кто-то знал! — заорал я, так, что у меня в голове зазвенело. — Она боится! Она не хочет, чтобы Леха узнал!

Тишина ударила по ушам, будто пуля в глухую стену.

— Сын… у Лехи сын… — повторил Серый, уже не человек, а статуя с лицом, в котором смешались ужас и удивление, как у ребенка, впервые увидевшего, как отец бьет мать.

Я кивнул. Грустно. Почти виновато.

— Черт… — выдохнул Костян и вытер лицо ладонью, словно стирал собственные мысли.

— Та я рад за него, несмотря ни на что. Хоть и готов убить его прямо сейчас. — Может, он сам нашел Катьку? Может, узнал про пацана? Может, увидел, что ты приходил, а ему — ни слова? — Серый поднял глаза, в них читалось столько подозрений, что захотелось уйти.

— Может… конечно, может… — я опустил голову. — Только это уже не тот Леха, ребят. Это уже не наша компания. Мы давно распались.

Серый выпрямился, словно стал выше ростом.

— Замолчи, старик. Не говори так. Мы найдем этого ублюдка. Мы вправим ему мозги.

— Мы одна банда. С первого дня знакомства. И на всю жизнь, ты забыл? — Костян сказал это мягко, без пафоса, но в голосе у него стоял такой бетон, что я поверил.

Я слабо улыбнулся. Сухо, искоса, как будто разучился. Как же мы все изменились.

Вечер был липкий, как грязь под ногтями. Воздух — тяжелый, висел над городом, как будто сам знал, куда мы едем. Машина глотала километры медленно, будто не хотела туда, будто металл чувствовал, что в этом зале пахнет не только коньяком, но и смертью, впитанной в стены. Демин крутил руль с ленцой, одной рукой, в другой — сигарета. Дым уходил в форточку, но все равно щипал глаза.

— Ты хоть галстук завяжи, — сказал он, косо на меня глянув.

— Пусть мне лучше яйца обрежут, — буркнул я и потянул ворот рубашки. — В петле меньше давления.

Он хмыкнул, не обиделся. — Знаешь, раньше на такие сборы шли как в церковь. Сейчас будто на спектакль. Один пафос. Ни капли правды.

— А правда там, где пуля вошла, а не там, где портрет повесили, — ответил я, глядя в лобовое стекло. — Говорить красиво научились. Жить честно — не всем дали.

Подъехали. В зале — тесно, громко, мундиры блестят, как у гусей на параде. Кто-то уже пьяный, кто-то делает вид, что скорбит, но глаза выдают — смотрят, кто с кем, кто кому что скажет. Портрет следователя Валентина Петрова стоит как икона, свечи, цветы. Виски, водка, оливье. Все как надо. По-нашему.

— Видел бы он, как тут все вырядились, — шепнул Демин, уже наполовину усевшись за длинный стол. — Прям бал у сатаны.

— Да он бы первый сжег эту скатерть, — усмехнулся я. — С его характером, поминки были бы на стройке с шашлыком и гармонью.

Кто-то из старших подошел, кивнул. — Зорин, Демин. Рад, что пришли. Настоящие. Не как эти клоуны.

Я коротко кивнул. — Ага. Только мы, по ходу, последние, кто помнит, кто он был на самом деле.

— Он знал, что долго не протянет, — тихо сказал Демин. — Говорил же. “Я столько видел, Саша, что глаза мои уже устали. Следующий выстрел — будет в меня.”

— И не ошибся, — выдохнул я. — Только почему-то в спину. Как всегда. Самые честные умирают от пули, которой не ждали.

— Знаешь, — сказал он уже другим голосом, — я вот думаю… когда мы окажемся на месте того портрета — будет ли кому налить?

Я посмотрел на него. Долго. Без слов. Потом медленно взял стакан, поднял, и сказал просто:

— Плевать. Лишь бы не было пусто.

В какой-то момент к нашему столу подошла девчонка. Молодая, но уже не та, что бегала мелкой по району, — теперь в ней было что-то взрослое, чуть острое, чуть печальное. На фоне всех этих строгих мундиров и мужиков с орденами на пузе она смотрелась почти светлым пятном. Улыбнулась, как будто все это — не поминки, а встреча выпускников, и тихо сказала:

— Привет, Саш.

Я нахмурился, прищурился, а потом морда сама собой расплылась в ухмылке.

— Светка… малявка, ты ли это, черт побери. — Я встал, обнял ее крепко.

— Рада видеть тебя, — сказала она, отступив чуть назад.

— Я тоже рад. Ахренеть… сколько лет, сколько зим, — усмехнулся я, оглядывая ее. С

ветка больше не была той готомалолеткой с черной тушью и дыркой в носу, теперь передо мной стояла женщина. Не пафосная, не глянцевая, а настоящая, взрослая. Увидел бы ее Костян — и, будь у него сердце, оно бы сейчас пульнуло в ребра так, что дыхание бы сбилось.

— Ты какими судьбами тут? — спросил я, чувствуя, что это не просто так. Она слегка склонила голову, губы дрогнули.

— Валентин Петров… он был моим дядей.

Я застыл, будто током пробило.

— Ох, черт… Свет, я не знал. Прости. Соболезную.

— Спасибо. — Она слабо улыбнулась, но взгляд у нее стал стеклянный, как у тех, кто давно научился держать боль при себе. — Ладно, я пойду. Была рада увидеть тебя.

— Взаимно, Свет. Мы еще раз обнялись, и когда мои руки отпустили ее, взгляд мой скользнул за ее спину. И сразу застыл.

Там стояла Алина. Черт бы ее побрал. Вся из холода, как зима в женском теле. Рядом какая-то девчонка, что-то говорит ей — та кивает, слушает, но глаза… глаза в меня вцепились, будто я ей жизнь украл. Не мигала. Не дышала. Просто смотрела. Как на выстрел. Я чуть не сглотнул вслух. Она резко отвернулась, будто обожглась.

Я прочистил горло, будто это могло стереть все, что между нами случилось в той чертовой кабинке на колесе обозрения. С тех пор мы не виделись. После поцелуя. После слов. После того, как она убежала, а я остался — как дурак, с бешеным сердцем и пустыми руками.

— Почему ты, блядь, всех знаешь, а я только наших? — услышал я за спиной голос Демина. Я повернулся, усмехнулся.

— Потому что я вырос не в Зареченске, а с Зареченкой, — сказал я, откинувшись в кресле.

Он фыркнул, покачал головой, снова налил себе. Я бросил еще один взгляд в ту сторону — но Алины уже не было. Только пустота, только холод.