Женщины его Превосходительства

Глава 23

Итак, я сижу за столом, поджав ноги и опустив взгляд. Мои ладони крепко сжимают чашку с остывшим кофе, а между пальцами зажата сигарета. Которую я так и не прикуриваю. Ее кончик подрагивает. Едва заметно. Словно в предвкушении. Словно ей тоже интересно, что же случится дальше. Какова будет альтернатива из двух предложенных вариантов. Моя версия.

Сидеть так неприятно. Неприятно чувствовать его взгляд. Изучающий и настороженный. Неприятно понимать, что это фиговая игра, в которую я совершенно не умею играть. Как оказалось. А в начале казалось, наоборот. Его вопрос действует как контрастный душ. Так словно тебя окатили ледяным потоком. От чего резко сужаются и начинают вибрировать сосуды. Так что немеют губы. И темнеет в глазах.

Меняю положение ног. Вытягиваю их и закидываю одну на другую. Беру себя и зажигалку в руки. И щелкаю колесиком. После чего выпускаю тонкую струйку дыма и делаю маленький глоток черного кофе. Жидкость растекается по небу и застревает в горле. Оседает горечью на языке. А я выдаю сногсшибательную улыбку. Самую лучшую, на какую только способна. Самую лучшую и самую откровенную в своей жизни. Самую легкую и самую непринужденную.

– А ты что за мной следишь? – нараспев. Чуть капризно. В старых добрых традициях мелодраматичного жанра. И похуй что краска сходит с моего лица. Как утверждала моя матушка – все дело в освещении. Главное найти правильный угол обзора. Например, поймать щекой слепящий солнечный луч. И тогда никто не обратит внимания на твой цвет кожи. Ты будешь вся в лучезарном сиянии, а не в полном дерьме.

Но от слепящих солнечных лучей слезятся глаза. Сетчатку режет, и хочется зажмуриться. В любых приемах есть свои минусы. Я допускаю ошибку. Делая еще один глоток, морщусь будто бы от горячего кофе. Хотя тот давно остыл. Чтобы иметь возможность опустить взгляд и взять передышку. Сморгнуть влагу. И дать глазам отдохнуть. Набрать воздуха и продолжить:

– Если следишь, зачем спрашиваешь? И так должен все знать.

Он скрещивает руки перед собой и отворачивается. Брезгливо отодвигает от себя кофе. Уверенна, остывшей бурдой, в отличие от меня, он давиться не будет. По крайней мере, один из нас двоих остается верным своим привычкам.

– Как ты это пьешь? – коротко бросает он, озвучивая мои мысли. – Я не слежу за тобой. У тебя есть счет, которым ты пользуешься. Поэтому еще раз. Что с тобой случилось?

Стоит ему повторить вопрос, меня передергивает. Будто это не вопрос, а ядовитая змея. Смертельно ядовитая. В период активной агрессии. Но агрессии в его голосе нет. Есть принудительные, нетерпеливые интонации, которые словно подталкивают тебя в спину. К ответу. К единственному правильному ответу, заключающему в себе правду.

Но, наверно, я к такому не готова. Я молчу, обдумывая разнообразные варианты. Я молчу, и сигарета тлеет в моих пальцах, пока не обжигает самые кончики. Я затягиваю паузу, как петлю на шее висельника. На своей шее. Я молчу, а он ждет. Смотрит, не отводя глаз. Своих очень сияющих этим утром глаз.

Но в следующую секунду это уже не так. Почти сразу после моих слов. Мои слова, словно разбивают вдребезги это сияние. После чего остаются только острые осколки.

Я говорю:

– Передозировка.

Я говорю:

– Случайно вышло, – и тушу в пепельнице сигарету. Будто ставлю точку.

– Дура, – сквозь зубы тут же комментирует Романов. – Если это действительно так. Если не так и я об этом узнаю, никогда больше не поверю ни одному твоему слову. У тебя есть еще один шанс этого не допустить. Будем считать, что я ничего не слышал. Итак?

Если верить языку жестов – ото лжи всегда закрываешься. Непроизвольные движения руками, перевернутые ладони, прикрытый рот. Ложь никогда не дается легко. Любая. Во имя, во спасение, из лучших побуждений. Какой бы она не была. Тело всегда будет против. Такие сигналы хорошо воспринимаются другим собеседником. Особенно, если собеседник наблюдательный. А в этой способности Романова я не сомневаюсь.

Поэтому поднимаю вверх руки и, криво улыбнувшись, выдаю:

– Вечеринка, шампанское, кокс в туалете. Отменный кокс. В таких количествах, что текут слюни. Хорошая музыка, очень хорошая музыка. И целая ночь впереди. Сложно выжить после такой. А мне удалось.

Я жду аплодисментов. Пусть относительно давно, но у меня такие ночи случались. Что и говорить, они были не в пример нынешним. Вместо аплодисментов, я получаю полный разочарования взгляд. Словно подзатыльник, от которого клацают зубы. Он приподнимает брови и на несколько секунд закрывает глаза.

Будто бы удивлен услышанному.

Будто бы не понимает.

Будто бы не верит.

Или не принимает.

Мой запас красноречия кончается на этом взгляде. На его разочаровании. Опускаю руки на гладкую поверхность стола. Опускаю глаза. Опускаю детали, которыми бы могла еще с ним поделиться. Как это бывает. И что при этом чувствуешь.

Отворачиваюсь к окну. К небу, к шикарному виду на утренний город.

Я знаю, что поступаю неправильно. Не с моральной, этической или человеческой точки зрения. Врать Романову – это стратегически неверное решение.

Тем более так грубо.

Тем более глядя в глаза.

Тем более, что он и так знает достаточно.

Тем более что он все равно мне не поверит. И обязательно проверит. А потом ткнет носом. Так же грубо, как только что я ему соврала.

Но все это не идет ни в какое сравнение с тем, чтобы произнести чертовы слова о свой беременности. Которой больше нет.

– Я рад, что ты хорошо провела время, – после продолжительной паузы произносит он. Так спокойно и равнодушно, что мне кажется, будто больше вопросов не будет. Будто мои слова его не удивили, а лишь подтвердили его мнение обо мне. Иногда важно оставаться в образе. Придерживаться его.

Он накрывает мою ладонь своей рукой и ласково проводит по тыльной стороне. Ласково улыбается. Ласково смотрит в глаза. Так ласково, что это выглядит неестественным. В его исполнении. Перестаю дышать. Просто набираю полные легкие воздуха и замираю. Не в восхищении. В предчувствии. Нехорошем. Так тихо бывает перед грозой. Или бурей. Не уверена, что данное свойство природы можно перенести на человека, но его молчание и невозмутимое спокойствие напрягают. Они натягивают нервы, как кожу на барабане. И вроде бы ничего необычного, кроме этой звериной ласки в его глазах.

Чтобы хоть как-то повлиять на ситуацию, я одергиваю руку и поднимаюсь.

Чтобы придать ситуации иную окраску и направить ее в другое русло, распрямляю плечи и тихо говорю:

– Уходи, а? Мы же вроде уже закончили? Если нет, так давай быстрее. У меня дела.

Ровной интонацией. Без намека на дрожь в голосе. Без намека на скрытый смысл. И провокацию. Так легко, будто я вправду этого хочу. По крайней мере, точно не против остаться вновь в одиночестве.

Но больше всего мне хочется подойти и обнять его сзади. Сомкнуть ладони на животе и потереться щекой о плечо. Поцеловать в шею и сказать что-нибудь дико глупое и наивное. Не по теме. Не к месту. И ни к этому дню.

Но менять тактику уже поздно. Как и совершать всякие легкомысленные поступки. На грани идиотизма.

– Какие? – он смотрит туда же, куда и я. Вдаль. За окно. На город. И говорит так же, как я – тихо и спокойно. Совсем без эмоций. Совсем. Рубашка на нем расстегнута. Белоснежная рубашка, оттеняющая золотистый цвет кожи.

– Да, какая тебе, бл?дь, разница? – через плечо, лишь немного повернув голову в его сторону. – Я в душ. А когда вернусь, то либо тебя здесь больше не будет, либо ты будешь в постели.

Его улыбка становится шире. И злее. В изгибах губ совсем не остается дружелюбия. Оптимизма. Симпатии. И что там еще бывает у нормальных людей, когда они улыбаются.

Непроизвольно отступаю. Надеяться на то, что сейчас все каким-то чудесным образом благополучно для меня закончится, то же самое, что прыгать без парашюта и верить, будто умеешь летать. Проще говоря, бесполезно. Это ясно по его глазам. И по их ледяному блеску. И по улыбке, в которой ничего не осталось.

Романов молча достает телефон и кладет его перед собой. Дотрагивается до сенсорного экрана. И секунду размышляет, задумчиво сдвинув брови. Мысль о душе загадочным образом исчезает. Растворяется от эффекта его неторопливых жестов. И тяжелого молчания. Не двигаясь, наблюдаю за ним. За каждым его действием.

– Все же проясним один момент, – наконец, говорит он и быстро набирает номер. – Прежде, чем вернемся к постели.

Когда он начинает диктовать мои данные невидимому собеседнику, на ум не приходит никакого другого слова, кроме как «пи?дец». Всему. Он диктует мою фамилию и уточняет, что она может быть другой, он диктует дату рождения и называет адрес больницы. А затем приблизительное число месяца и даже мои приметы. И потом уже коротко бросает:

– Жду ответа в течение десяти минут, – и отключается. Смотрит на меня. Вскользь. Не особо внимательно. И насмешливо интересуется: – Может быть, пока попросить принести еще кофе? Или хочешь позавтракать?

Стараясь не обращать внимания на подкатывающую тошноту и слабость в коленях, захожу в ванную комнату и включаю горячую воду. Огромное зеркало тут же покрывается матовым слоем пара, а воздух наполнятся микроскопическими водяными частицами.

Стараясь не обращать внимания на мелкую дрожь по всему телу, я скидываю с плеч тонкие бретельки сорочки и говорю:

– Нет аппетита.

В проем неплотно закрытой двери, я вижу, как Романов поднимается и неторопливо проходится по номеру, убрав в карманы руки. Останавливается у окна, возвращается к дивану. Он что-то тихо напевает и, похоже, находится в не самом плохом расположение духа. Или это мое отсутствие так на него влияет. А может быть, он просто в предвкушении.

Мобильный телефон продолжает молчаливо покоиться на столике. Но ровно через десять минут от начала отсчета, прозвучит сигнал к действию.

Я не хочу задумываться, чем кончится сегодня мой вечер. Я встаю под горячие струи воды и нажимаю на дозатор геля для душа. С удовольствием вдыхаю нежный аромат душистой пены, медленно растираю ее между ладонями, так чтобы получились тысячи цветных пузырей, а потом сдуваю их. Они разлетаются по душевой кабине и лопаются в каплях воды. А я улыбаюсь. И собственно, морально я готова послать все и всех на далекие четыре стороны, потому что, мне плевать, чем закончится сегодня мой вечер. Уже плевать. Возможно, если бы ни его тихое мурлыкание, во мне бы родилось сожаление. А так только мыльные пузыри.

У меня есть свойство недооценивать ситуации. И людей. Мне всегда кажется, что хуже уже быть не может. В действительности, хуже всегда может быть. Там еще полно свободного пространства.

Прокрутим пленку немного вперед и выпустим из душа благоухающую меня в холодный молчаливый номер. Холодный, потому что дверь на балкон немного приоткрыта, и ветер свободно разгуливает по помещению, наполняя его утренней прохладой и городским шумом. Молчаливый, потому что, несмотря на присутствие Романова, тишина будто концентрированная. Она утратила любые эфемерные формы и приняла вполне ощутимое воздействие на кожу. Колючее и болезненное. Я уже знаю, что контрольный звонок прозвучал. Возможно, это случилось, когда я тщательно маскировала тональным кремом покрасневшие веки. Или когда растирала полотенцем влажную кожу. Когда подсушивала волосы. Или когда уговаривала себя не нервничать понапрасну. Потому как все, что могла я уже совершила.

По выражению его лица, понимаю, что дело плохо. По крепко стиснутым скулам, по плотно сжатым губам и потому как переплетены его пальцы в замок. До побелевших костяшек.

Он говорит сквозь зубы:

– Ты была беременна, – если бы злости можно было присвоить степень, то это была бы высшая. Люксовая. Самая престижная. У него сбивается дыхание. Слова получаются рваные и дерганные. Будто их пытаются удержать на очень короткой цепи, а они скалятся и рвутся вперед. – Объяснись.

У меня еще есть шанс действительно объясниться. Попытаться. По крайней мере, попробовать начать. С истоков. С бессонницы, плохой памяти, дурного характера и нежелания вносить систему в свою жизнь. Патологического нежелания.

Но я только киваю. Вместо всех возможных действий я лишь киваю и делаю шаг назад, увеличивая между нами расстояние. На всякий случай. А так как тишина продолжает стремительно наполняться лишь громкими ударами моего сердца, добавляю:

– Была, – сначала для того, чтобы просто не молчать, а потом, чтобы как-то узаконить сей факт. – Не от тебя. Не переживай.

Можно подумать это чем-то мне может помочь.

В таких случаях важно остановиться. Остановиться, пока не поздно.

Но уже поздно.

Он делает движение навстречу. А я от него. Сердце стучит так, что я слышу его звук в висках. Каждый удар. Каждый сумасшедший аритмичный удар. Мое бедное сердце захлебывается, а я ничем не могу ему помочь.

– Ты не принимаешь таблетки, – и снова шаг вперед. Но когда я пытаюсь повторить свой маневр, то чувствую стену. За спиной. И прижимаю к ней ладони. И поднимаю голову, чтобы встретиться с его взглядом. В котором осталось мало чего человеческого. Только всепоглощающая бешеная ярость.

Пересохшими губами:

– С тобой всегда. Экстренного действия.

Можно подумать, это чем-то мне может помочь.

Последнее, что я слышу от него, это сдавленную фразу:

«Я тебя сейчас ударю».

Лучше никогда в своей жизни не слышать подобных интонаций от человека. Особенно, когда находишься с ним один на один. В пустом гостиничном номере. Особенно, когда за спиной стена и никаких шансов сбежать. Угроза призвана оставлять шанс на спасение. Она обозначает границы терпения. Устрашает и предупреждает. Он же не угрожает. Больше ставит перед фактом.

«Я тебя сейчас ударю».

Это последнее осознанное мной предложение. Потому что дальше все сливается в набор малопонятных и уж тем более малоприятных слов и действий.

Играть с Романовым, это даже не играть с огнем. Тот хоть иногда, но прощает. Романов – нет.

Он быстро сокращает между нами спасительные метры и подхватывает меня за талию. В этот момент я ожидаю острой боли, а получаю крепко сжатые его ладонями запястья. Я выкручиваюсь и вырываюсь, когда он, не прилагая никаких усилий, тащит меня к балкону. Шальная и слишком страшная мысль пронзает мое сознание. От ужаса начинаю орать на пределе своих возможностей. Пронзительно и отчаянно. Повисаю на его руках, согнувшись пополам. Лишь бы не попасть туда, к ограждению, за которым без малого двадцать пять этажей и несколько секунд свободного полета.

На пол летят чашки с недопитым кофе, столовые приборы, металлический поднос. Телефон, пепельница, пачка сигарет. Вдребезги разбивается сервировочная ваза, и свежая роза одиноко остается лежать на полу среди острых осколков. Шторы обрываются, карниз с грохотом устремляется вниз.

– Не надо, пожалуйста, – упираюсь ногами в пластиковые рамы балконных дверей, пытаюсь вырваться, освободиться, но все бесполезно. Он легко справляется со мной, и мы оказываемся на широком гостиничном балконе. На котором легко помещаются плетеные кресла и прозрачный низкий столик. На котором, наверное, очень приятно летом пить кофе, смакуя великолепный вид на город. Город под ногами. Такой крошечный, с тонкими веревками улиц и миниатюрными машинами. Игрушечный. Нереальный до головокружения.

Холодный ветер тут же принимается усердно лизать мою кожу и бросать волосы в лицо. На такой высоте всегда ветер. Дыхание перехватывает. Перерезает. Так что невозможно сделать вдох.

– Пожалуйста, – голос срывается на хрип. Надтреснутый и невыразительный. Прячу лицо, чтобы только не видеть яркой рекламы зубной пасты на противоположной стороне улицы и неоновой вывески нового лазерного шоу. Чтобы не видеть красочных таблоидов, приглашающих посетить эксклюзивную выставку. Чтобы не видеть эту бесконечную высоту, которая как бы подчеркивает твою незначительность. Выразительными штрихами. – Я все объясню. Только не надо. Ну, пожалуйста.

Мимо. Мои мольбы не имеют на него никакого действия.

– Объяснишь, а это станет для тебя хорошим стимулом быть со мной откровенной.

Романов легко перекидывает меня через ограждение, на узкий карниз. Настолько узкий, что чтобы удержаться на нем приходиться встать боком. Он разжимает мне ладони и прикладывает к перилам.

– Держись, – командует он, после чего отпускает руки и отходит назад. – Запомни, ковра-самолета у тебя нет.

Под кончиками пальцев моих босых ног парадный вход в гостиницу с туго натянутым бардовым тентом. Стоянка с припаркованными машинами и швейцары в изумрудных ливреях.

Я до боли стискиваю пальцы, когда чувствую, как стопы скользят по металлической поверхности. Под уклон. Если сорвусь, то, как раз упаду на какую-нибудь элегантную морду Бентли. Или Линкольна. Или Крайслера. Прямо на белоснежный капот.

До истерики, как и до машин, у меня ровно один шаг. Уверенный шаг вперед.

Чувствую, как слезы обжигают щеки. Как сдавливает тугим обручем горло. Как подкашиваются колени. И еще крепче хватаюсь за перила. Закрываю глаза, чтобы не смотреть вниз. И стараюсь, очень стараюсь успокоиться. Но меня трясет так, словно по телу пустили разряд электрического тока.

И вдруг он уходит. Тихо прикрыв за собой дверь. А я остаюсь. Под сильнейшими порывами ветра, в тонкой сорочке, с внешней стороны небоскреба. На узком карнизе. Тет-а-тет со своими молитвами.

Которых совсем не знаю.

Ни одной.

Все начинается и заканчивается на слове «Пожалуйста». Но Кто? Что? Просто пожалуйста. Просто не надо. Просто прекрати.

Через минуту он возвращается с пачкой сигарет. Облокачивается рядом на перила и неторопливо прикуривает.

– Пожалуйста, – снова повторяю я онемевшими губами. Свое заветное слово. Тихо и почти неслышно.

От напряжения пальцы затекают, и с каждым мгновением удержаться все сложнее.

Романов будто этого не замечает. Неспеша курит и даже не смотрит в мою сторону. Словно наслаждается хорошим, ясным днем.

Стоять на узком карнизе в моем состоянии не самая удачная затея. Но когда ничего другого не остается приходиться стоять. И держаться и как-то справляться с собственными подгибающимися коленями. Хотя бы для того, чтобы ничего более существенного не случилось: кардинально нового изменения в положении.

Надпочечники усиленно выделяют адреналин. Гормон стресса, страха и боли. В такой концентрации, что кровь словно закипает. Обмен веществ работает, как центрифуга, разгоняя организм до невиданных скоростей. Реактивных. Практически космических.

Адреналин задает темп, стимулирует мышцы, приводит мысли в порядок. Он подстегивает к действию сознание, в разы увеличивает сердцебиение и заставляет биться пульс в ритме хип-хопа. Чтобы мобилизовать все силы. Даже если они на исходе. За счет подавления всех иных процессов. Никогда ничего не бывает за просто так. Чем-то всегда приходиться жертвовать.

И ведь только кажется, что в этом нет ничего особенного. Что это естественно. В то время как адреналин с легкостью может заменить наркоту. По своему воздействию. Воздействию, от которого сносит крышу. Напрочь.

– Ни одному человеку не понравится, когда из него делают идиота.

Слышу. Чувствую его слова. У-ра-вно-ве-шан-ные. Как, бл?дь, весы правосудия. До миллиметра.

– Мне жаль, что приходится объяснять тебе это таким способом.

Мне жаль, что у тебя ни х?я нет других способов.

Мне жаль, что в тебе нет лояльности. Ни капли.

Мне жаль, что я не могу тебе об этом сказать. И дело не в нежелании или страхе. А именно в невозможности. Слишком плотно сжаты губы. И зубы. Так что слова между ними как в тисках. Расплющены и обездвижены. Беззвучные слова ненужных сожалений.

Мне жаль. Мне тоже чертовски жаль.

Потом я сама себе объясню, что мне все это показалось. Что не было момента, когда я не могла воспроизвести ни звука. От страха. Или стресса. Подумаешь, на каких-то несколько минут. Как раз пока он стоял, не замечая меня, и смотрел на солнце. Щурился и курил. Опираясь локтями на перила, за которые я так самонадеянно цеплялась.

Я бы даже этого не заметила. Если бы мне не хотелось в тот миг орать во всю мощь своих легких. Не важно что. Но как можно громче.

Романов делает последнюю затяжку, бросает окурок в воздух и внимательно следит за его падением. Я могла бы его повторить. Падение. Не такое плавное, не такое аристократичное, но с тем же смыслом. Вниз. На асфальт. С ускорением, рассчитанным на вес моего тела.

– Больше не надо так…

Не договаривает. Обрывает. И снова молчит. Дает время проникнуться своей просьбой. Если это можно назвать просьбой.

Я больше не повторяю свое бессмысленное «пожалуйста». Оно будто бы приклеилось к языку и застыло мертвым грузом на его кончике. Я не пытаюсь что-то исправить и как-то уговорить его прекратить этот спектакль. Все мое внимание сосредоточено на крепко сжатых пальцах и холодных металлических перилах.

Все эти воздушные бесконечные метры под моими ногами никак не способствуют откровенности. И даже слезы высохли на хрустящем ветру, оставив за собой неприятную резь в глазах.

«Плачь только тогда, когда твои слезы смогут оценить по достоинству».

Инструкция для тех, кто никогда не стоял под презрительным холодным взглядом на узком карнизе. На высоте нескольких десятков метров.

При подобных обстоятельствах человека легко опустить на колени. В соплях. Слюнях. И слезах. Все правила и наставления непринужденно летят на х?й. Лишь бы самой не полететь вслед за ними. Остальное как-то забывается. Теряется. Рассыпается.

После таких краш-тестов обычно остается груда металлолома.

Пару раз растерянно моргаю, чтобы сфокусировать зрение на далеком рекламном щите на противоположной стене дома. Девушка с него приветливо мне улыбается белоснежными зубами. Подбадривает. Приказывает собраться и перестать трястись. Весь ее вид говорит о том, что жизнь прекрасна. А проблемы надуманны.

– Договорились?

Договор – это очень условное название данному действию.

Он делает шаг в мою сторону и протягивает руку. Всего лишь простое движение рукой. Но такое красноречивое. Как бы приглашающее.

– Иначе тебе придется научиться летать. Поняла?

Проблемы надуманны, но моя жизнь не потянет еще одну глупость. У нее тоже есть своя допустимая масса снаряжения. Превысив которую, можно запросто сломать весь механизм.

Я говорю:

-Да.

Не разжимая зубов, не разжимая пальцев и не отрывая взгляда от рекламного щита. Чтобы взяться за его ладонь, мне надо отпустить одну руку. Мне надо на один короткий миг отказаться и оказаться. Чтобы взяться за его ладонь…

Но у меня адреналиновый передоз, у меня уверенность в собственных силах, а не в его. Потому что у него за последние пять минут не было пяти микроинфарктов. Он стоит на балконе, и его вены не захлебываются от чрезмерно интенсивного сердцебиения.

Я говорю:

– Только не трогай меня. Не прикасайся.

Я даже не кричу. В моем голосе нет высоких пронзительных интонаций, указывающих на панику. В нем только мольба. «Не трогай и не прикасайся». Я не шевелюсь и не пытаюсь за него ухватиться. Глотаю горькую слюну и осторожно отступаю назад как можно дальше от края. От края, за которым… серая лента улицы. Еще сильнее сжимаю пальцы, так что на кистях проступают вены, а костяшки белеют. В легкие забивается ветер. Его так много, что невозможно сделать вдох. Я глотаю его словно воду, но все равно чувствую острую нехватку кислорода.

– Аня, дай руку, – Романов берет меня за запястья и чуть сжимает, от чего колени у меня подгибаются, а ступни скользят вниз. На губах кровь, на зубах скрип эмали. Перед глазами улыбчивая девушка с рекламы.

– Бл?дь, да не трогай же ты меня! – его прикосновение срабатывает как катализатор. Катализатор крика ужаса.

Пока я так стою, у меня все хорошо. Хорошо в том смысле, что я еще не внизу. Любое изменение положения тела грозит мне срывом, и я понятия не имею, как теперь решить эту проблему. Проблему моего возвращения на твердую землю. Или хотя бы на площадь более одного квадратного метра.

И все-таки паника есть. Где-то у горла. И в подреберье. И под ключицей. Свернулась плотным тугим комком и разрастается с каждой минутой. До размеров катастрофы.

Чувствую под ладонями гладкие перила. По диаметру чуть больше полного обхвата пальцев. Чувствую, как замерзли ноги и занемели мышцы, как все сложнее адекватно соотносить себя с пространством.

Коротко усмехаюсь:

– По-моему, у тебя не осталось методов воздействия, – было бы смешно, если бы не было так страшно. В самом полном и глубоком смысле этого слова. – Что дальше?

Это сказочный момент, когда мы вместе приходим к осознанию того, что все пошло не так, как изначально задумывалось.

– Дальше ты дашь мне руку, и я тебя вытащу.

Не отпуская моего запястья, он медленно обходит сзади и прижимает к себе. Почти чувственно. Почти ласково. Но ситуацию в корне это уже не меняет. Я все там же. И все так же не могу пошевелиться. Ни вперед. Ни назад.

Между нами тонкая рейка металла и одно мое неловкое движение.

Он говорит:

– Держись за меня.

В это время мои ноги соскальзывают вниз. Мое сердце соскальзывает к ногам и замирает. А потом будто бы взрывается мощным ядерным ударом. Так что свет перед глазами меркнет. Подо мной больше нет никакой опоры. Только вязкое воздушное пространство.

За те несколько секунд, что ему потребовалось, чтобы подхватить меня и перенести обратно через перила, я успеваю потерять сознание. Успеваю умереть. Мысленно. Ни один раз.

В реальности же тут же прихожу в себя. На коленях. На холодном полу балкона.

Меня выворачивает наизнанку. Остывшим кофе. Уже тогда остывшим. Еще за завтраком. А теперь так и вовсе горьким и ледяным. Вытираю рот тыльной стороной ладони и утыкаюсь лбом в колени. Сдерживая очередной спазм, выдыхаю:

– Ну, ты и мудак.

На большее меня не хватает. Да и мысль дальше этой фразы никуда не продвигается. Тормозит от своего совершенства. Замирает от собственной охуенности. В голове пусто и звонко. Как под куполом колокола. Сердце бьется об позвоночник. Пересчитывает каждый сустав. Но дрожь постепенно стихает. Уходит куда-то в подполье и наконец-то отпускает легкие. До полноценного вдоха.

– Я же тебя предупреждал, – слышу совсем рядом. Что-то с нотками сожаления. – Не обманывай. Можно сказать, я тебя очень об этом просил.

Романов опускается рядом, берет меня за подбородок и осторожно вытирает мне рот краем своей рубашки. Убирает с моего лица спутавшиеся пряди волос, поправляет съехавшие бретельки сорочки. Его ладони замирают на скулах. Большой палец скользит по контуру губ.

– Не люблю просить, – что-то с оттенками сочувствия. Вперемешку с мягкими прикосновениями. – Это на будущее.

Он помогает мне подняться, придерживая за талию. Отводит в ванную комнату, и пока я сижу на краю бортика, включает горячую воду. Мой взгляд исподлобья то и дело натыкается на его четкие, продуманные движения. Не-воз-му-ти-мые.

Прячу руки, чтобы скрыть дрожь. Остаточное явление пережитого страха.

– Ты – мудак, – вновь повторяюсь я. – И в этом все дело.

Романов поворачивается ко мне и смотрит так, словно впервые видит. Словно мое присутствие стало для него неожиданностью. Не самой приятной. Его взгляд будто заново рисует мои черты лица. Досконально. Каждую линию. Между его бровей пролегает глубокая складка, губы недовольно кривятся.

– Да, но не только в этом.

По большому счету, мне уже харкать на нюансы.

На оттенки.

На скрытые смыслы.

На тона и полутона. В его исполнении. Для меня осталась одна, почти порнографическая истина, заключенная всего в несколько слов. Моих слов.

– Когда мне можно будет уйти? Так, чтобы навсегда?

«Можно» дается мне болезненней всего. Как будто оно набито камнями. С такими острыми, как бритва краями. «Навсегда» задевает и царапает. Но почти не ощутимо. В остальном – справляюсь хорошо.

Он делает жест, приглашая к нему подойти. Подхожу. Замираю. Опустив голову. Его ладони ложатся мне на плечи, опускаются к ключицам. Тонкий материал сорочки соскальзывает на пол.

Тепло горячей ванны медленно добирается до моих босых ступней, поднимается к коленям. Успокаивает. Отпускает. Холод и страх пятится. И только удары сердца с внушительными перебоями напоминают, что еще совсем недавно было все не так лучезарно. Но в целом, и это уже не имеет никакого значения. Пытаюсь сосредоточиться. Заставить свой взгляд быть в постоянном движении. Не получается. Он то и дело зацикливается. То на темно-бардовой напольной плитке, то на прозрачной струе воды. Романов остается лишь размытым силуэтом вне моего поля зрения. Вне фокуса.

– Не сегодня, – отвечает. А я вздыхаю. Безнадежно.

– Завтра? – взгляд упирается в хромированный кран, в котором отражаются встроенные потолочные лампы. Художественно отражаются. Яркими отблесками. Переливаются розовыми красками. Играют на блестящих гранях.

Я почти забываю про свой вопрос.

Когда слышу ответ:

– Я тебе скажу когда.

Когда-нибудь я наверняка это услышу. Хотелось бы немедленно. Прямо сейчас выйти из душной, наполненной паром, ванны, пересечь просторную гостиную, все это ядовито-красное пространство и оказаться за дверью. Быстрым шагом устремиться на улицу. А потом, как можно дальше от него. Не важно в какую сторону. Лишь бы противоположную. И так, чтобы без возврата.

Вместо этого история продолжается. Под его чутким руководством я оказываюсь в ванне. В сотне бурлящих пузырьков. В ароматной пене. В которую очень хочется окунуться с головой и в ближайшую неделю не выныривать.

Он скидывает рубашку и опускается рядом на пол. Прислоняется спиной к бортику ванны и закрывает глаза. Между нами тишина. Пауза. Пронзительное молчание. Дыхание. Уже ровное. Плеск воды. Шипение пены.

Между нами натянутые струны. До предела натянутые. До боли. Когда наизнанку. Без наркоза. Когда трясет только от одного присутствия. Рядом. Когда спицами в спину. До крика. То ли от обиды. То ли от страха.

Он скрещивает руки и глубоко вздыхает. Словно вся эта ситуация ему порядком надоела. И молча сидит, в который раз забывая о моем присутствии. По крайней мере, именно такое впечатление складывается на первый, неискушенный взгляд. Или мне просто хотелось бы так думать.

– Кто у тебя был? – не открывая глаз. Будто через силу. Через себя. Все мы тут давно «через себя». Не оглядываясь. И ничего, привыкли. – Каждого. По фамилии или имени. Мне все равно.

Мне хочется сказать «Не твое дело». А потом еще и съязвить на этот счет. Опять. Как будто все его уроки были благополучно спущены в унитаз, стоило мне оказаться в безопасности. Хотя это не то слово, которое можно использовать, находясь рядом с ним. По крайней мере, не в трезвом уме и пока еще светлой памяти.

Склоняю голову на бок и упираюсь щекой о край бледно-розовой ванны. Мои губы на уровне его затылка, и я устало выдыхаю ему в волосы:

– Никого.

И продолжаю тихо:

– Никого, кроме тебя. И беременна была от тебя. Я не принимала таблетки. Забывала. Подай мне, пожалуйста, сигареты. Я закончила.

Откровенность моя вымученная. Выдрессированная адскими способами, но простая и легкая. За ее последствия не переживаешь. Потому что все возможные последствия ты уже поймала. Больше об этом можно не думать.

Получаю смятую пачку и прикуриваю. Медленно выпускаю во влажную пелену серую струйку. С удовольствием снова наполняю легкие крепким дымом, задерживаю в себе и выдыхаю ровными кольцами.

Каждая клеточка моего тела сейчас рада никотину. До визга.

– Никаких детей, Анна, – мое полное имя будто подчеркивает всю важность данного замечания. Проникаюсь. И плотнее сжимаю зубы. – Ты могла позаботиться хотя бы об этом.

Романов резко поднимается и коротко на меня смотрит. Мы встречаемся взглядами, и я тут же отвожу глаза. Боюсь, что в них он увидит нечто такое, что видеть ему совсем необязательно. Остаточное явление забитого самолюбия.

Только чтобы не слышать этой реплики, можно еще раз постоять на балконе. Проще сказать «не от тебя», чем потом услышать в ответ «от тебя не хочу».

Никому не нужна такая правда. Никому не нужна правда, следующая за такой правдой.

Еще одна спасительная затяжка. Такая глубокая, что почти до желудка. Изучаю стену. Изучаю стену. Изучаю стену. Каждый гребанный шов. Каждый лепесток нарисованной темно-бардовой лилии. И чувствую, как глаза наполняются слезами. Пока еще наполняются. Пока я еще могу их сдерживать.

– Не надо меня тыкать носом в свои ошибки, – голос у меня дрожит. Это заметно. Он проваливается на согласных и взмывает на гласных. Как истеричная линия кардиограммы. – Мои ошибки, мои проблемы. И мне их решать. Я к тебе с ними не приходила. Хотел узнать – узнал. А теперь воздержись от комментариев.

Он замирает. Застывает на месте. И даже перестает дышать. Делает шумный вдох и не выдыхает.

Я считаю. Один-два-три.

Его глаза темнеют. Зрачки расширяются.

Вода в ванне стремительно остывает. И от этого холода меня передергивает. Как от электрического разряда. Тушу сигарету и возвращаюсь взглядом к стене.

Я считаю. Четыре-пять-шесть.

Говорят, когда нервничаешь, полезно считать до десяти. Помогает успокоиться.

На цифре десять, он произносит ровным тоном. Уже ровным. Уже спокойным. Но я уверенна, что впервые мне удалось вывести его из своего железобетонного равновесия. И пока я не знаю, чем мне это грозит.

– Такие проблемы, – он делает ударение на каждом слове. – Мы будем решать вместе.

– Вместе, – усмехаюсь. – Мы ничего делать не будем. Для «вместе» недостаточно трахаться раз в неделю.

– Для меня достаточно, – он оборачивается уже в дверях. Останавливается на мгновение и бросает через плечо, – Жду тебя внизу. Не задерживайся надолго.