Женщины его Превосходительства

Глава 16

Стены здесь разрисованы детскими рисунками. Яркими и красочными. Но и это не придает помещению хоть сколько-нибудь радостный вид. Цвета блекнут даже, когда солнечные лучи проникают сквозь большие окна и играют бликами на поверхностях. Солнечными зайчиками.

На стенах забавные отпечатки ладошек с коротенькими линями жизней. Синие, зеленые, красные. На стенах просто кляксы, просто цветы, просто мазки. Способ выразить себя или убить время. Даже в детстве время уже можно попытаться уничтожить. Организовать план действий по его истреблению. Вот он:

Солнце над изумрудной поляной, на голубом небе. А под небом несуществующие мама и папа, их черты лица тщательно выведены неуверенной рукой. Большие глаза, широкие улыбки. По ту сторону рисунков все хорошо. Все правильно. Так, как должно быть. По законам природы. У каждого есть право во что-то верить. Пусть в рисунки, пусть в другой мир, подвластный кончику кисти. Потому что с этой стороны верить не во что. Как ни старайся.

Взрослые здесь угрюмые и уставшие. Они устали смотреть на эти рисунки, каждый из которых может быть последним. Эти рисунки ничем не отличаются от предсмертных записок. На память. На добрую, не очень долгую память. Попытка оставить что-то вместо себя.

На лицах медсестер и врачей печать смирения. Боли и беспомощности. Им приходится каждый день наблюдать процесс, когда рисунки умирают вместе с их хозяевами, а на их месте появляются новые. Это легко. Легко закрасить стену белой краской и дать другим написать свое послание. Дать слово.

Дети здесь тихие и робкие. Они выглядывают осторожно из-за дверей палат, будто пугливые звери. Они украдкой смотрят на нас большими бездонными глазами, но стоит встретиться с ними взглядом, и они стыдливо опускают головы. Словно просят прощения. Мы проходим мимо, и я постоянно оглядываюсь на них. Немного растеряно, будто боясь что-то пропустить или не заметить. Что-то очень важное. То, что даст ответ на мой немой вопрос. Зачем я здесь? С какой целью? Какое понимание должно прийти ко мне, чтобы исчезло чувство зря потраченного времени. И снова ничего. Я сжимаю зубы и борюсь с подступающим раздражением.

Детский дом не откровение для меня. Детский дом для неизлечимо больных детей тоже не новость. Я не отрицаю их существования, но я не хочу этого видеть. Всей душой. Я хочу закрыть глаза и спокойно уйти.

Останавливаюсь, чтобы перевести дух. Опускаю голову и делаю глубокий вдох. Заметив, что я отстала, Женя тревожно на меня оборачивается, затем берет меня за плечо и молча его сжимает. Выказывает поддержку. Обозначает свое присутствие и свое понимание. Провожу ладонью по губам, размазывая пальцами помаду. Делаю знак, что все хорошо.

Прошу дать мне пару минут.

Пять минут для того, чтобы взять себя в руки.

Чтобы расправить плечи.

Чтобы привыкнуть к тяжелому спертому воздуху.

Мне не нравится это место. Оно не может понравиться ни одному нормальному человеку, если тот находится в более-менее здравом уме. Люди как звери, они держатся подальше от больных и убогих. Всеми силами стараются не замечать их присутствия в этом мире. Это ведь тоже в какой-то степени инстинкт самосохранения. Инстинкт непричастности. Выживает сильнейший – не пустой звук. Ни очередная громкая фраза. Всего лишь, истина. Ничем не прикрытая, голая истина.

Разглядываю рисунки. Разглядываю рисунки. Разглядываю рисунки. Чтобы отвлечься. Чтобы не думать, что за этими стенами десятки маленьких беспомощных детей ждут своей очереди за билетом в небо. Вернее, в противоположном от него направление. Если не вдаваться в подробности райской загробной жизни, то все мы окажемся когда-нибудь под слоем тяжелого грунта.

Я не ханжа. У меня тоже есть инстинкт непричастности. И я предпочитаю не забивать свою голову такими вот вопросами мировоззрения и вселенской несправедливости. Мне бы уйти, но я остаюсь. В тишине темного коридора. Разглядываю рисунки. Точнее всего один рисунок. На расплывчатом фоне расплывчатые фигуры людей. Без лиц. Одни черные силуэты, обведенные голубым. Под их ногами пятна цветов. Над головой мутно-серое небо. Без линии горизонта. Сумасшедшее слово «без». Оно выражает все, что только необходимо выразить. Неважно, что у тебя «без». Важно, что в любом случае тебе чего-то не хватает.

Внизу подпись. «Арина, 7 лет».

Всего каких-то семь лет. Семь дней Рождений. Семь лет и семь зим. Слишком мало для таких вот рисунков.

– У нее лейкемия, – словно из ниоткуда сзади появляется Женя. Вздрагиваю от его слов. От смысла, которые несут его слова. Тяжелого и каменного смысла. – Не так давно ей сделали операцию по пересадке костного мозга, но результатов пока никаких.

– Красивое имя, – замечаю я, не обращая внимания на другие его фразы. Я пропускаю их мимо ушей, не желая воспринимать. – Мою мать звали Рене.

– Редкое, – он слишком близко стоит за моей спиной, так что я чувствую его дыхание, и то, как он слегка пожимает плечами. Отхожу в сторону. Отвожу взгляд. – Она не помнит родителей. Попала сюда еще совсем маленькая. Но говорят, каждую неделю ее навещает старшая сестра.

Я знаю, что на такие вещи надо что-то отвечать. Как-то реагировать. Но на данный момент я могу только делать вид, что ничего не расслышала. То есть, самым наглым образом игнорировать все душещипательные подробности. Прятаться за глухой стеной своего безразличия. Как за надежным прикрытием.

– Зачем ты меня сюда привел? – смотрю ему прямо в глаза, как судья или прокурор, ждущий незамедлительного ответа. Нервно постукиваю носком туфли о пол. Этот звук отсчитывает секунды между моим ожиданием и его раздумьем. Две, три, пять. Не могу придумать подходящего занятия своим рукам, поэтому с силой сжимаю ремешок сумки. Так что костяшки пальцев белеют. Семь, восемь, десять.

Это не простой интерес с моей стороны. И даже не пресловутое любопытство. Это стратегически важный вопрос для того чтобы определить мои дальнейшие действия. Надо ли говорить, что я не верю в добрые порывы относительно себя. И весь этот бред, рассказанный им вчера вечером по поводу печальных глаз и искреннего желания помочь мне, все также остается бредом. Не претерпевая никаких существенных изменений.

Женя молчит. Словно размышляет можно ли мне доверить страшную тайну. Чуть ли не военный план по уничтожению мира. Или его спасению. Что, если честно, мне без разницы. Я просто жду. Продолжения. Откровения. Или возможности покинуть его раз и навсегда. Снова оказаться не при делах.

– Я мог бы соврать, что в первую нашу встречу, я увидел растерянность в твоих глазах. Беспомощность и безысходность.

Он убирает руки в карманы и подается чуть вперед. Сейчас его уверенность словно подтерли ластиком. От нее остались лишь слабые смазанные линии в уголках темных глаз. Я чувствую это, как зверь чувствует запах крови, преследуя свою жертву. Запах, который распределяет силы. Который расставляет всех по своим местам. Ниже и выше. На лестнице взаимоотношений.

– Что тебе надо увидеть нечто, что вернет тебя к жизни. Заставит понять, что чтобы у тебя не происходило, есть вещи пострашнее.

– Какой оригинальный психологический ход, – устало усмехаюсь я. – А в действительности?

Женя втягивает носом воздух. Готовится к продолжению. Я подбадриваю его коротким кивком головы и быстрой улыбкой. Такой снисходительной, будто он в чем-то передо мной провинился, и я жду от него объяснений своего проступка. И, конечно, он не видит, как я сжимаю зубы, не слышит учащенного сердцебиения и не может прочитать мои мысли. В которых я матерюсь и горько подвываю. Из-за очередного разочарования, вызванного его словами, которые он только собирается произнести, но я уже знаю, что они меня не порадуют.

– Ты что-нибудь знаешь про благотворительные фонды? Для больных СПИДом или раком? Деньги из них перечисляют на исследования, лекарства, операции. У этого центра такого практически не существует. Одно название. Бездомные больные дети меньше всего интересуют общество. В них нет никаких перспектив. В то время, как им тоже нужна помощь. Не меньше других, а иногда и больше. Некоторых из них можно спасти, если вовремя сделать дорогостоящие операции. Им можно дать шанс. Они его заслуживают. Вот уже несколько лет я занимаюсь поиском спонсоров.

Хвала тебе, Евгений.

– В ресторанах? – не сдерживаюсь от иронии я.

– Везде, – серьезно подтверждает он. – Я хочу, чтобы как можно больше людей узнали об этом центре. Полгода назад я устраивал выставку в его поддержку, привлекал прессу, но все равно этого недостаточно.

Я готова рассмеяться ему прямо в лицо. Цинизм сейчас так и прет из меня. Бурным фонтаном. Играя искрами в лучах моего безразличия.

– Я даже не буду спрашивать, почему ты решил, что я могу помочь.

Обидно и неприятно. Иметь – это необязательно трахать без смазки. Можно выбрать и другой способ. Такой, как выбрал Женя.

Расскажи он о своих целях заранее, и я бы здесь никогда не оказалась. Мне бы не хватило решимости и смелости участвовать во всем этом, но сейчас под прицелом безмолвных наивных глаз и среди ярких детских рисунков в тишине центра для неизлечимо больных детей, никому ненужных детей, я чувствую лишь немую злость. Я давлюсь своими рвущимися наружу словами. Резкими и грубыми словами. Я глотаю их обратно, и они обжигают мне пищевод. Булькают на языке, возмущенно шипят, пытаясь превратиться в звуки.

– Идем, – наконец, сухо бросаю я и решительно направляюсь вперед. Каблуки уверенно и звонко стучат по бетонному полу. Отсчитывают мои шаги. В груди как струна натянулось решение. Только что принятое решение.

– Аня, послушай. Нам нужна любая помощь. Не только материальная. Любая, – вновь повторяет он, хватает меня за локоть и разворачивает лицом к себе. Вырываюсь. Стряхиваю его руку. Резко и красноречиво.

– Вряд ли я еще что-нибудь смогу для вас сделать, – несмотря на мой почти откровенный псих, выговариваю это четко и размеренно. Будто боюсь, что если дам себе волю, то уже не остановлюсь. Но звуки все равно буквально подскакивают к самым высоким нотам. Как в припадке лихорадки.

– Одежда, книги. Да даже если ты раз в месяц придешь и почитаешь им что-нибудь.

– Например, молитву.

– Не будь такой жестокой. Это не займет много времени, но принесет пользу.

– Нет, – я все-таки срываюсь на крик. Крик возмущения, ужаса и чего-то такого, что душит меня изнутри. – Где здесь администрация? Где уже можно внести деньги на ваш счет?

Мне больше ничего не надо. Это как последнее препятствие перед финишем. Перед выходом.

– Аня! – он все еще не унимается. Хочет остановить. Объяснить. Донести. Важную мысль. Бесполезно.

– Не надо. Просто покажи дорогу.

В маленьком темном кабинете, обставленном дешевой мебелью под усталым взглядом директора, я твердой рукой выписываю цифры. Сумму пожертвования, номер карты.

В сумке звонит телефон, и я не глядя раздраженно сбрасываю вызов.

Аккуратно вывожу обыкновенной ручкой на простом бланке весь остаток денег на счете.

Я подписываю свое решение.

Я соглашаюсь со своим решением.

Я, случайная знакомая из ресторана, с ледяным спокойствием отдаю последние деньги, которые у меня были. С такой легкостью и непринужденностью, будто проделываю подобные трюки чуть ли не каждый день. В этом жесте смешалось все. Злость, обида, не способность заглянуть в завтрашний день и привычка думать задним числом. Там, за порогом я конечно об этом пожалею. Горько пожалею, но сейчас с улыбкой на лице я очень театрализовано и очень благородно оказываю помощь больным детям.

Пусть кому-то будет лучше, чем мне.

Пусть кому-то они дадут шанс.

Или жизнь.

Подарят улыбку на лице. И возможность начать все сначала.

Что-то существенное. Новое сердце. Или новый день.

Будущее. Мы все имеем на него право. А я имею возможность его устроить. Хотя бы один раз.

– Извини, я не думал, что так получится, – Женя догоняет меня, когда я уже сажусь в такси.

Так и хочется ему объяснить, что все это пустое. Пустые сожаления и пустые раскаяния. Если бы мы не только думали, но и точно знали, что может получиться в следствии тех или иных поступков, мир стал бы идеальным. Идеальным адом на земле.

– Все нормально, – захлопываю перед ним дверь и отворачиваюсь в другую сторону. Машина трогается. Сквозь шум мотора, городского гама и автомобильных сигналов, слышу брошенную на серый асфальт его фразу:

– Мы можем еще встретиться?

Без комментариев. Без каких-либо гребанных комментариев.

Пока мы медленно пробираемся через бесконечные пробки, задумчиво кручу в руках телефон. Пальцы скользят по гладкой поверхности экрана. Нерешительно. Стирая то и дело появляющиеся разводы. В пропущенных вызовах Романов. Больше некому. Хотя он и представлен многозначительной фразой «Номер не определен». Но и без цифр этот человек умеет заявить о себе. Устроить все так, чтобы даже в мелочах оставаться первым. При этом сохранив границы своего пространства, в которое посторонние не допускаются.

Он заведомо ставит меня в проигрышное положение. Как бы указывает мое место.

Я не могу перезвонить. Или как-то с ним связаться. По поводу или без. В любом случае, мой звонок станет не ко времени. Он станет незапланированным, а значит, нежеланным.

Чтобы не происходило, мне остается только ждать, когда он сам захочет меня услышать.

Я преклоняюсь перед этой организацией своего личного пространства.

Я преклоняюсь перед его четко-продуманным миром.

Наверное, его можно ненавидеть, но не восхищаться им – нельзя.

– Сегодня вечером. Хочу тебя. А ты? – это первая фраза, которую я слышу, когда Романов все же перезванивает. И она почти сразу сбивает меня с толку. Вводит в замешательство и немного в уныние. Не нахожу ответа, хотя казалось бы, подготовилась к любому повороту разговора. Кроме такого.

Даже откровенные ругательства не возымели бы подобного эффекта. Смятения и растерянности.

Я стою посредине номера и ищу глазами упаковку противозачаточных таблеток. На автомате. И не могу найти. Мой взгляд натыкается на завядшие без воды розы, пустые чашки из под кофе, на смятую постель, брошенный телефон и переполненную пепельницу. На плотно занавешенные шторы и на тускло горящий ночник. Хаос. Сплошной хаос. Очень хорошо подчеркивающий мое состояние души. Правда, уже не так хорошо, как с утра. Сейчас видимый разгром вызывает у меня глухое раздражение, а не приятную завершенность общего мироощущения. И это ко всему прочему, что я и без того имею честь испытывать. Калейдоскоп отрицательных эмоций.

В конце концов, я решаю, что лучше пропустить его вопрос мимо ушей и задать в свою очередь свой. Неважная стратегия. Не самая лучшая тактика.

– Поужинаем? Я буду ждать внизу в ресторане, – получается ультиматум на ультиматум. Не предложение и не приглашение. Короче, дерьмово получается. Но мне во что бы то ни стало надо с ним поговорить, даже если у него нет желания этого делать.

Воцаряется тишина. Я слышу за этой тишиной шум двигателя и звуки музыки. Я слышу резкий щелчок зажигалки и его короткий вдох. Полный едва сдерживаемого разочарования.

– Значит, поговорить хочешь? – чувствую, как его губы изгибаются в насмешливой улыбке. Как голос становится тише, холоднее и безучастнее. Как появляются глубокие паузы между словами, будто подчеркивающие его безразличие. – О чем?

– Обо мне.

Побочный эффект любых снотворных таблеток это некоторая медлительность работы мозга. Сознание, словно стоит на ручном тормозе и никак не хочет приходить в действие. Оно отказывается соображать. А если и делает это, то очень неохотно. А мне надо, очень надо сейчас нормально соображать.

– И как долго ты будешь ждать? – он глубоко затягивается и выпускает дым через нос. Я так хорошо представляю его, будто он рядом. Даже на расстоянии. Даже на расстоянии сотни световых лет, я почувствую на себе его взгляд. Вопросительный и ждущий ответа.

– Пока не придешь, – присаживаюсь на край кровати и плотно сжимаю колени. Чуть сгибаюсь, как от сильной боли. Хотя она и так уже начинает пульсировать в висках. Сигнализирует, что никуда не уходила, а лишь затаилась на несколько коротких часов.

– Хорошо, Аня, – неохотно соглашается он. – Но постарайся, чтобы разговор не затянулся. Без лирических отступлений и хождений вокруг, да около. У меня планы на тебя совсем иного рода. Цветы понравились?

– Шикарные, – после секундной паузы вешаю трубку. Или мы делаем это одновременно. Синхронно. Когда добавить больше нечего, а слушать молчание друг друга неинтересно. Когда тема исчерпана, а точки расставлены.