Генеральская дочь. Зареченские

Глава 13

Алина

Он втащил меня туда, резко, как будто в аду двери распахнулись и черт лично выдернул меня за талию. Шкаф пах пылью, старыми делами и чужими страхами, как будто сам воздух там помнил крики тех, кто однажды сел не в то кресло. Темно, душно, тесно — до тошноты. А потом я почувствовала его. Спиной. Каждой чертовой клеткой. Он стоял сзади, как бетонная стена, только дышал. Тяжело. Жарко. И это дыхание било мне в макушку, будто пес рычал мне в волосы. Он держал меня, как будто я могла вырваться, хотя ноги мои не слушались, а сердце колотилось, как пойманный воробей в детской ладони. Грудь его — я ощущала, как она двигается, напрягается, тяжелеет. Руки его лежали на моей талии, не нежно — крепко, властно, как будто я — не девчонка, а оружие, которое он должен удержать, пока не выстрелит. И я чувствовала, как он напряжен. Не просто напряжен — тверд. И не только характером. Я знала, где он. Его член прижимался ко мне, плотно, нагло, и, черт возьми, я чувствовала каждую деталь. Не сквозь вуаль романтики, а реально — сквозь ткань джинс, сквозь миллиметры лжи, которые я сама себе рассказывала. Жар поднимался откуда-то из живота, как будто во мне зажгли лампу накаливания, и эта дрожь пошла вверх — в грудь, в лицо, к глазам. Я вспотела в одно касание. Щеки горели, как после пощечины. Я старалась не дышать, но он дышал за нас обоих — низко, тяжело, как будто держал зверя в себе, и тот рвался наружу. Я слышала, как он сказал про рот, про воздух, про то, что ему хватит, а я задохнусь. Я замерла. Не потому что испугалась — хотя, может, и испугалась, — а потому что внутри все остановилось. Тело знало, что надо отстраниться, вырваться, ударить локтем, заорать, укусить, но душа, эта чертова предательница, прижалась крепче. Я почувствовала, как между нами нет уже даже воздуха — как будто шкаф стал могилой, но без смерти, только с жаром, напряжением и этим его телом, которое билось обо меня, как барабан. Его рука обвила талию, и я сжала губы, потому что во мне было все — страх, злость, стыд, желание, ненависть, боль, и еще что-то, мерзкое, липкое, как конфета в волосах — влечение. Я могла бы соврать себе, что он отвратителен, мерзок, что я хочу вырваться, но тело мое не верило. Оно дрожало. Оно сжималось. Оно хотело. Хотело, чтобы он дышал сильнее, чтобы шептал ниже, чтобы еще на секунду остался, чтобы еще на миллиметр прижался. Я чувствовала, как он застывает, как будто сам боится пошевелиться, потому что знает, что еще один сантиметр — и не удержится. И я тоже.

Воздух снаружи начал стихать. Голоса, еще недавно резавшие барабанные перепонки, теперь звучали, как будто сквозь стекло и воду — приглушенно, далекими отголосками чужой, неважной жизни, в которой я больше не участвовала. Кто-то сказал последнее, кто-то всхлипнул, кто-то закашлялся — и все. Звонкая тишина, как в церкви после панихиды. Шаги отдалялись. Один. Второй. Потом скрип двери, щелчок замка — и я вдруг поняла, что снова дышу, что в груди до этого что-то застряло — пульс, стон, крик, — и только сейчас отпустило. Но ненадолго. Мы остались стоять в шкафу, прижатые друг к другу. Мы не двинулись. Ждали. Минуту. Две. Как будто кто-то должен был сказать «можно», открыть, дать знак, что ад позади. А потом я, вся в липкой рубашке, с дрожью в пальцах, толкнула дверцу — и она скрипнула, как будто жаловалась. Воздух хлынул на нас, как из прорванной плотины. Сухой, прокуренный, но все равно — живой. Я шагнула наружу. Тяжело, как после операции. Дышала, как будто училась заново — коротко, рвано, как собака, загнанная до изнеможения. Позади меня вышел он. Зорин. Тихо. Без слов. И в этот момент я на него посмотрела. И поняла. Мы оба выглядели так, будто трахались. Не как пара влюбленных, не как студенты на заднем сиденье машины, а как двое, кто минуту назад был на грани — грязно, жарко, насмерть. Мои волосы растрепаны, щеки красные, глаза бешеные, как у кошки, которой наступили на хвост, губы — припухшие, потому что я кусала их, чтобы не взвизгнуть. На мне все было криво, не как носится — как стягивают. А он — мать его, стоял, как будто сейчас кого-то убьет. Расстегнутая пуговица, руки по швам, лицо — каменное, но глаза… глаза были дикие. Такие, что если бы кто-то вошел, хоть кто, хоть проклятый подполковник, хоть сам черт, — он бы не поверил ни за что, что мы просто стояли. Что мы прятались. Что мы не трахались. Потому что пахло другим. Пахло телом. Жаром. Решением, которое почти случилось. Я отвела глаза, потому что если бы не отвела, я бы ему сказала: «Вернись. Закрой дверцу. И сделай это по-настоящему». Но я молчала. Потому что голос был там, в шкафу, под ногами, затоптанный пыльными делами и той чертовой минутой, когда я была ближе к жизни, чем за все свои стерильные, правильные, вылизанные годы.

— Я это сделаю, — хрипло сказал он, сложив руки на груди, будто выносил приговор, и голос у него был такой, что стало понятно: он не болтает. Он делает. Вены у меня под кожей будто вспыхнули, лицо заполыхало, щеки горели, как будто кто-то туда сигарету приложил.

Он что, мои мысли читает? Что ты сделаешь? Опять меня в шкаф затащишь? Или…

Он, как всегда, как по щелчку, усмехнулся — и ехидно, и как будто уже давно знал, что у меня в голове весь чертов пожар.

— С Толиком, — сказал он. — Разберусь.

Просто. Угрюмо. Сладко. А я… я кивнула. Потому что в горле встал какой-то клубок, и если бы я открыла рот, оттуда вырвался бы не голос, а крик или что-то хуже. А потом, как будто специально, как будто знал, куда ткнуть — он посмотрел на меня с этой своей ухмылкой и добавил:

— А ты о чем подумала?

И вот тут меня переклинило. Все, что только что плавилось, закипело, как борщ в алюминиевой кастрюле, когда его забыли на плите. Я сжала кулаки, ногти впились в ладони, будто пыталась своими пальцами удержать остатки гордости. — О том, что ты придурок, — выплюнула я в него, как плевок с перцем, и шагнула к двери, потому что если бы не шагнула, могла бы развернуться и ударить. Или поцеловать. И того, и другого я боялась, как огня. Ручка двери была холодной, как обрез, сердце стучало, как автоматная очередь, ноги ватные, пальцы дрожали, а он — черт его дери — все еще стоял за спиной и смотрел. Я знала это, даже не оборачиваясь. И вот, когда я уже выскользнула за порог, когда почти коснулась свободы, он догнал меня голосом.

— Тебя подвезти?! — крикнул он, и в этом было столько насмешки, столько этой его фирменной наглости, что я не ответила. Просто пошла быстрее. Через приемную, через пост, мимо стеклянных взглядов дежурных, на улицу — туда, где воздух не пахнет пылью, потом и шкафами. Пальцы все еще дрожали, как после удара током. Ноги были, как резина. А в груди било что-то живое, дикое, будто я — не человек, а воробей, которого держали в кулаке, но отпустили слишком поздно. И он теперь летит — не потому что хочет, а потому что не может остановиться.

Когда я вывалилась на улицу, как из пекла в прорубь, воздух хлестал в лицо, ледяной, как водка из морозилки — обжег гортань, отрезвил, расставил все по местам, но не убрал дрожь в пальцах и пульс где-то между грудью и горлом. Я шла быстро, как будто могла уйти не только с участка, но и из памяти, и от шкафов, и от запаха пыли, и от собственного тела, которое все еще помнило, как вжималось в него, как дыхание шершаво щекотало макушку, как жар расползался по позвоночнику, как ток. И только я успела сделать еще пару шагов, как в меня кто-то врезался, не грубо, но достаточно, чтобы я чуть не потеряла равновесие — и выпрямилась, как будто по щеке дали. Повернулась резко, уже готовая сечь взглядом, а может, и словом покрепче, но передо мной стоял парень. Не бомж, не торчок, не один из этих, что в клубах «на охоте». Нормальный. Даже чересчур. Рост, лицо, ухмылка — все на месте, будто сошел с какого-то плаката конца восьмидесятых, где рекламировали зубную пасту и социализм с человеческим лицом. Он смотрел на меня с виноватым выражением, чуть прищурившись от солнца, и потом улыбнулся, легко, по-мужски, без нажима, как будто мы уже сто лет знакомы.

— Простите, не заметил вас, — сказал он, голос мягкий, но с хрипотцой, как у тех, кто давно курит, но не бросает. Я все еще стояла, оглушенная столкновением и собственной реакцией, сердце зачем-то рванулось, как будто учуяло угрозу или, наоборот, что-то странно знакомое, но чужое. Только потом я кивнула, коротко, сдержанно, как умеют те, кто привык не показывать слабость даже в случайных столкновениях.

— Все в порядке, — ответила тихо, и голос мой прозвучал ровно, без дрожи, хотя внутри все еще колотилось. Он не спешил уходить. Глянул на меня с любопытством, словно что-то пытался выцепить во мне, как уличный фокусник, вытаскивающий карту из воздуха.

— Я вас, кажется, знаю, — ухмыльнулся он, и в этой ухмылке не было пошлости, но была уверенность. В себе, в моменте, во мне, будто я — не просто прохожая, а персонаж, который должен появиться по сценарию. И вот тут я внутри скривилась — неужели дочь генерала теперь настолько на слуху, что меня узнают, как Шатунова на «Голубом огоньке»? Осталось только сесть за стол и раздавать автографы.

— Не суть, — продолжил он, спокойно, с какой-то почти ленивой уверенностью, — я кое-кого ищу. Может, вы могли бы мне помочь? Я вскинула бровь. Он продолжал улыбаться, как будто играл во что-то свое, в покер без ставок.

— И чем же я могу вам помочь? — холодно, чуть колюче спросила я. Он прочистил горло и сказал, все еще с той же доброжелательной, почти домашней улыбкой:

— Я ищу Шурку. Александр Зорин, он кажется работает здесь. Усмехнулся, как будто имя это было пропуском куда-то, где пахнет кровью, потом и табаком. Я сжала челюсти. Крепко. Вот оно. Прилетело.

— Найдете его в участке. Самый говорливый. — парировала я, коротко, резко, с тем металлическим лязгом в голосе, который обычно пускаю в ход, когда кто-то лезет не туда. Он рассмеялся — не в голос, тихо, но по-настоящему. Смех был не из тех, что раздражает. Он был теплый, почти детский, и от этого стало только раздражительнее. Протянул руку. Спокойно, без давления.

— Костян, — сказал он. Я не ответила сразу. Не потому, что не хотела — просто… не была готова. Но потом все же взяла. Рука крепкая, сухая, теплая.

— Алина, — сказала я просто. Просто имя. Как пароль. А он смотрел, как будто услышал не имя, а целую историю. Глаза у него светились — не от дури, а от чего-то внутреннего, как у тех, кто не по годам спокойный. Я не собиралась ни с кем знакомиться. Мне это все было не нужно. Я хотела в душ, в кровать, в одиночество. Но если он — друг Шурки… Тогда надо смотреть в оба. И быть начеку. Всегда.