Женщины его Превосходительства

Глава 20

Подарок Романова на следующее утро – ежедневник. В дорогом тисненом кожаном переплете. И ручкой Паркер в комплекте. На его первой странице написано:

«Планируй свои дела так, чтобы всегда иметь для меня свободное время».

Почерк у него неровный. С острыми углами и зигзагообразными хвостиками. Нервный. Далеко не каллиграфический. Со слабым небрежным нажимом и косой строкой. Торопливый и неаккуратный.

И все же при виде этой записи, я улыбаюсь. Сквозь утреннюю дымку тумана. Косые лучи молочного солнца и приглушенный городской гам. Наперекор бессонной ночи и паскудным мыслям в голове.

И хоть начинать новый день с улыбки мне непривычно, но чертовски приятно. Пусть и утомительно. Этакая слабая попытка наполнить себя позитивом. Пятьдесят раз разведенным до безвкусной бурды. И все же.

И все же, это не горький привкус разочарования. Утром вообще все выглядит немного проще. Как будто ночь способна накинуть лишние килограммы на проблемы, сомнения и обиды. Ночь утяжеляет. Давит. Она предназначена для хищников. Сильных и злых. А всем остальным в ней не место.

Я знаю, что мне не подходит это время суток. Как неудачное платье. Каким бы не оказался фасон, а все равно чувствуешь себя в нем неуютно. Неуверенно. Если есть алкоголь или порошок – хорошо. Они притупляют реакции. Если есть таблетки – еще лучше. Они отключают от действительности. Но когда нет ничего из вышеперечисленного, то в темноте начинаешь медленно ненавидеть себя, свою жизнь и весь доступный гардероб.

Обычно, это называют режимом самоуничтожения.

Из него, как ни крути, нет выхода. Потому что все циклично и имеет свойство повторяться. То есть пережил одну ночь, а за ней непременно наступит следующая. И так до бесконечности. Или до пули в лоб.

Вместо этого я стараюсь удержать улыбку на лице. Я сохраняю ее, пока моюсь в душе, одеваюсь, спускаюсь к завтраку. Завтракаю. Я берегу ее как драгоценный подарок, потому как впервые за многие дни она появилась у меня непроизвольно. Мышцы лица уже отвыкли от такой жизнерадостной мимики. Они напряжены и болят. Но я упрямая.

За первой выкуренной сигаретой, я пишу в новом ежедневнике имя брата, как будто я могу его забыть, и свой домашний адрес. Некогда домашний. Который тоже не так-то просто выкинуть из головы, но я старательно вывожу каждую букву. А потом еще раз. И еще. Пока не белоснежных листах не появляются уродливые кляксы. С каждым новым штрихом я повторяю про себя один и тот же вопрос. Как? Как до тебя добраться?

И сама отвечаю: на поезде, машине, самолете.

Когда-то я радовалась разделяющему нас расстоянию. Однако силу взаимной ненависти не измерить в километрах. Ее не укротить дорогами. Не приручить часовыми поясами. Можно находиться на разных полюсах и при этом скрипеть зубами от одного только воспоминания друг о друге.

А родственная ненависть вообще не поддается никакой дрессировке. И если уж таковая имеет место быть, то от нее не избавиться во веки веков. Аминь. Это не чужого дядю из подворотни недолюбливать. Сложнее. Гораздо сложнее. С ним у тебя, по крайней мере, нет общего детства, общих родителей и вместе проведенных в прошлом дней. От него ты де-факто можешь ждать любой гадости. Потому что он чужой. Он никто, и ему можно.

Своему – нельзя. Нельзя переступать черту.

Но мне-то теперь до этих призрачных границ, как до созвездия Гончих Псов.

Пока же нужно остановиться на планировании своей будущей поездки на другой конец страны. В шикарный трехэтажный особняк с прекрасным садом, частным пляжем и видом на хмурый океан. В свое е?аное родовое гнездо.

Проблемы всегда лучше решать на месте. Во всем блеске эффекта неожиданности.

Мне остается совсем немного – встретиться с Алиной и передать ей обратно все бумаги по Алику. Что я и делаю вечером. Мы договариваемся о встрече в ресторане. Она опаздывает. На непозволительное количество минут. А когда приходит, то бросает короткий уставший взгляд и усмехается:

– Как ты находишь на все время?

– У меня его слишком много свободного. И бессонница.

Алина делает маленький глоток черного кофе с лимоном и задумчиво на меня смотрит.

– Мне бы такое счастье, – ее губы изгибаются в тщетной попытке улыбнуться. Руки беспокойно скользят по идеально-выглаженной белой скатерти. Верхняя пуговица на ее рубашке расстегнута и в этом разрезе виднеется платиновый образ святого. У Алины, у которой, в принципе, нет ничего святого. Выглядит забавно. – Ты почитала бумаги, что я тебе дала?

Еще пару месяцев и мы перестанем с ней общаться по средствам простой речи. Все больше бумагами, документами, записками. Мы передаем друг-другу сведения, которые нам нужны. И больше к этому добавить нечего. Никаких лишних слов.

Согласно киваю, ничего не поясняя. А Алина и не ждет. У нее свои проблемы. У меня свои. Никому из нас не хочется погружаться в чужую грязь.

– Алик? – возвращается она к своим интересам.

– Там все написано, – кивком головы указываю на папку, лежащую между нами.

Действительно все. По пунктам. Даже с личными рекомендациями, к которым Алина обязательно прислушается. Я лишь не знаю, когда это произойдет. Может быть завтра, а может через полгода. Но непременно в массажном салоне, который он так любит посещать. Возможно, они подкупят массажистку. Или не подкупят, а просто поменяют флаконы с ароматическими маслами. И тогда какая-нибудь тайская девчонка, выполняя свою работу, тщательно намажет мужское тело ядом с нежным запахом лотоса. Кожа хорошо впитает жирную основу и пропустит сквозь себя алкалоиды. Которые, в свою очередь, безжалостно примутся за внутренние органы. Печень, например. Печень всегда страдает больше всего. Она будет захлебываться от попыток очистить кровь. И, в конце концов, откажет. Не справится. Сдастся. Но не сразу. Через пару дней, и к тому времени, яд полностью выведется из организма. А вот необратимые последствия останутся. Короче, после такой ударной дозы токсинов итог один – печеночная недостаточность и смерть.

Без специальных, узконаправленных исследований доказать отравление невозможно.

Это ближайшее будущее Алика, и я его знаю. Я сама его расписала в одной очень емкой таблице. С учетом возраста и веса. С учетом гастрономических предпочтений и других нейтрализующих факторов. Так, чтобы не случилось никаких неожиданностей. Практически со стопроцентной гарантией.

На этом моя работа закончена. Я могу ждать громкой новости, а могу и не ждать. Рано или поздно известие о скоропостижной кончине облетит все уши, для которых оно предназначалось. И попадет точно в цель. На самом деле, тут важна не причина, а факт. Факт смерти. Все мои ухищрение нужны для того, чтобы не афишировать заказчика. Чтобы оставить его в тени. В том случае, если он хочет там оставаться. А Алина хочет.

Пока она допивает кофе, я подумываю о том, чтобы попросить ее найти своего братца. Мне не очень близки полиция и прочие государственные учреждения, чтобы надеяться на их расторопность. На расторопность Алины надеяться гораздо проще, есть лишь одно «но» – последствия. Ведь на каждую мою новую просьбу она придумает встречную. Так можно продолжать без конца.

Мы прощаемся с ней, сдержанно кивая друг другу. Она возвращается в свой мир. Я в свой. Сегодня мы сохранили между собой нейтралитет.

Если подвести итог, то очередной день прошел зря. Не открыв мне ровным счетом ничего сверх того, что я и так знала. Как и следующий за ним. И следующий за следующем. Они растворяются в пустоте, не оставляя за собой ни воспоминаний, ни эмоций.

У меня есть только одно неоспоримое достижение. Единственное за последнее время. Я взяла билет на самолет в один конец. Меньше, чем через неделю я должна им воспользоваться. Должна, чтобы не случилось.

Неделя – это место для маневра.

Я могла бы улететь завтра. Сегодня. Я могла бы улететь вчера. Без предупреждения. И не дожидаясь звонка. Но неделя – место для маневра. По всем статьям, херового маневра. Трусливого и зависимого. Потому что прежде, чем улететь я хочу предупредить об этом Романова. Поставить в известность, ввести в курс дела.

Я объясняю это тем, что просто не хочу лишних проблем.

Я себя в этом убеждаю. Я очень хорошо умею это делать. Убеждать. Себя. В чем-то очень мифическом. На самом деле, я лишь хочу его еще раз увидеть. И не дать ему повода думать, что у меня в планах уйти.

У меня нет этого в планах.

Но пока я себе в этом не признаюсь. Пока я просто не хочу лишних проблем, которые он мог бы мне с легкостью устроить. Щелчком пальцев. Одним словом. Или даже взглядом. Холодных, серо-голубых глаз.

***

Хорошенько подумай о своем будущем. Тщательно и кропотливо. Сформируй свои намерения в четкий план. Отрепетируй сценарий. Пофантазируй. Прикинь все возможности. Проиграй их. Несколько раз в разных вариантах. Поверь, что ты все учла. До мельчайших нюансов. И будь уверена – все будет не так.

Будущее – космос. Недосягаемый и самодостаточный. Его хрен постигнешь своим примитивным разумом. Как ни старайся.

Будущее плевало на тебя и твои планы. С высоты своих недостижимых звезд. Оно такое же твое, как млечный путь на небе. Можно сказать « я знаю, что будет в следующую секунду», но ни х?я ты не знаешь. Есть лишь теория вероятности, которая милостиво позволяет тебе думать, что все будет так, как прежде.

Я в номере. Все в том же самом. С темно-бардовыми стенами. Переписываю в новый ежедневник старые записи. Говорят, это тренирует память. Правда, моей памяти это вряд ли поможет. Я сижу на диване, поджав одну ногу под себя и наклонившись вперед так, чтобы было удобно писать. Рядом на столике стоит кружка с зеленым чаем, и время от времени я делаю из нее маленькие глотки. Рядом с кружкой лежит билет на самолет. Я никуда его не убираю. И никогда о нем не забываю. Мой взгляд постоянно останавливается на белом конверте с темно-синей полосой и приветливой надписью «Летайте нашей авиакомпанией».

В принципе, вполне безмятежная обстановка. Безмятежное занятие. Безмятежная тишина. И все бы хорошо, если бы эту идиллию не портили мои не самые безмятежные мысли. И записи.

Телефонный звонок заставляет меня вздрогнуть от неожиданности. Он врывается острыми звуками между умиротворенных молекул воздуха. Вонзается в них как нож в сливочное масло.

Отвечаю не сразу. А когда все-таки беру трубку, то слышу его спокойный голос.

– Ты в гостинице? – очаровательная манера начинать разговор с вопроса. Перевожу взгляд на часы. Десять вечера.

– Да.

– Одевайся и спускайся вниз. У тебя десять минут. Машина на парковке слева.

Отбой. Оглушительный. Спорить и сопротивляться, желания нет. Даже язвить по этому поводу никакой охоты. Как в армии. Лишь приказ и выполнение приказа. У меня не закрадывается мысли, что что-то могло произойти. Несовместимые понятия. Если Романов здесь, значит, лично у него ничего не произошло. Потому как я – последний человек, к которому бы он обратился со своими трудностями.

И все-таки это что-то новенькое.

За десять минут успеваю надеть платье и стянуть заколкой волосы. Сделать максимум за столь непродолжительное время.

Когда я сажусь в салон, он молча заводит машину и трогается в путь. На языке вертятся вопросы. Много вопросов. Но глядя на его сосредоточенный профиль, желание их задать само собой отпадает.

Замечаю в боковом зеркале машину сопровождения, и это обстоятельство тоже меня совсем не радует. Я как-то больше привыкла, что Романов всегда приходит один.

Между нами ни одного лишнего слова. Между нами вообще никаких слов. Только тишина и звук мощного мотора. Даже музыки и той нет. Невозможно выдержать так много отрицания между двумя людьми. Нет слов. Нет отношений. Есть вопросы, но нет возможности их задать.

Нет, нет и нет.

Наклоняюсь и подтягиваю ремешок на туфлях. Один, потом второй. На светофоре снимаю куртку и поворачиваюсь к нему спиной.

– Застегни.

Молния на платье у меня расстегнута. Чтобы управиться с ней одной нужно гораздо больше отведенных десяти минут.

Он выполняет мою просьбу не сразу. Несколько мгновений я сижу, отвернувшись от него и придерживая волосы рукой. Жду. Помощи. Но слышу только короткий выдох. Выражающий то ли смешок. То ли досаду. А потом чувствую его прикосновение. Вдоль позвоночника. От шеи до поясницы. Легкое ненавязчивое поглаживание, от которого у меня тут же перехватывает дыхание. Прикусываю нижнюю губу и слабо улыбаюсь своему отражению в стекле. За стеклом город. Ночной красочный город и мое отражение на его фоне. Оно переплелось с рекламными щитами и магазинными витринами. Как единое целое.

Романов прикладывается губами к изгибу шеи и застегивает молнию.

Позади нас сигналят другие машины. Светофор давно зажегся зеленым светом. За стеклом все тот же город. А я, кажется, не дышу.

– Неужели у тебя нет ничего более скромного? – первая произнесенная фраза, не считая короткого разговора по телефону. Растеряно, на автомате, расправляю подол платья на коленях. Платье скромное. У него нет глубокого декольте и низкого выреза на спине. Глухое и чуть выше колена. Только со шнуровкой по всей длине, сквозь прорези которой виднеется белая полоска кожи. Такой наряд не предполагает нижнего белья. Но у меня оно есть. Нижняя часть.

Я говорю:

– Никаких сюрпризов. Для них у меня нет подходящей одежды.

– Я заметил, – усмехается. Коротко. И быстро смотрит на мои плотно сжатые колени. Затем переводит взгляд на туфли. Видимо, оценивает высоту каблуков. И снова усмехается. На этот раз язвительно. – В обмороки падать не предрасположена? А то будет больно, с такой-то высоты.

По-хорошему, меня больше не интересует город. Не интересует, следующая за нами машина сопровождения. Не интересует Романов. Как мужчина. В данный момент. Я прокручиваю про себя его последние слова. Снова и снова. И пытаюсь дать им разумное объяснение.

Все остальное, как рукой сняло.

Это далеко не тот случай, когда чувствуешь себя в безопасности. Всегда. И при любых обстоятельствах. От таких прекрасных понятий я далека. Все эти сказки о том, что с первого взгляда ощущаешь себя рядом с чужим человеком как за каменной стеной, остаются лишь сказками. Ни хера подобного я не ощущаю. И от этого внутри все сжимается в тугой комок. Холодный и неприятный.

– Куда мы едем? – требовательно. Тщетно пытаясь скрыть тревогу в голосе. Из которого будто вырезали все насмешливые, заигрывающие и уверенные интонации. Одним махом. Или словом.

– Узнаешь. От твоих вопросов все равно ничего не изменится, – он смотрит на дорогу. Одной рукой управляет машиной, в другой держит сигарету, его лицо ничего не выражает. Ни грамма эмоций. Будто между нами ни тридцать сантиметров свободного пространства, а тысячи километров. Пустыни. Безжизненной.

Чужой. Чужой. Чужой. Незнакомый.

Мы несемся с огромной скоростью по ночной трассе. Стрелка спидометра уверенно подбирается к красной зоне. Сейчас она мне кажется даже избавлением. Или хоть каким-то решением накопившихся проблем. И страхов.

– Я могу тебе доверять? – закрываю глаза и мысленно посылаю всех к чертям.

– Как хочешь.

– А если я не хочу с тобой никуда ехать? – глаза у меня все еще закрыты. Сердце бьется все еще быстро и очень неравномерно. В своем сумасшедшем ритме. – Я боюсь таких незапланированных путешествий.

– Не бойся, – отзывается он. – Пока тебе бояться нечего.

Пока…

Мы оказываемся на заброшенном складе далеко за пределами города. И это совсем не то место, где хотелось бы побывать любому нормальному человеку. В здравом уме и трезвой памяти.

Тишина здесь такая, что хочется плакать. Впрочем, вся обстановка навевает грустные мысли. Она прям-таки вынуждает вспомнить все свои грехи и милостиво попросить у неба отпустить их. Или у Бога. Впрочем, в таких местах Бог, как правило, не обитает. Он предпочитает более приятную атмосферу. Я тоже. Но меня о моих предпочтениях никто не спрашивал.

Территория, насколько мне удалось ее разглядеть, обнесена высоким забором с колючей проволокой. Непрекращающийся лай сторожевых псов и железные ворота с пультом спутниковой связи. Все это великолепие под покровом ночи. В прозрачном свете желтой насмешливой луны.

Романов паркует машину у закрытого ангара и кивком головы приказывает мне выходить. Безо всякого желания выполняю его приказ. Холодный воздух тут же обжигает кожу. Тренькает по нервам и пробегается легкой дрожью по телу.

От наших движений срабатывает мощный прожектор и заливает ярким светом все пространство вокруг. Болезненно жмурюсь, передергиваю плечами и до конца застегиваю молнию на куртке.

Интуиция услужливо подсказывает, что боятся мне нечего Действительно нечего. Здесь так много мужчин, что можно сразу исключить какое-либо их отношение ко мне. Не нужны они в таком количестве на одну мою скромную персону. Тем более, ни один так и не поднял на меня взгляда. Будто я призрак.

Романов подходит ближе и легонько подталкивает меня вперед.

– Идем.

И мы идем. Под ногами шуршит мелкий гравий. Каблуки то и дело проваливаются в острые камни. Сбиваюсь с ритма. И с шага. Хотя так уже довольно давно. Когда и с ритма и с шага.

За тяжелыми бронированными дверями нас встречают еще двое охранников. В полном боевом снаряжении. На их лицах застыло одинаковое безразличное выражение. Взгляд жесткий и колючий. Такой не исправишь даже самой искренней улыбкой. Глаза все равно останутся бездушными и пустыми. И хрен их чем-нибудь наполнишь. Такие молча убивают, молча умирают, а до этого молча живут. В своем очень простом мире, где все решается при помощи пуль. Естественно в лоб. И с первого раза. Наемники. Бывшие военные, которые не привыкли существовать по-другому.

Находимся мы далеко не на заброшенном складе, как мне показалось в начале. А очень даже действующем. Внутри ангара стоят ящики с оружием. Много ящиков с оружием. С отштампованными черной краской номерами моделей.

Здесь пахнет смазкой, деревом и порохом.

Тяжелый запах. Специфический. Такой не спутаешь ни с каким другим.

Романов же чувствует себя среди этого превосходно. На его губах играет улыбка. Вид безмятежный и спокойный. Довольный, как у кота. Сразу видно, что тут ему находится нравиться гораздо больше, нежели на светских банкетах. Здесь – по душе. Там – по необходимости. От любого хобби надо испытывать удовлетворение. Или наслаждение. Не страшно, когда ты коллекционируешь бабочек. Продаешь их, покупаешь. Страшнее, когда это автоматы.

Я это к тому, что для него это не просто работа. И не изнанка жизни. Это лицевая ее сторона.

– Хочешь посмотреть? – спрашивает он, заметив мой внимательный взгляд. – Можем и тебе что-нибудь подобрать. Стрелять приходилось?

Мы поднимаемся по крутой лестнице на второй этаж и останавливаемся перед плотно закрытой дверью. Он оборачивается и с интересом смотрит на меня.

– Пару раз в тире. Не очень удачно.

– Понравилось?

– Руку вывихнула.

– Ладно, заходи, – Романов приоткрывает дверь, и я молча захожу внутрь.

Комната небольшая. С бетонным полом и одинокой лампочкой под потолком. Лампочка уныло покачивается, отбрасывая скупой свет на темно-зеленые стены.

По началу, вижу только еще одного охранника. Он сидит за металлическим столом, закинув на него ноги, но при виде нас, неохотно их сбрасывает и поднимается. Дулом автомата указывает куда-то в угол.

И только после этого, я замечаю там человека. То, что это Макс понимаю не сразу. Примерно через одну очень томительную минуту. Он лежит на полу, его запястья и щиколотки плотно связаны между собой толстой веревкой, пропущенной между ног так, что его поза напоминает позу эмбриона в утробе матери. Пролежи в таком положении несколько часов, и все мышцы от шеи до задницы сведет судорогой. Еще через пару часов, и можно попрощаться со своим позвоночником. От постоянного напряжения и неудобной позиции он выскочит с разных концов. За сутки нарушится кровообращение. Ноги и руки занемеют. Все-таки Макс не в утробе матери, и вряд ли ему сейчас комфортно.

Он открывает глаза и медленно обводит помещение туманным взглядом, пока не натыкается на меня. Презрительно улыбается разбитыми губами, которые тут же начинают кровоточить.

– О, сестренка, – хрипит он, сплевывая. Дыхание у него тяжелое и прерывистое. Нос сломан, а внутри скорей всего, все отбито. И тоже сломано. – Давно не виделись. Сигаретой не угостишь?

Ни слова, а набор шипящих звуков.

Оборачиваюсь к Романову, но тот демонстративно кивает охраннику на дверь и молча выходит. Охранник за ним. Мы остаемся с Максом вдвоем. В тишине, в которой лишь слышно его сдавленные хрипы.

Ищу в сумке пачку. Прикуриваю и присаживаюсь рядом с Максом. Протягиваю ему сигарету, и он жадно затягивается с моих пальцев. Сплевывает. Заходится в кашле и его начинает рвать кровью. Терпеливо жду.

– Ты зачем на киллере сэкономил? – с сожалением протягиваю я, и, не обращая на испачканные в крови пальцы, делаю глубокую затяжку с той же сигареты. – Себе и мне жизнь испортил.

– Да на такую тварь, жалко денег было тратить, – фыркает он, отдышавшись.

Разочарованно качаю головой.

– Давно таких тупиц не видела, – отдаю ему обратно сигарету и вынимаю из сумки влажные салфетки. – Я о том гондоне с пистолетом.

Осторожно стираю с его лица запекшуюся кровь. Макс пытается увернуться, но я проявляю настойчивость. Белоснежная салфетка тут же становится грязно-розовой. Вынимаю еще одну. Старательно смываю черные подтеки с его лба, носа, шеи.

– Мы могли бы все решить более цивилизованным путем, – между делом заявляю я, вытаскивая из упаковки очередной ароматизированный платочек. С запахом жасмина. – Без этих условностей.

– Кто ж знал, что ты с этим мудаком трахаешься, а он еще и впишется за тебя.

– Да уж, нехорошо получилось, – соглашаюсь я, сминаю салфетку и небрежно отбрасываю ее. Вокруг нас уже накопилось более десятка таких комочков. Зато я постепенно начинаю признавать своего брата. По крайней мере, убеждаюсь, что это действительно он. Знакомые черты лица, недовольный изгиб губ, спутанные темные волосы. И карие глаза с поволокой боли.

– Сама-то из себя ничего не представляешь. Пустое место.

– Мне должно быть обидно? – поднимаюсь и смотрю на него сверху вниз. Его нос как раз возле кончика моей туфли. Одно неловкое движение, и все мои старания по отмыванию его физиономии пойдут насмарку. Останутся некрасивым пятном на дорогой коже.

– Опусти самоанализ, – все-таки мне он нравится. Не ожидала от Макса столько отваги в трудной ситуации. Почти безвыходной. Я готова ему аплодировать за эти язвительные нотки в голосе. – И давай уже решай что-нибудь.

– Бл?дь, ты в херовом положении.

– Правда что ли? – через силу усмехается он и устало закрывает глаза. – Никогда бы не подумал.

Мы замолкаем, погружаясь каждый в свои мысли. Не знаю уж, до каких глубин дошел Макс, но я глубоко нырять не люблю. Останавливаюсь у самой поверхности. И на этой поверхности вижу не самое приятное зрелище. Без скрытых подтекстов.

Прикуриваю еще одну сигарету и отворачиваюсь к маленькому окну, за которым в кромешной темноте различаю едва заметную фигуру еще одного охранника. Людей здесь ровно столько, чтобы отразить небольшое военное наступление, а учитывая их боевую готовность, в успехе операции можно не сомневаться.

– Я надеялась, что ты трус, Макс. Мне бы это очень помогло. А ты ничего, держишься.

– Не перед тобой мне на коленях ползать.

Я все так же смотрю в глянцевую темноту окна и задумчиво курю.

– Ты последний кого бы я хотела вообще видеть. Тем более на коленях.

В общем-то, наш разговор закончен. Не на самой торжественной ноте. Да, и жизнерадостной ее не назовешь. Так себе нотка. Минорная. Выхожу из комнаты и оглядываюсь в поисках Романова. Он стоит внизу, но при моем появлении тут же поднимает голову.

– Поболтали по душам?

Киваю.

– Ты можешь его отпустить?

Молчание. Он убирает руки в карманы и вопросительно на меня смотрит. Не понимает. Даже не пытается. На его лице написано разочарование. Оно выведено умелой рукой художника от упрямо сведенных бровей до презрительно изогнутых губ.

– Это твой брат, делай с ним, что хочешь, – после продолжительной паузы отвечает он и равнодушно отворачивается. А я возвращаюсь обратно в комнату.

– Зря ты это затеяла, – насмешливо выдыхает Макс, в то время, как я развязываю на его руках веревки. Узлы на них такие крепкие и запутанные, что я полностью увлечена своим занятием. Даже почти не замечаю, что он там бормочет.

– Потом ты вспомнишь это время, как самое счастливое в своей жизни, – помогаю себе зубами, пока грубая бечевка не поддается, и узлы не ослабляются. – Я ни разу не добрая. Просто это наше с тобой дело.

– Мы с тобой одной крови, Аннэт. Ты и я. – Скалится он в ответ.

От одного только упоминания исковерканного имени передергивает. Мордой в детство. Ничуть не лучше, чем об асфальт.

И продолжает резким хриплым шепотом почти на самое ухо:

– Я найду тебя, сука, и тогда…

Договорить он не успевает. Пуля пролетает буквально в нескольких сантиметрах от меня и вгрызается ему в лоб. Как жадная, голодная шавка. Она рассекает сначала кожу, дробит лобную кость и вкручивается горячим винтом в розовый мозг. Разносит его на сосуды и выплевывает на стену. Художественным пятном в стиле абстракции.

Оборванная фраза остается висеть в воздухе, как петля после повешенного.

В режиме глобального отставания от реального времени – коротко взвизгиваю. Определенно слишком поздно и слишком коротко, чтобы корректно вписаться в ситуацию.

За моей спиной – Романов. И когда я перевожу на него взгляд, он убирает пистолет и разводит руками.

– Ты же сказал, что можно его отпустить? – тяжело вздыхаю и поднимаюсь на ноги. Провожу ладонью по лицу, чтобы стереть кровь. Делаю только хуже, чувствуя, как под пальцами остаются неровные мазки.

– Я передумал, – Романов протягивает мне платок, и он замирает в воздухе как знак перемирия. Между нами. Между мыслями. Надеждами и планами. Своими и чужими. – Что еще за Аннэт?

– Надо было сначала поинтересоваться, а потом стрелять, – в желудок отдает глухой болью. Ощущения такие, будто кто-то ковыряется старой ржавой ложечкой под ребрами. Старательно и усердно. Твердо решив что-то оттуда вытащить.

У меня действительно нет привычки, падать в обморок от вида трупа. Пусть и неожиданного трупа. Трупа брата. Брата, минуту назад живого.

Теперь остается только держаться зубами за воздух.

– Это с детства, – отмахиваюсь я. – Произвольная фантазия Макса.

Нет, дело совсем не в обмороках и трупах. А в стремительно уменьшающемся количестве человек, которых я знаю. По именам. Осознать это можно исключительно после того, как по имени называть больше некого.

Я все еще жду, когда нагрянет ликование от свершившегося, когда оно вытеснит все остальное. Такое глупое и сантиментальное. Ни хера.

Ржавый металлический край с новой силой погружается в живот. Ворочает все внутренности, наматывая их как спагетти. Для профилактики задерживаю дыхание и почти беззвучно произношу:

– Здесь можно где-нибудь умыться?

Платок остается висеть в воздухе. Как знак перемирия. Между нами. Между мыслями. Надеждами и планами… Между…

Все равно, чтобы смыть кровь лучше воспользоваться холодной водой.

Мы возвращаемся в город по пустынным ночным дорогам. Волосы у меня все еще немного влажные после водных процедур в тесном помещении. Когда я горсть за горстью бросала ледяную воду себе в лицо, в тщетных попытках привести себя в порядок. Я набирала ее в ладони, уткнувшись взглядом в фарфоровую раковину, и жадно пила, надеясь унять боль в желудке. Напрасно. Я только еще больше размазывала остатки макияжа, превращая себя в убогого клоуна после веселого представления.

Александр останавливается напротив гостиницы и выключает мотор. Тишина накатывает на нас как девятый вал во время шторма. Сильно и мощно. Сметая все на своем пути.

Он молчит. Смотрит на неоновую вывеску, будто впервые ее видит. Скрещенные руки лежат на руле. Пальцы беспокойно выстукивают сбивчивый ритм. На секунду прикрывает глаза, словно собирается что-то сказать. А я послушно жду.

Нет, не жду. Просто сижу и смотрю в ту же сторону, что и он. Наверное, читаю те же буквы на вывеске. Уже в который раз. И не знаю, что делать дальше.

– Он хотел тебя убить, – все еще не оборачиваясь, задумчиво произносит Романов. Его ладонь устало сжимается на кожаной оплетке руля. И тут же разжимается. – Он хотел тебя продать. Мне же, за твои же деньги. Это как понимать?

Безразлично пожимаю плечами.

– Наверное, разглядел в тебе потенциального покупателя. Ничего удивительного.

– Убить тебя, вместо него, – поясняет он свою мысль.

– Зачем ему изменять принятым решениям? Просто купить свободу недостаточно.

Не хватает. Моим словам не хватает вкуса. Они пресные, как овсянка. С проглоченными окончаниями и потухшими звуками. В них нет даже безразличия. Тем более, цинизма. В них нет ничего. Они давно подохли естественной смертью. Не мучаясь.

– Иди ко мне, – он притягивает меня за плечи и прижимает к себе. Касается губами волос и проводит ладонью по спине. Чувствую его дыхание. Спокойное и равномерное. Утыкаюсь носом в его рубашку и крепко зажмуриваюсь.

Давно. Очень давно никто меня так не обнимал. Так чтобы просто обнять.

Давно никто не дарил свое тепло в качестве утешения. Человеческое тепло от обыкновенного прикосновения. Чтобы согреть.

– Только не плачь, – Тихо. Так тихо, что едва слышно. Шелест слов на щеке. С коротким вздохом, определяющим, что только моих слез сейчас и не хватало.

Крепче обвиваю его руками и качаю головой.

– Да ну…

Невыразительно и глухо. Сухими губами у ворота его рубашки. Сухими словами в тишине автомобиля. Глубокой ночью. В кольце рук того, от кого не ждала. Ничего.

– Поднимешься? – больше на автомате. На автоматической коробке передач. Когда уже поздно сдавать назад. Да и не очень хочется.

Он немного отстраняется. И в принципе, дальше я уже могу не слушать. И так знаю, что нет. Осталось только ознакомиться с причиной. Неважно какой. Их существуют тысячи на все случаи жизни. Причины определяют все наши действия. Или бездействия. Они управляют ситуацией.

Можно найти причину, чтобы уйти. А можно, чтобы остаться.

– У меня самолет через три часа. Послушай меня…

Мы как-то незаметно возвращаемся на исходные позиции. Я сажусь прямо и скрещиваю руки на коленях. Он чуть облокачивается на дверь вполоборота ко мне. Наши взгляды разбегаются, так и не встретившись. На сегодня точки соприкосновения закончились.

– Меня не будет месяц или около того, – говорит он, прикуривая. Серый прозрачный дым заполняет пространство между нами. Струится внутри салона и выскальзывает в приоткрытое окно. – Найди пока хорошего адвоката, который сможет решить все твои вопросы. Формально, ты мертва. Тебе придется доказать обратное. Иначе ты не сможешь воспользоваться своим наследством, да и просто поимеешь много неприятностей. Поняла?

Он поворачивается и внимательно на меня смотрит. Не дождавшись ответа, продолжает:

– И выброси свой билет на самолет.

Я киваю в такт его словам. Каждое слово – очередной короткий кивок. А потом говорю:

– Это все? Тогда счастливой дороги.

Я почти успеваю открыть дверь, когда срабатывает автоматическая блокировка. С коротким звуковым сигналом. Щелк.

– Это не все. Без претензий в голосе, Аня. Я позвоню.

Вот теперь действительно все. Замки приветливо открываются, и я наконец, выхожу в ночную прохладу. Пока иду до гостиницы, не оборачиваюсь. Позади меня вспыхивают габаритные огни автомобиля. Слышу, как заводится мотор. Тяжело, словно неохотно. Как тихо шуршат шины, когда машина Романова, набирая скорость, медленно уезжает.