Женщины его Превосходительства

Глава 34

«Ни сыну, ни жене, ни брату, ни другу не давай власти над тобой при жизни твоей. Доколе ты жив и дыхание в тебе, не заменяй себя никем…»

Мы встречаемся в холле. Может быть, дня через три. Или около того. Он появляется в стеклянных дверях и идет к лифту. Не смотрит по сторонам, не видит меня. Все та же уверенная походка. Такая, когда под ногами расстилается весь мир. Со всеми его обитателями. В глазах – ничего нового. Холодный упрямый взгляд. И плотно сжатые губы. Я бы ни за что не поверила, что еще совсем недавно он был на грани смерти. Его выдают лишь чуть более медлительные движения. Как будто осторожные.

Я – чуть в стороне. На мне печать ожидания. Долгого и мучительного. Это так не просто засунуть в задницу свою гордость. Практически непосильная задача, с которой я справляюсь на «ура». Упрямо жду, как собака своего хозяина. И дожидаюсь. Зову по имени.

Он замирает и оборачивается. Смотрит на меня и как будто не замечает. Хмурится.

– Ты? – ровно и гладко. Совсем без удивления. Окидывает взглядом, словно не знает, как дальше поступить. Я для него неприятный сюрприз. – Зачем сюда приехала?

Сейчас, наверное, он жалеет, что вообще когда-то меня сюда привел.

Мой дом – моя крепость.

Где никого не должно быть.

Я тихо ему говорю:

– Ты исчез и не звонил.

Все не так. Какое-то неудобоваримое оправдание. Смешное. Оно так и булькает своей глупостью. Как наваристый мясной бульон. Задней мыслью понимаю – это худшее, что я могла сегодня сказать.

Но Романов лишь кивает и делает знак рукой. «Идем».

Пока ждем лифт, он наблюдает за электронным табло, где сменяются цифры этажей. Внимательно, немного раздраженно. Через огромные окна утренний свет заливает пол холла. Разливается по нему яркими пятнами. Окрашивает воздух в золотистый цвет.

А мне нечем дышать.

Мы стоим совсем чужие. Незнакомые. Каждый о своем. Молчим. Не встречаемся глазами.

В его руках ключи от машины. Он нетерпеливо с ними играет. Ключи звенят.

Я сжимаю ладони, чтобы унять дрожь.

Мне бы уйти. Развернуться и уйти. Но приходит лифт, и Романов пропускает меня вперед. Все в том же долбанном молчании.

В такие моменты, понимаешь, что клаустрофобия для тебя не пустой звук.

Что гнетущая тишина действительно чуть ли не прессует виски.

Что занемевшие мышцы это не преувеличение.

Утро. Чертовски прекрасное утро. Домашнее и уютное. Очень утреннее, светлое и морозное. Вместо всех возможных дальнейших действий, хочется просто выпить кофе. Помолчать. Но чтобы тишина была не натянутая и удушливая, а легкая. С привкусом корицы. Хочется щелкнуть пальцами и приказать, чтобы все так и было. А не как-то по-другому.

Но мы заходим в квартиру, и Романов закрывает за собой дверь. Почти сразу же, без предисловий, говорит:

– Ты уволена.

Подхожу к окну и смотрю, как за тонким стеклом распластался похожий на разноцветную тряпку город. Там, у меня под ногами чужой мир. У меня за спиной – мой. Тот, который рушится. Я смотрю на голубое небо, на белесые лучи солнца в облаках. Я смотрю на горизонт, и пальцы сжимаются на висках. До боли, до тех пор, пока не начинает темнеть в глазах.

Я не умру без его любви. Но на несколько коротких минут мне кажется, что мое сердце вот-вот остановится, замрет, и перестанет биться. Не потянет даже низкие обороты. Открываю рот и пытаюсь сделать вдох. Не получается. Кислород обжигает легкие, слезы обжигают глаза. Яркая реклама на здании напротив расплывается и превращается в пестрое пятно. Плывет все. И реклама, и мир перед глазами.

– Ты уволена, – вновь повторяет он. – Я больше не нуждаюсь в твоих услугах.

За моей спиной – Саша. Он сидит на подлокотнике кресла. Его руки сложены на коленях. Галстук съехал на бок. Его волосы растрепаны, его слова впиваются в кожу, проникают в кровь и на хер разносят все кровеносные сосуды. Вдребезги. На молекулы и атомы. Пока от меня ничего не остается.

Я не заплачу. Я не умру.

Как вышло так, что все стало зависеть от его слов? От слов, которые я меньше всего хотела бы когда-нибудь услышать. В своей жизни. От него. Ранним утром. Когда город только просыпается у меня под ногами. А жизнь рассыпается за спиной.

Надо бы держать спину прямо. Надо бы что-то ответить ему. Горько-гордое. Чтобы задеть, чтобы не показать, как это задевает меня. Надо просто что-то сказать. А хочется скорчиться на полу и завыть. Громко и протяжно. И это все, чего хочется на данный момент.

– Не говори так, – прошу. Из последних сил. Тихо. Шепотом. Голос срывается на хрип. Хрип, который больше похож на предсмертную агонию. – Не делай так.

Если бы он только попросил, я бы опустилась перед ним на колени. Если бы не знала, что все это бесполезно. Если бы он только попросил. Если бы за возможность остаться рядом, предъявил свои требования, выставил свои условия. Я бы сделала все. Все, что угодно. Если бы не знала, что все бесполезно.

Бесполезно.

– Это из-за Алины? – слова оседают на холодном стекле. Исчезают, тонут.

Рас-тво-ря-ют-ся.

Получаю короткое «нет», как удар. Или пощечину. Так что кожа на лице начинает гореть.

– Есть много причин. Ты должна понимать.

Не понимаю. Потому что слова рас-тво-ря-ют-ся. Я их слышу, но не понимаю. Не принимаю. Отгоняю.

Он говорит, что давно пора было это сделать. Сегодня или завтра, уже неважно. Лучше всего – вчера. Вчера, пока все не зашло слишком далеко. Зря держал, зря тянул. Зря не отпускал. Все зря. Даже та самая первая встреча.

Он говорит:

– Я не хочу думать, что пока меня нет, с тобой снимают снафф-видео в главной роли. Я не хочу думать, что ты делаешь во время моего отсутствия – пьешь чай или сидишь с пушкой у виска. Мне это на хрен все не надо, потому что однажды все равно что-нибудь случится.

– Аня, это все, – устало выдыхает, будто подводит черту. Завершающую. За которой уже больше никогда ничего не будет. Даже того малого, что было.

Говори. Говори. Говори. Не останавливайся. Что хочешь, говори. Кроме того последнего слова. Уходи.

– Уходи, – почти неслышно произносит он.

– Куда? – мои пальцы соскальзывают с висков к губам. Зажимаю рот ладонью, чтобы не закричать. Чтобы только не закричать «пожалуйста». Пожалуйста, не надо.

– Не знаю. Лучше уезжай. В другую страну, на другую планету. Продолжай жить, как жила раньше. Аня, я не знаю, просто уходи.

– Мне некуда идти, – не могу пошевелиться. Не могу заставить себя пошевелиться. Стоит мне сделать одно движение: обернуться или выдохнуть и все тут же кончится. Наша история, наше настоящее. Это обязательно произойдет, стоит мне только пошевелиться. И я остаюсь на месте. Продлеваю пытку. Сама себя полосую. Режу тупым ножом. Мне бы уйти, уверенно вскинув голову. И потому уже за дверями согнуться пополам. Вместо этого я стою, вцепившись в свои плечи руками, и смотрю на голубое небо.

В отражении стекла я вижу, как он устало проводит рукой по волосам, закрывает глаза. Коротко вздыхает.

Сжимаю зубы, пока не чувствую как скрипит на них эмаль.

– Уходи, – снова говорит он. – Не заставляй меня дважды повторять одно и то же.

– Мне казалось, что между нами что-то было.

Ненавижу себя. Ненавижу за эти слова. За тон голоса. Такой тихий, что его практически невозможно различить в пустой тишине комнаты. Он поднимается и медленно приближается ко мне. Он так близко, что я чувствую тепло его тела. Слышу дыхание. Его ладони ложатся мне на плечи и легонько сжимают. Саша касается губами изгиба шеи, едва заметно, чуть притрагиваясь.

– Послушай, девочка, – он обнимает меня и прижимает к себе. Целует волосы. – Тебе казалось. Между нами ничего не было, и быть не могло.

Момент, и я выскальзываю из его рук. Медленно. Оседаю на колени. На пол. У его ног.

– Пожалуйста, – шепчу. Выплевываю перед собой мольбу. Молитву. Последний шанс.

Бесполезно.

Я не умру. Я точно знаю, что сейчас не умру. Сердце не остановится. Оно сильное. Оно будет биться несмотря ни на что. Часы будут отсчитывать положенные им минуты. Все будет продолжаться в том же духе, что и вчера. Ничего не изменится. Я не умру.

Когда выхожу за дверь, прислоняюсь лбом к стене и так стою, глотая соленые слезы. Слизываю их с губ и размазываю по щекам. А все для того, чтобы не заорать. Чтобы не сорваться. Я и знать не знаю, что за стеной, он долго смотрит мне вслед, а потом закрывает глаза. Не шевелиться и больше ничего не делает. Еще долгое-долгое время.

Даже тогда мы слишком хорошо чувствовали друг друга. Чтобы так просто отпустить.

***

Его из меня по частям вынимали,

Как плод с пороком.

Я днями лежала под одеялом,

Дышала плохо.

Синела, бледнела, плевалась ядом,

Стекала пеной.

А он в это время бродил во взгляде,

Бежал по венам.

И доктор кричал надо мной медсестрам:

"Скорей зажимы!"

И тыкал мне в грудь чем-то острым-острым.

Все время мимо.

А тот, что по венам стекла осколком -

впивался в сердце...

И чудилось, он поправлял мне челку,

Просил раздеться...

Руками холодными под халатом

Гулял и взглядом,

Но доктор меня возвращал в палату

Седьмым разрядом.

Анна Тукина

Губы шепчут. Бесстрастно. Бессильно. На языке соль крови. Разводами. Рисунками. Темными прожилками.

Губы шепчут. Повторяют. Эхом. Слова. Со словами в воздух срывается сигаретный дым. Струится молочной змейкой. Растворяется. Рассеивается. Щиплет глаза. Путается в ресницах.

По-бл?дски тоскливо. Так тоскливо, что хочется выть. Тихо. Затолкав свое тело в угол. Зажав голову между ладонями. Согнуться пополам. И дотронуться лбом коленей. Прокусить кожу. До шрамов в форме зубов.

По-бл?дски вывернуто. Наизнанку. Как будто вспороли и выпотрошили. А потом еще и подвесили на крюк. Не сдохну. Видит Бог, не сдохну. Выдержу. А если выдержу, значит переживу. Перетерплю. Пересплю. Перетрахаю.

Но как же по-бл?дски больно. В каждом участке тела. Словно под пыткой. Выдержанной и изуверской. И ведь никаких инструментов не надо. И так ломает. Кости ломает и сухожилия рвет. Таким очень либеральным методом. Безоперационным. Безапелляционным. Проверенным. Когда изнутри, но в клочья.

Но как же по-бл?дски надрывно. До жалобного скулежа. До соплей и слюней. В коленопреклоненном положении. Ну, вспомни, ради себя вспомни, что-нибудь плохое. Что-нибудь, что возродит злость и обиду. Волчью ненависть. Чтобы вытащить себя из этой дыры. Черной и глубокой.

Пройдет, все обязательно пройдет. Сколько там ученые отводят под это чувство? Три месяца? Всего-то. А, кажется, что всю жизнь так и проведешь в позе убитого эмбриона. Так и будешь хрипло тянуть через легкие воздух и корчиться в муках. Ни хера. Максимум девяносто дней. Плюс-минус.

Отпустит, обязательно отпустит. Не способен организм находиться в столь длительном стрессе. Это, наверное, только первые сутки так тяжело. А потом сотрется. Вытрется, как рисунок на входном коврике. Выблюется.

Мать моя женщина, а вены как будто узлами. И нервы бантиками. Сворачиваются, скручиваются по всей площади обнаженного тела. В каждой клетке. До молекул. До атомов. До самой последней цепочки ДНК.

И в темноте как в болоте. Как в колодце из собственных страха и слез. Не вырваться и не вынырнуть. Только и остается захлебнуться. Забить дыхательные пути обидой и беспомощностью. И удавиться, жадно хватая ртом бесполезный воздух.

Да, почему же так невыносимо-то? Не подъемно. Словно сверху бросили пару тонн. А потом оставили. Подыхать. В страшных муках.

Не шевелюсь. Уже, кажется, сутки не шевелюсь. Вся комната забита белой пеленой дыма. На полу недопитый стакан с виски. Не шевелюсь. Не могу. Уже сутки. Лежу и считаю минуты, когда отпустит. Хоть немного, чтобы найти в себе силы подняться. Чтобы заставить себя начать хоть что-то делать. Куда-то идти. Начать заставить себя забывать.

Не получается. Ни черта ничего не выходит. Я даже не знаю, где нахожусь. В каких именно четырех стенах. Сколько бы это не продолжалось, когда-нибудь все равно закончится. Я просто жду этого момента. Терпеливо и смиренно. Вся правда в ожидании. Всего лишь в нем.

Так и случается. Просто еще одним утром, не таким уж и прекрасным, я просыпаюсь и завариваю себе кофе. Методично и спокойно. Как будто нет ничего привычней этого занятия. Как будто каждое утро я только, так и начинаю.

Потом открываю окно и полной грудью вдыхаю морозный воздух.

И плевать, что в комнате сразу же становится холодно.

Очень холодно.