Женщины его Превосходительства

Глава 22

Иногда сложно понять, что ты действительно чувствуешь. Бывает просто тошно. На душе. Под кожей. И вроде бы все не так плохо, как казалось изначально, но воздуха, словно не хватает. И ничего не болит. Солнце продолжает светить на голубом небе. А стоит закрыть глаза, открывать их больше не хочется.

Но старые детские игры в прятки в осознанном возрасте не проходят. Не имеют своего магического действия, поэтому приходится смотреть. И видеть. И не обращать внимания на неопознанные чувства в груди. Игнорировать их.

Я почти так и поступаю. И если не сосредотачиваться на нюансах, то у меня это почти получается. Почти.

Мне не раз говорили, что я сама себе создаю проблемы. Не правда. Это проблемы создают меня. Видоизменяют. Чаще заставляют прогибаться и уклоняться от них, но случается и наоборот.

Так же не правда, что всегда есть выбор. Выбора – нет. Свободного, независимого выбора. Есть альтернатива. Несколько вариантов дальнейшего развития, одному из которых приходится следовать. Идея состоит в том, чтобы правильно определиться с этим самым вариантом.

– Как ты себя чувствуешь? – Женя сидит напротив меня. Перед ним бокал с пивом и копченые креветки. Вместе мы сидим в небольшом кафе, где, как правило, утоляют свой голод местные студенты.

Непривычное место для меня. Неформатное. Совсем не похожее на те, в которых я раньше бывала. Я держу слово. И как только выписываюсь, предлагаю Жене отметить это событие в ресторане. На деле получается, в местной забегаловке. Но это уже не так важно. Собственно, само событие, мы не обсуждаем. Ни причин, ни следствий. Мы умалчиваем и заедаем главную тему.

Впрочем, события происходят немного не в том порядке. Сразу после больницы я отправляюсь в другую больницу. Я заезжаю в гостиницу исключительно для того, чтобы переодеться. Чтобы окинуть идеально-убранный номер коротким взглядом и тут же из него выйти. Гостиница – это место, где подчистую уничтожают любые следы человеческого пребывания. Чтобы не происходило накануне, на утро в номере будет все вылизано и вычищено.

В этом есть свои плюсы. Гостиницы не хранят воспоминаний. К ним не привязываешься. Постельное белье меняют, бокалы оправляют в посудомоечные машины, помещение проветривают, а ковры пылесосят. Это обездушенное место. Общественное. Как туалет.

– Прекрасно, – киваю я, уходя в сторону от своих мыслей. – Я была у Арины, и хотела бы поговорить с тобой о ней.

– Я тоже, – он складывает перед собой руки в замок и внимательно смотрит на меня. Отвечаю ему ровно таким же взглядом и делаю жест ладонью. Чем-то напоминающий отмашку.

– После вас.

– Давай откровенно, – что мне в нем нравится, так это то, что даже перед самым неприятным разговором, он не мямлет. И не ищет обходных, смягчающих путей. Приподнимаю одну бровь, вроде как соглашаясь на предъявленное условие. – Своими столь частыми визитами ты даешь ей ненужную надежду. Тут надо знать грань, а ты ее уже переступила.

Мысленно соглашаюсь с каждым его словом. Я поддакиваю ему. Про себя. На деле же сохраняю простую вежливую улыбку.

– Ты разве не этого от меня хотел? Ну тогда, когда впервые затащил меня в это богом забытое место? Если дословно, то это звучало как что-то вроде «ты можешь помочь».

Его не смущает мой выпад. Ни капли. Он остается все таким же невозмутимым и спокойным. Женя опускает взгляд и усмехается. Немного горько, немного печально. Насмешка над собой. Или над ситуацией. В такой никогда не бывает язвительности.

– Ты выделяешь ее из всех остальных. Пойми, девочка не игрушка. А ты позволяешь ей привязываться к себе. Ты даешь ей надежду. Это плохо. Тебе может наскучить, и ты исчезнешь. А она останется.

– Послушай, Жень, мне нужна твоя помощь. Я хочу забрать ее, но не знаю с чего начать. Если надо удочерить, я удочерю, ты просто скажи, куда идти с этим вопросом.

Он молчит. Слишком долго. Переваривает. Соображает. Или вычисляет процент серьезности в моих фразах. Не очередная ли это прихоть богатой дамочки. Или что там еще он может подумать обо мне.

– Ты это решила после того, как потеряла собственного ребенка? – наконец, произносит он. Сглатывает. Собирается и дальше что-то объяснять. Я даже знаю примерно что. – Понимаю, ты расстроена, но не стоит принимать сейчас никаких скоропалительных решений. Ты переживаешь потерю, но пойми, это неравнозначная замена. Это вообще не замена. Арине семь лет, и у нее рак крови.

– Я знаю ее диагноз. Я знаю о ее диагнозе больше, чем ты, – нетерпеливо прерываю я. – Так что давай без психологии. Какие нужны документы и вообще возможно ли это?

– Я узнаю, – сдается он. – Но на твоем месте, я бы подумал. Хорошо подумал.

– Ты не на моем месте, Жень. Я уже давно обо всем подумала. И моя беременность, – я спотыкаюсь на этом слове, как на выбоине. Сбиваюсь с ровного дыхания, но терпеливо продолжаю, – Тут ни при чем.

– Ты справишься одна? Или ты не одна это решила? – он с интересом ждет моего ответа. Делаю глоток апельсинового сока и осторожно ставлю стакан обратно на белоснежную скатерть.

– Одна.

Мое заявление его не впечатляет. В темных глазах отчетливо отражается скептицизм. Он не верит ни в мое искреннее желание это сделать, ни в серьезность намерений. Женя не верит в меня. И не хочет помогать. Боится. Боится сделать больнее. Еще больнее Арине. Он думает, что я, прежде всего, думаю о себе. О своем спасении.

– Это большая ответственность, – он не теряет надежды найти правильный аргумент. Убедить отказаться от этой идеи. – Я хочу, чтобы ты еще раз обо всем как следует подумала. Не торопись, взвесь все «за» и «против». Все до единого.

Я молча киваю, беру со стола солнцезащитные очки и быстро прощаюсь.

На улице набираю телефон Татьяны, адвоката. И как только она отвечает, спрашиваю, как продвигаются дела. Я говорю ей:

– Я хочу, чтобы этот вопрос решили, как можно быстрее.

И сквозь автомобильный шум добавляю:

– Мне нужна недвижимость на мое имя. Я хочу свой собственный дом. Я хочу переехать и заняться ремонтом. Мне нужна работа и личный счет в банке. Мне необходимо восстановить все документы и вернуться к нормальной, человеческой жизни.

Татьяна усмехается в трубку. Ее мелодичный высокий голос разливается совсем близко. Будто нас не разделяют километры.

– Докажи свое существование.

Я иду по солнечной стороне улицы. Придерживаю плечом у уха телефон и голосую такси. Но с ее словами замираю. Рука беспомощно повисает в воздухе.

– Я что, по-твоему, не существую?

Она не слушает и не отвечает на мой вопрос.

– Помоги мне. За последние два года ты что-нибудь приобретала на свое имя? Движимое или недвижимое имущество?

– Нет, я собираюсь заняться этим сейчас, – я стою на самом краю тротуара, мимо меня проносятся автомобили и люди. В спешке. Будто в ускоренной перемотке. И только я никак не вписываюсь в этот ритм.

– Ты платила налоги?

– Лично – никогда.

– Может быть, ты обращалась в больницы по медицинской страховке?

– По страховке – нет. Обращалась, но платила по счету.

В ее голосе появляются нотки отчаяния.

– Приводы в полицию? Дорожные штрафы?

– Нет.

– Поездки за границу?

Пауза. Я вспоминаю Испанию. Гребанную Испанию, с которой все началось. Несколько недель в жаркой, душной стране. С открытыми ресторанами, горячим асфальтом и палящим солнцем. Я вспоминаю встречу с Романовым на подземной парковке, Тимура и Вику.

Сердце екает.

Нет, оно резко грохается к ногам и начинает биться в истерике. Сильными мощными ударами, разгоняя кровь по венам. Так, что его удары отдаются в висках, напоминая барабанную дробь.

Рядом со мной все же останавливается такси, и я тут же ныряю в прокуренный салон. Открываю до упора окно и выдыхаю в трубку.

– Да.

Кажется, мы радуемся этому открытию в одинаковом процентном соотношении. Поровну. Татьяна удовлетворенно протягивает.

– Это прекрасно.

Это прекрасно. Возможно, это действительно прекрасно. Что среди прочих совершенно обыкновенных людей нашлось место и для меня. Что я не пустой звук. Не призрак. И я как-то умудрилась зацепиться за систему опознания в этой стране. Оставила след своего пребывания. Просто однажды переехав границу.

Лучше не придумаешь. Как не придумаешь большего достижения в этой жизни.

Чтобы окончательно сбиться с ранее выбранного жизненного пути, я прошу Татьяну найти Вику. Мне неинтересна Алина, и я не хочу знать, где сейчас Александр. Я не тоскую о брате и не вспоминаю своих родителей.

Алина бы сказала, что я акцентирую свое внимание не на тех вещах.

Что я выбираю не тех людей и совершаю необдуманные поступки.

Что когда надо мыслить масштабно, мое поле зрение сужается до невероятного минимума.

Что я позволяю себе делать вещи, которые никак не подходят под описание «логичных».

И что я веду себя так, словно у меня нет никаких других проблем. Будто я свободна. И независима. Но так как это все иллюзия, то не стоит лишний раз дергаться, для того чтобы утолить свою никому ненужную ностальгию. Или любое другое чувство, не подходящее под определение «смысл».

По мнению Алины, чтобы не происходило у тебя внутри, оно должно подвергаться контролю качества, чтобы на выходе получить чистый продукт победы разума над чувствами.

Татьяна же просто говорит, что это не в ее компетенции.

Что у нее другие задачи.

И что она не отвечает ни на чьи личные просьбы, кроме просьб Романова. Потому как в ее работе большую роль играет репутация, а он может легко ее испортить, если она начнет прислушиваться к кому-то еще, кроме него. И это самое меньшее, что он может сделать.

А ей дорога не только репутация, но и жизнь.

– Мы не герои, мы люди. У меня пожилые родители и младшая сестра. Твоя Виктория стоит их? Поговори с Романовым сама, когда он вернется. Если он посчитает нужным, то найдет любого.

Бесценная информация, о которой я раньше и не догадывалась.

Есть только несколько моментов, портящих всю картину предложения Татьяны.

Неизвестно, когда вернется Романов. И посчитает ли он нужным вообще что-то делать для меня. Проверять, ровно, как и просить его мне не хочется. Я ощущаю лишь острое присутствие этого человека в своей жизни. Невидимое присутствие, но слишком явственное, чтобы его не замечать.

Мы не придумываем правила. Это давно сделали за нас. Мы либо следуем им, либо нарушаем. Но даже нарушения давно исследованы и изучены. И тоже пройдены. Глупо надеяться, что осталось еще что-то новое, чего никогда не совершали до нас.

Дни выматывают так, что по ночам у меня не остается сил о чем-то думать. Или делать. Я лежу и смотрю в идеально-ровный потолок, отмечая про себя перепады света и теней от освещения улицы. Кастанеда называл это отсутствием внутреннего диалога. Один из первых и очень важных шагов на пути к расширению восприятия мира. А у меня лишь познание всей глубины собственной бессонницы.

Мир и так имеет что-то против меня. И не спешит расширяться в моих понятиях. Закрываю глаза и считаю сначала до десяти, потом до ста.

Рядом с моей кроватью брошена папка с бумагами, переданная Женей. В них перечислены документы, справки, направления, которые надо собрать, чтобы начать процесс усыновления чужого ребенка. В них переданы такие требования, прочитав которые, я лишь горько усмехаюсь.

Я считаю до тысячи. И приближаюсь к цифре тысяча пятьсот.

В глазах песок, в голове пустота, а в папке бумаги с пошаговым руководством для усыновления любого ребенка, гражданина Российской Федерации.

Для начала надо обратиться в агентство, получить ходатайство представителей социальной службы, пройти медицинское обследование. Нельзя иметь приводов в полицию и арестов. Никаких наркотиков, алкоголя и неблагоприятных отзывов соседей. Подходящие условия жизни, образ жизни и подходящий социальный статус. Биография обязана быть кристально чистой. Такой, от которой меня бы, в лучшем случае, стошнило. И которой я, конечно, не обладаю. Жилищные условия, надежная работа, средства для существования. И, главное, для содержания. Мои условия жизни ни по каким параметрам не соответствуют столь ответственному решению. Из всего вышеперечисленного у меня есть только бабки и те, пока не мои. Мои – виртуальные. Теоретические. Но даже они не сильно помогут, если жизненный путь пестрит всякой х?йней, а не положительными рекомендациями с работы. Которой, в принципе, никогда не было.

Попечителей не интересует, что у тебя есть возможность купить ни один детский дом. Быть благотворителем и стать родителем вещи кардинально противоположные. Пересчитывать купюры и воспитывать ребенка – действия с полярными направлениями. Трахаться с богатым мужиком, совсем не то, что быть в гражданских отношениях с местным уборщиком. Жить в люксе, это не иметь второсортную квартирку в бедном квартале. Потому что все это приходящее, и у меня нет главного. Надежного фундамента под ногами. Только гнилые трухлявые доски с сомнительными опорами.

Я считаю до двух тысяч, а потом и до пяти.

И заключительный аккорд – принятие судебного решения. Чтобы удочерить девочку, у которой и так немного времени, надо половину потратить на слушание дела. На доказательство того, что в твоем доме есть детская комната, отвечающая всем предъявленным требованиям.

В глубине души, я понимаю, что все правильно.

Но для других. Не для меня.

На этой радужной ноте я засыпаю. Как раз, когда небо начинает переливаться серыми красками. Когда гаснут фонари, а воздух наполнятся предрассветным розовым туманом. Когда на улице начинают шуметь первые машины и открываться придорожные кафе. Когда на чужих кухнях закипает утренний кофе, расточая крепкий горький аромат, а в комнатах звенят электронные будильники. Именно в этот период, я проваливаюсь в глухой черный сон. Как в омут. Чтобы через несколько часов проснуться. Чтобы увидеть сквозь опущенные ресницы яркие лучи солнца и попытаться снова заснуть.

Для меня утро – это далеко не всегда утро. То есть, для него нет определенных часов. И оно не вписывается в привычные статистические рамки. Оно дерзкое и непослушное. Начинается, когда ему вздумается. И иногда принимает образ вечера. В общепринятых представлениях. Но мы-то с ним знаем о существовании друг друга. Когда я открываю глаза, наступает новый день. Мой график совсем не похож на график нормальных людей. И традиционное исчисление времени мне не доступно. Иногда я путаюсь в датах, часах, сутках. Все эти ингредиенты смешиваются как в хорошем алкогольном коктейле, после которого плохо соображаешь, что в действительности с тобой происходит.

Так случается и в этот раз. Мой сон нарушен. Мой сон, почти священный, разбит на тысячу, бл?дь, никому ненужных осколков. Растоптан в мелкое крошево. И утро, каким его представляют девяносто процентов населения, врывается в мое сознание. Яркими солнечными лучами, звуками работающего в соседнем номере пылесоса и тихими разговорами горничных в гостиничном коридоре.

Но помимо этого, оно проникает под кожу вместе с осторожными ласковыми прикосновениями. Растекается жарким возбуждением по венам и пульсирует в висках. Не открывая глаз, медленно втягиваю носом воздух.

Чтобы почувствовать знакомый запах туалетной воды.

Чтобы убедиться, что это не игра моего воображения. Есть утро. Есть разговоры горничных в коридоре. Есть теплые ладони на моих бедрах. И едва уловимые поцелуи вдоль позвоночника.

– Сейчас принесут кофе, – его слова у самой шеи. Тихие и трепетные. Будто хрустальные. Голос низкий и глухой. – Будешь?

Первая фраза. После месяца молчания. Как будто нет ничего особенного в его появления в номере. Неожиданного. Без звонка и предупреждения. Будто бы нет ничего особенного в его легких поцелуях. Таких сдержанных, словно у нас впереди бесконечное количество минут. Пленительных и заманчивых. Словно именно так я и привыкла начинать новый день. С него. С его объятий. В его объятиях. Чувствуя кожей его улыбку. Вдыхая его запах. Разделив на двоих предвкушение близости. Желания и возбуждения. Под кончиками его пальцев. Внизу живота.

– Когда ты вернулся? – спрашиваю. Не открывая глаз и не шевелясь. Спрашиваю, изображая в голосе ровно такой же пофигизм, как у него. Будто нет ничего необычного в его ласках. Дразнящих и приглашающих. С каждой минутой все более настойчивых и требовательных.

Пока не становится ясно, что пить кофе в ближайшее время мы не будем.

Есть вещи, о которых знаешь наперед. И которые не хочешь менять.

Глупо менять хороший секс на даже очень хороший кофе.

– Пару дней назад, – жесткий воротник его рубашки царапает шею. Безразличие в словах царапает нервы. А равнодушие разносит в хлам всю надуманную мной романтику. А также последние остатки сна и терпения.

– Ты не позвонил, – я не имею в виду весь прошедший месяц. – Я могла быть не одна.

Романов замирает. Всего на секунду. Чтобы сбросить, разделяющую нас простынь. Чтобы обнять за плечи и развернуть меня к себе лицом. А потом дотронуться губами до скулы. И сдуть прядь волос.

Если он и слышал, что я сказала, то его это мало заинтересовало. Как всегда.

Он говорит:

– Ты всегда спишь обнаженной? Или и правда, кого-то ждала?

Он так близко, что между нашими губами остается всего каких-то пару ничтожных сантиметров. Которые очень легко преодолеть. Чуть подавшись вперед.

Чего я, конечно, не делаю.

А просто смотрю в его серо-голубые глаза. Изучаю внимательно тонкие черты лица и чувственный изгиб приоткрытых губ. Касаюсь пальцем ворота его рубашки и медленно расстегиваю верхнюю пуговицу. А за ней следующую. И следующую. Пока не добираюсь до пряжки ремня.

С удовольствием отмечаю, какой эффект производят на него мои незамысловатые действия. Как расширяются зрачки, и темнеет взгляд.

– У меня целый месяц не было, – сообщает он между поцелуями. – Тебя.

Для человека, у которого чего-то или кого-то не было, он выглядит слишком хорошо. С сияющим взглядом, золотым загаром, и отливающими бронзой волосами. Слишком хорошо, чтобы можно было подумать, будто он и вправду весь месяц провел не на отдыхе. От него до сих пор пахнет солнцем и соленым океаном.

В таких случаях от досады полагается закусывать нижнюю губу. И не давать развиваться мысли дальше. Дальше к песчаным пляжам, душным ночам, ледяным напиткам и лазурному прибою. Звездным ночам, лунной дорожке и жарким объятиям.

Особенно, когда в нарисованных картинах нет тебя. Это вдвойне обидно. Чуть ли не до слез. И на языке сами по себе начинают вертеться упреки. Пока еще мысленно, но в полной готовности сорваться и стать озвученными.

– Хорошо отдохнул? – это все, на что меня хватает. Потому что задавать вопросы иного характера не входит в мои обязанности.

Романов игнорирует мой вопрос. Отделывается быстрым «Вполне». И пресекает дальнейшее развитие беседы. Тем, что входит в меня. Резко и глубоко. Подхватывает за талию и прижимает к себе. Прикусывает тонкую кожу на шеи, а потом целует.

Мы трахаемся в самом прямом и грубом смысле этого слова. Перекатываясь на кровати и сминая под собой простыни. Не обращая внимания на стук в дверь и громкий голос официанта. Обслуживание номеров и утренний кофе. Которому, видимо, предстоит остыть. А официанту уйти.

Он сверху, а я провожу языком по его ключицам. Царапаю спину. Выгибаюсь. К нему навстречу. Обвиваю его ногами и тихо выдыхаю «Еще»

Еще. Еще. Еще. Пока не обязательно думать о чем-то еще. Пока достаточно того, что есть. Пока каждое его движение растекается по телу горячей волной. Пока сердце стучит в одном с ним ритме. Быстро. На пределе. В предвкушении.

Потом. Потом будет холодный кофе и его внимательный взгляд через стол. Все такой же отстраненный и цепкий. Будет он в небрежно наброшенной белоснежной рубашке на голое тело и не застегнутых брюках. В тишине гостиничного номера. Будут две чашки кофе. И вопрос между делом. Между нами. Между мной и им. Услышав который я крепче сожму тонкий фарфор и потянусь за сигаретой. Скользну взглядом по его запястьям и увижу, как бьется пульс в вене. Учащенный и сбивчивый. Хотя его губы будут плотно сжаты, взгляд останется чужим, а голос ровным. Но пульс…

– Ты была в больнице. Что случилось?