Женщины его Превосходительства

Глава 17

– Уже решили, что будете заказывать? – рядом со мной стоит официант. Со строгим взглядом, приветливой улыбкой, блокнотом и золотой ручкой в ухоженных руках. В таких местах главное поддерживать имидж. Иметь запас терпения и обладать профессиональной стрессоустойчивостью. Для того чтобы, когда твоя клиентка вот уже несколько минут молча смотрит на тебя при этом, не проронив ни слова, достойно выдержать психологическую атаку. Для того чтобы не сорваться и не послать ее далеко и надолго.

Клиентка – я.

И у меня не было целенаправленного желания действовать ему на нервы. Я вглядываюсь в его красивое молодое лицо и размышляю над тем, чего же я в действительности хочу. Когда то у меня была прекрасная способность разбираться во всех нюансах западноевропейской кухни. А теперь все будто растратилось. И способности, и знания, и умения. И не только в вопросах еды.

Начинаю с закусок. Если твой ужин может затянуться на неопределенное количество времени, всегда лучше начать с закусок, а не с главного блюда. Так есть шанс, что когда настанет черед десерта, пройдет уже ни один час. Но это если с умом подойти к данному процессу.

Заказываю в качестве аперитива бокал сухого вина. Делаю из него несколько целомудренных глотков и жду, когда принесут австралийскую говядину с корнишонами, каперсами и яичным желтком. Аппетита нет, но есть стремление занять себя чем-нибудь.

Часы на тот момент показывают семь вечера.

И мое ожидание только начинается.

Медленно пережевываю кусочки нежного мяса. Тимьян и розмарин придают ему терпкий, сладковатый аромат. А острый сливочный соус подчеркивает насыщенный вкус.

На главное блюдо подают каре ягненка под ежевичным соусом. Прошу принести еще бокал вина, и пока официант выполняет заказ, выкуриваю сигарету. Я всего лишь хорошо провожу вечер, коротая его в ресторане. Убеждаю себя в этой мысли, привыкаю к ней и уже почти верю в нее.

Со своего места мне хорошо виден главный зал и вход в ресторан, несмотря на то, что я и сижу в отдельной кабине за полупрозрачным тюлем. Этого вполне достаточно, чтобы сохранить видимую удаленность от других посетителей ресторана, но и не чувствовать себя при этом одной. Двоякая иллюзия восприятия мира.

Мне нравится.

Мне нравится теплый бежевый цвет стен с рейками из темного дерева. И уютные мягкие диваны с замысловатым орнаментом. И даже тусклая свеча с шелковым оранжевым огоньком.

Мне нравится тихая ненавязчивая музыка. И неоновый вечер за окном. Приглушенные голоса официантов и бархатный смех посетителей. Живые звуки, живая картинка.

Я здесь и меня тут нет.

На моих губах появляется улыбка. Закидываю ногу на ногу, расслабленно откидываюсь на спинку дивана и закрываю глаза.

Не так и сложно изображать то, что на самом деле не чувствуешь.

Уверенность. Спокойствие. Умиротворенность.

Легко и просто. Легко ровно дышать, и есть ужин, которого изначально совсем не хотела. Просто пить вино и посматривать на всех чуть усталым взглядом. Пресыщенным и совершенно безразличным.

Играть на публику очень интересное занятие. Даже для совершенно посторонних людей лучше казаться не растерянной, не ждущей, а просто скучающей. Таковы правила. Для всего есть свои правила. Шаблоны. Надо только их придерживаться. И тогда никто никогда не поймет, кто ты есть на самом деле. Что ты из себя представляешь и что чувствуешь.

Важная деталь. Принципиально важная деталь.

«Плачь перед тем, кто сможет оценить твои слезы. Понять их и принять. Пусть они будут искренними и правдивыми. От души. И никогда наигранными. Это не сила духа и не скверный характер. Это честность. Это желание открыться и признаться в своей слабости. Но только перед тем, кто не захочет причинить тебе большую боль».

Часы показывают без четверти девять. И мне кажется, что я зря сижу. Зря жду. Зря на что-то надеюсь. Зря проговариваю про себя вопросы и выстраиваю фразы. Все зря.

И когда эта мысль настойчиво проникает в голову и там укореняется, появляется Романов. Замечаю его сразу. Во-первых, потому что постоянно слежу за входными дверями. Во вторых, потому что при его появлении посетители в ресторане замирают. Непроизвольно. На какую-то долю секунды. Словно время совершает скачок. Или рывок. Берет тайм-аут, чтобы сделать следующий вдох.

Эффект превосходства над остальными. Притягивающий внимание, как магнит. Останавливающий время, как стоп-сигнал.

Даже официанты не сразу соображают, что к нему надо подойти и проводить за столик. Он просто быстро проходит мимо них, не повернув головы. Точно их не существует в его мире. Уверенно направляется ко мне, словно мы заранее договорились о встрече. О месте. О конкретном столике.

Его взгляд не блуждает по сторонам. Не ищет и ничего не ждет. Очень статичный взгляд. Неподвижный.

Девушки за барной стойкой откровенно провожают его глазами. На их лицах обозначен интерес. Кошачий интерес при виде сметаны. Еще чуть-чуть и мне кажется, что я услышу их довольное урчание.

В животе вспыхивает странное чувство. Как будто я только что оказалась на краю обрыва и случайно оступилась. Сердце на мгновение замирает и вдруг подскакивает. В кровь врывается адреналин. Так что стенки сосудов расширяются, заставляя лицо гореть. Отворачиваюсь.

Буквально через несколько секунд он окажется рядом. Красивый. Уверенный. Опасный. За эти несколько секунд мне надо взять себя в руки. Вернуться к ужину и сделать вид, что не происходит ничего особенного.

Ничего особенного, но что-то происходит. Правда, пока я не могу понять, что именно. Внутри. Под кожей. В пространстве между нервными клетками.

Его рука ложится мне на запястье. Пальцы скользят по внутренней стороне ладони. По линии жизни. Неоднозначный жест, предполагающий некую близость. Но близости между нами нет. Между нами нет ничего. И я отодвигаю руку. Всего на сантиметр, но этот сантиметр как бы расставляет все на свои места.

Однако Романов лишь приветливо улыбается. И на миг мне кажется, что он не вызывает во мне какого-то противоестественного отчуждения. Или неприязни. Мне кажется, что я смогу ему так же легко и непринужденно улыбнуться в ответ. Но его слова тут же разрушают эту иллюзию.

– Я тебя слушаю, – он садится напротив и складывает перед собой руки в замок. Подзывает официанта и просит принести ему стакан воды. Точнее, приказывает. Затем его взгляд возвращается ко мне. Я чувствую его каждой клеточкой кожи.

Передо мной недоеденное блюдо с ягненком. Нежным румяным ягненком. Давно остывшим и потерявшим вкус. Бокал красного сухого вина и хрустальная пепельница.

Передо мной Александр Романов. Делаю над собой усилие и, прежде чем ответить, внимательно его изучаю. Начинаю с рук. Разглядываю дорогие часы на запястье. С широким ремешком и черным циферблатом. Поднимаюсь выше. К жесткому вороту светлой рубашки, расстегнутой на несколько пуговиц. И когда, наконец, наши взгляды встречаются, я замираю. Я вижу, что глаза у него серо-голубого цвета. С более темной обводкой радужки. Прозрачные и очень ясные. Солнечные. Но определенно, серо-голубые, бл?дь.

Все фигня, пока ты не знаешь цвет глаз человека. Пока ты их не замечаешь. Пока тебе это равнодушно и безразлично. Значит, и человек за пределами твоих интересов. Но как только ты начинаешь разбираться во всех этих цветовых нюансах, наступает пи?дец. Что-то меняется. Или видоизменяется. Твое отношение. Тебя это уже каким-то боком задевает. Царапает.

Беру вилку с ножом и бережно и неторопливо разрезаю мясо на маленькие кусочки.

– Подай соль, – коротко бросаю я, чтобы отвлечься. Чтобы переключиться на что-нибудь другое. Чтобы не запоминать. Чтобы не разглядывать. И тут же добавляю:

– Пожалуйста.

Романов не спешит выполнять мою просьбу. Возможно, потому что прозвучала она совсем никак просьба. Если бы я хотела послать кого-нибудь далеко и надолго, то сделала бы это примерно таким тоном.

– Аня, ужин при свечах это прекрасно, но можно конкретней, что ты от меня хотела? – он придвигает солонку чуть ближе ко мне, даже не взяв ее в руки. Небрежно. Всего на несколько сантиметров.

– Торопишься? – чертов холодный ягненок растекается на языке тонким слоем жира. Но бросить его сейчас, означало бы остаться без занятия. Это как лишиться надежной поддержки в сложной ситуации.

– Пока нет. Но это только пока.

Лимит его терпения быстро кончается. Слишком быстро. Я бы сказала, что у Романова его нет вообще. Также как и тактичности. Или вежливости. Понимания. И что там еще полагается иметь культурным людям, которые учтиво относятся к своим собеседникам. В его бл?дских серо-голубых глазах плещется одна самоуверенность и эгоизм. Что его ни капли не смущает.

Отставляю от себя тарелку и прикладываю салфетку к губам. Затем комкаю ее и решительно произношу:

– Что ты знаешь обо мне?

Он улыбается и, не раздумывая, отвечает:

– Что-то помимо того, что ты девочка из хорошей семьи, с хорошим образованием и некогда хорошими перспективами на будущее?

В его исполнении это звучит как откровенное издевательство. Очередная насмешка. Обидная саечка. Пропускаю все мимо ушей и согласно киваю.

– Да, что-нибудь принципиально новое.

– Не представляю, чем тебя порадовать. Это все?

Он не отводит от меня взгляда. Изучающего и внимательного. И хоть в нем не читается явного раздражения, но и дружелюбным его назвать никак нельзя. Мои вопросы не вызывают в нем никакой реакции. Совершенно никакой. Даже любопытства. Простого любопытства. С таким же успехом можно разговаривать с манекеном. Или бетонной стеной, вдруг вздумавшей тебя выслушать. Не ради приличия, а чтобы, наконец, отвязаться.

– Нет. Не все, – мы почти синхронно прикуриваем. Он не подносит мне зажигалку. Я не жду, что он это сделает. Собственно, есть вещи и поважнее на данный момент. Не зная с чего начать, я приступаю к сухому перечислению фактов. Не самых приятных для меня. – Совсем недавно какой-то безумный псих пытался пристрелить меня в темном переулке, а мой счет в банке был аннулирован.

– Сочувствую, – Романов безразлично пожимает плечами, делая глубокую затяжку. Похоже, и эти слова не производят на него никакого впечатления. В нем столько спокойствия и равнодушия к моей персоне, что кажется, будто мы впервые встретились, и я беспардонно навязываюсь к нему со своими проблемами. В корне неверное мнение. – Что дальше? Мне надо проникнуться данным фактом и предложить свою помощь?

Я отмахиваюсь от его фразы как от надоедливой мухи. И коротко качаю головой. Отрицательно. Нет. Не надо.

– Ты к этому имеешь какое-нибудь отношение?

Это все.

Все, что я хотела знать.

Все, что мне надо знать.

Все, что я должна знать.

Романов вдруг широко улыбается, тушит сигарету и откидывается на спинку стула.

– Ты мне нравишься, но не настолько, – заявляет он. – Не настолько, чтобы совершать все эти глупости. Поверь, ты бы пришла ко мне и без этого.

Делает паузу, ожидая моих комментариев, но я лишь молча на него смотрю. Курю. Играю с зажигалкой. Для разнообразия жду десерта. Мне должно было стать легче от его слов? Ни капли. Я готова заорать ему прямо в лицо: «Это хреново! Это чертовски хреново!». Но я еще не до конца осознала, что все это значит. И как скоро впадать в панику.

Можно было бы ему не поверить. Или хотя бы усомниться в его словах, но я знаю, что он не врет. Ему это так же неинтересно, как и сидеть сейчас со мной и что-то объяснять. Это крупным шрифтом написано в его глазах. Скука. Тоска. Вселенская печаль.

– Еще что-нибудь? – так и не дождавшись от меня ничего разумного, с нажимом добавляет он.

И потом:

– Вопросы или свежие умозаключения?

Обстановку разряжает подошедший официант. Он приносит воду для Романова и десерт для меня. Почтительно откланивается и бесшумно удаляется. Бестелесной тенью. Или призраком.

Я говорю:

– Нет. Больше никаких вопросов, – меняю положение ног и случайно задеваю носком туфли его колено. Первый раз – случайно. Второй раз – нет. Но делаю это уже более осторожно и медленно.

Вчера – мне бы и в голову не пришло проделывать это с ним.

Но вчера все было по-другому. Другое вчера. Другое завтра.

Сегодня все изменилось. Теперь есть соглашение с Алиной. И нет денег. Есть смутные перспективы быть убитой. И нет, пусть и мнимой, но поддержки. Есть желание во всем разобраться, но нет возможности. Пока нет.

А мне, бл?дь, просто необходим кто-то, кто даст мне немного времени, чтобы со всем этим справиться.

Я говорю:

– Только одна просьба.

Десерт – мороженое, украшенное дольками персиков и ананасов на тонком бисквите, пропитанным фруктовом соком. Все это под воздушной пеной из молочных сливок. Сверху тонкий овальный медальон белого шоколада с эмблемой ресторана в обрамлении изумрудных листьев мяты.

Я в восторге. Немом. От всего. И от десерта в частности.

Беру тонкую, длинную ложечку и медленно опускаю ее в этот кулинарный шедевр.

– Мне нужны деньги, – кусочек мягкого десерта отправляется в рот. Облизываю губы. Не так чтобы откровенно, но с чувством.

– Уже? – он не сводит с меня потемневших глаз. Я вижу в них наконец-то хоть какую-то реакцию. Ответ. Романов довольно улыбается и наклоняется чуть ближе ко мне. В его расширенных зрачках замечаю отражение себя. Перевернутую себя. И не понимаю, то ли мы так близко сидим, то ли я так внимательно на него смотрю.

– Любовницы дело хлопотное и затратное, – тихо выдаю на одном дыхании. Ровно так. Без интонаций.

Таким же будничным тоном мы могли бы говорить о погоде. О спортивных сводках, о котировке ценных бумаг на бирже. О бизнес-плане или о планах на ближайшие выходные. Но мы говорим о сексе. Мы продаем его. Только пока не ясно кто кому.

– Соответствующие любовницы, – поправляет он, но голос теплеет. Мы вроде как, наконец, оказались на одном уровне. Пришли к взаимному пониманию. Нашли точки соприкосновения. Когда в ход идут деньги, все сразу становится кристально ясно. Попроси любви, дружбы или поддержки – и введешь человека в шок своими непомерными требованиями, но стоит перейти на материальный расчет, как всё тут же встает на свои места.

Поэтому следующая его фраза заставляет меня нервно сглотнуть. Незаметно. На губах у меня все еще легкая улыбка. А нога покоится на его бедре. Сколько раз я проделывала подобные фокусы с другими? И не разу не испытывала при этом чувства смущения. Смятения. Волнения. И гребанной неуверенности.

– Я как раз вчера думал о том, что нам с тобой придется попрощаться.

Не то чтобы меня сильно задевает его заявление. Но для самолюбия ощутимый пинок. Однако чтобы уже довести начатое до конца, я равнодушно киваю:

– Тогда мне придется вместо тебя с кем-то поздороваться, – на удивление, мне дается сие замечание без каких-либо видимых усилий. Я обращаю все свое внимание на мороженое. Поджимаю под себя ноги. – Очень приветливо.

Голубое стекло в глазах Романова бьется, а его осколки превращаются в опасное оружие. Но как было выяснено на практике, самое опасное оружие это далеко не его холодный взгляд, а нечто более существенное. Весом около двух килограмм и вмещающим в себя восемь патронов. Такие дела. Больше мне боятся нечего. На сегодняшний момент.

– Ты разбиваешь мое сердце, Аня, – криво усмехается Романов.

– Разбивай себе сердце сам. У меня другие задачи.

Разговор, затянутый в тиски взаимного пренебрежения.

Взаимного игнорирования. И ледяной отстраненности.

– Если ты закончила с ужином, – не дожидаясь моего ответа, он поднимается, обходит столик и берет меня за руку. – То давай перейдем к более приятным занятиям. Как ты уже поняла, я пока не готов расстаться с тобой.

Если это и комплимент, то очень сомнительного качества.

Мы идем по длинным коридорам гостиницы, и его рука по-хозяйски покоится на моей талии. Каблуки у меня слишком высокие, чтобы успеть за его широким размашистым шагом. Я все время отстаю. Тогда он сильнее прижимает меня к себе, и мы оказываемся слишком близко. Между нами не остается ничего, кроме молчания. Но идти рядом с ним приятно. Приятно ловить заинтересованные взгляды. На себе или на нем.

Заходим в лифт, и двери за нами закрываются. Отрезают нас от внешнего мира, оставляя в замкнутом пространстве. Из невидимых динамиков льется тихая музыка. На табло ярко-красными огнями мелькают цифры этажей.

Второй. Третий. Четвертый.

Этажи. Номера. Люди. Там, в другом мире.

Смотрю прямо перед собой, изучаю свое отражение в больших, во всю стену зеркалах. Когда чувствую, как его рука медленно опускается с моей талии ниже. К краю платья.

– То, что ты вытворяла в ресторане пошло, – не узнаю его голоса. Низкого и глухого. Слова ласкают кожу у шеи. Всего в нескольких миллиметрах, так что я ощущаю движение его губ. Неторопливое и горячее.

– Пошло – запускать мне руки под юбку, когда за нами наблюдают, – достаточно громко заявляю я и красноречиво смотрю на камеру в углу кабины лифта. Я смотрю – он не смотрит. Ему плевать – мне нет.

Седьмой. Восьмой. Девятый.

– Никогда так не делай, у тебя получается это слишком сексуально, – его пальцы проходятся по ажурной резинке чулок. Переходят к тонким ремешкам пояса. Неспешно, будто впереди целая вечность. А не всего двадцать этажей.

– Прекрати, на нас смотрят, – я все еще стою, упрямо расправив плечи. Но когда его ладонь ложится на внутреннюю сторону бедра и начинает ласкать обнаженную кожу, дыхание сбивается. Резко. Просто вдруг становится мало кислорода. И хочется вдохнуть его как можно больше. Про запас.

Одиннадцатый. Двенадцатый. Тринадцатый.

Романов расстегивает молнию на моем платье, и спускает его вниз. Целует плечи. Шепчет в волосы:

– Я уже в том возрасте, когда могу делать все, что захочу.

Одно неуловимое движение. И он поворачивает меня лицом к себе, чуть приподнимает за талию, так что мне ничего не остается, как сомкнуть ноги за его спиной. Я чувствую кожей холодную сталь стен лифта и его горячие прикосновения. Ласки. И поцелуи. Я слышу музыку и беззвучный звук мотора.

Семнадцатый.

– Отвечай, – рычит он, касаясь губами ключицы. Спускает бретельки бюстгальтера и целует грудь. И я отвечаю. Спонтанно. Запускаю пальцы ему в волосы и прижимаюсь к нему бедрами. С языка срывается короткий стон. Приглушенный. Больше похожий на шипение. Я ловлю его кончиком языка и плотно смыкаю зубы. Лишь бы не громче.

Двадцатый.

Волна возбуждения растекается по телу. От низа живота. По венам. К щиколоткам. Опутывает запястья. Оседает сладким привкусом во рту.

– Давай, закончим. Нажми «стоп», – шепчет он, притягивая меня к себе за волосы. Одной рукой я расстегиваю пуговицы на его рубашке, а другой послушно тянусь к кнопке на панели.

Раздается сигнал, что мы прибыли на нужный этаж. Лифт замирает.

И когда двери разъезжаются, я едва успеваю вернуть платье на место и одернуть подол. Но сделав несколько шагов, понимаю… трусики так и остались чуть приспущенными на бедрах.

И это обстоятельство вызывает во мне легкую усмешку.

Все довольно просто. Наверное, как и должно быть в фокусе заявленных между нами отношений. Вернее, как он сам захотел их видеть. Мне же по большому счету уже все равно. Любовница? Шлюха? Да, кто угодно. Нет никакого желания вдаваться в подробности и рассматривать под микроскопом моральную сторону вопроса. Даже от своей гордости можно устать. И от самолюбия. Особенно, когда от них нет никакой пользы.

Как только мы оказываемся в номере, Романов прижимает меня к стене и быстро стягивает с меня платье. Без слов. Без каких-либо замечаний и пожеланий. Будто для них закончился отведенный на сегодняшний вечер лимит. Он берет меня здесь же, прямо у дверей. Можно было бы сказать, что грубо, но в его грубости присутствует осторожность. Будто он ни в коем случае не хочет причинить мне боль, хоть и твердо намерен получить свое. Романов не причиняет боли и получает свое. Наверное, как и всегда. Если немного абстрагироваться, то можно назвать это страстью. Порывом. В лучших традициях любовных мелодрам. Но от мелодрам нас отличает несколько пунктов.

Мы не целуемся. Или не целуется он. Я ничего не имею против этих невинных ласк. Или сопутствующего элемента секса. Игра с понятиями становится совершенно необязательной. Как только наши губы оказываются в непосредственной близости, он уклоняется. Не открыто, но вполне определенно. Не настаиваю. Трудно на чем-то настаивать, когда находишься в темноте номера прижатой к стене. Когда его руки быстро снимают с тебя одежду. Когда чувствуешь бедрами его возбуждение и желание. Когда все происходит так стремительно, что уследить, а уж тем более что-то проконтролировать просто невозможно.

Потом мы перебираемся в спальню. Все в той же молочной темноте. Он берет меня за руки и ведет за собой. А я послушно иду. Чтобы в следующую секунду оказаться на кровати. Под ним. Под его поцелуями и ласками. Ощутить кожей его сильное тело, обвить ногами и выгнуться навстречу. А затем слизнуть кончиком языка капельку пота с его виска, запустить пальцы в волосы и непроизвольно зарычать. От удовольствия.

Чтобы не означало в его понятиях нежность, но для меня это – поцелуи. Теплые, как парное молоко, трепетные и осторожные. На которые тело отзывается с предательским откровением. Повиновением. Преклонением.

Сопротивляться ему… Нет смысла и желания. Есть желание быть ближе. И глубже. Раствориться в нем и в секундах, которые то бешено скачут, то тянутся, как мед. От предвкушения и нетерпения. Сладкий мед, сладкие поцелуи, сладкое ожидание. Мгновения между вдохами, между короткими судорожными вдохами, когда время замирает, чтобы вдруг запечатлеть его улыбку. Или взгляд. Как на фотографии.

Оставить в памяти шепот его бессвязных фраз. Горячих, словно нагретых на солнце, слов. Тихих и ласковых. Бессмысленных, будто в бреду. Которым нельзя доверять. И верить в них тоже нельзя. Можно вдыхать их как кислород, задерживать в легких. Задерживать в сознании, чтобы в этот момент чувствовать себя самой желанной. Самой любимой. Иллюзии, которыми он так хорошо управляет. В совершенстве. Он бл?дский фокусник, выдающий желаемое за действительное.

– Я тебя ждал, – горячий шепот по венам. Как наркотик. Как инъекция. До искусанных губ и сдавленного крика. Его ладони скользят по изгибам тела, рисуя замысловатые узоры. А слова врезаются в память.

Я не знаю, что значит для него нежность. Но он умеет любить. В данную секунду… Здесь и сейчас. Ни завтра и ни вчера. Он умеет давать, не требуя ничего взамен. До тех пор, пока ты можешь брать. Пока ты этого хочешь.

Когда заканчивается действие эндорфина, гормона удовольствия. Когда мышцы живота расслабляются, а из тела улетучивается умиротворенность, все возвращается на свои места. И приходит чувство разочарования. Пока еще совсем незаметного. Завуалированного. Такого, когда в районе солнечного сплетения становится немного пусто. Как-будто из тебя выкачали всю кровь и заполнили воздухом. Простым воздухом. Который тебе совсем не нужен в венах. Который не дает ничего. Ни сил, ни тепла.

Я смотрю, как он одевается. Собирается уходить. Не скрывает своих намерений. Его визит окончен и больше ему тут делать нечего. Его ничего здесь не держит.

Поднимаюсь и молча отправляюсь в ванну. Перешагиваю через брошенное на пол платье и свои амбиции. Через раскиданное нижнее белье и собственное достоинство.

Включаю душ, настраиваю воду нужной температуры.

– Ты не целуешься, не остаешься. Что это? Принцип? – голос, пропитанный водяными парами, звучит приглушенно. Перебираю флаконы с косметическими принадлежностями, внимательно изучаю инструкции.

В отражении зеркала вижу, как он останавливается. Замирает. Рубашка на нем не застегнута, волосы растрепаны, на губах улыбка. Усмехается, глядя на то, как я с преувеличенным интересом вчитываюсь в состав геля для душа.

– Нет. Принципы осложняют жизнь, – заправляет рубашку, застегивает ремень. Неторопливо так, небрежно. Проводит рукой по волосам. – Не воспринимай это на свой личный счет. Мне было хорошо с тобой, – и после паузы добавляет, – очень хорошо.

Обычно вместе с такими заявлениями от лиц мужского пола в женский разум приходят очень светлые мысли. Мой разум ничем не отличается от своих представительниц. Он так же падок на лесть. И на комплименты. Правда, я умею не воспринимать их близко к сердцу. И безоговорочно в них верить.

Надеюсь. Очень надеюсь, что умею.

– Ты, определенно стоишь…, – неторопливо продолжает Романов.

«Денег? Тех денег?» – с интересом вскидываю бровь в ожидании продолжения.

Продукция парфюмерной промышленности меня больше не занимает. Я оборачиваюсь и смотрю на него.

– Внимания и потраченного времени.

Его слова между делом. Между застегиванием пуговиц на манжетах и щелчком на браслете часов. Короткий звук, и Романов поднимает на меня взгляд. Немного отстраненный. Словно ищет во мне подтверждения своих слов.

– Пожалуй, ты тоже, – улыбаюсь в ответ. Одними уголками губ. Ничуть не насмешливо, а всего лишь со слабой иронией.

Между нами ослабленной струной повисает молчание. Оно прогибается под нашими взглядами. Все ниже и ниже.

Я спрашиваю, чтобы разрушить эту тишину. Чтобы сгладить момент. Чтобы заполнить ее звуками и вернуть все на место.

Я спрашиваю, опустив голову и вернувшись к изучению инструкций. К расплывающимся буквам.

– А жену свою тоже не целовал?

Если можно ошибиться с вопросом, то я это сделала. Не сдержала, рвущегося наружу сарказма. А заодно и ехидного любопытства. Не то чтобы меня очень интересовал ответ, но я бы его все же выслушала. Но вместо ответа я слышу звук закрывающейся двери. А за ним – тишину.

После его ухода, наливаю себе бокал виски со льдом и залпом его выпиваю. И только потом все же забираюсь под душ. Долго стою под горячими струями. Просто стою. Просто надеюсь смыть с себя сегодняшний вечер. Следы от его поцелуев, прикосновения рук и слов. Не потому что противно. Наоборот. Хочется их запомнить, но запоминать нельзя. Оставить их в данном случае, означало бы совершить большую глупость. Но еще большая глупость верить в то, что вода чем-то мне поможет. Однако я не двигаюсь. Жду, пока кожу не начинает щипать, а все помещение не заполняется густым паром.

Утром получаю от него очередной подарок. Даже не удивляюсь, когда вижу посыльного на пороге своего номера и молча беру у него небольшую коробочку. Романов не оригинален, но и не тяготеет к повторам. На это раз это тонкий браслет из платины с темным тиснением. Изящный и элегантный. Застегиваю его на запястье, а потом долго разглядываю на ярком дневном свету.

В будущем это войдет в привычку. Получать от него подарки после проведенной ночи. Какой бы она ни была и, чтобы между нами не происходило. Его самого может не быть неделями, а то и больше. Но я привыкну ждать и ничего не спрашивать. Привыкну воображать жизнь будто бы без него. А почти поверив в это, привыкну к его неожиданным звонкам.

Вечером я встречаюсь с Алиной. Мы сидим с ней в небольшом кафе, и она рассказывает мне о своих планах. А я незаметно включаю на телефоне диктофон. Я верю в дружбу. Я верю в дружбу между мужчиной и женщиной, женщиной и женщиной, мужчиной и мужчиной. Я просто верю в это незамысловатое чувство между людьми. И еще во много других, таких же незамысловатых. Например, ревность, злость, жадность. Поэтому и не хочу рисковать установившимися между нами с ней отношениями. Все, что она сейчас мне говорит, тянет на очень хороший компромат, который при желании можно использовать в любых удобных целях. А я лишь хочу сохранить нашу дружбу. Или видимость дружбы. В общем, хорошие приятельские взаимовыгодные отношения.

Она показывает мне фотографию мужчины. С длинными, стянутыми в хвостик волосами. Глаза у него темные, ядовитые. Губы плотно сжаты в подобие улыбки. Даже на простом куске бумаги, пусть и глянцевой, он выглядит сногсшибательно. Яркий представитель своего рода деятельности. Со штампом на высоком лбу – «Не приближайся. Убью». Звучно. Вкусно. И очень доходчиво.

Я, определенно его где-то видела. И в этом нет ничего удивительного. Я многих видела. Возможно, слишком многих. Но мало, кто знает, что это мне совершенно ничего не дает. Освежает мою память сама Алина. Она стучит тонким пальчиком по фотографии и поясняет:

– Это Алик.

Потом делает глоток черного эспрессо и задумчиво смотрит в окно. На оживленную улицу. На проходящих мимо прохожих. На серое небо и серый дождь. Передергивает плечами, будто только что сама оказалась там, снаружи и насквозь промокла.

Вопросительно приподнимаю одну бровь. Как бы призываю ее продолжать.

– Его можно встретить в ресторане «La Perla» по субботам и четвергам. В среду в массажном салоне «Лилии» среди милых китайских массажисток, у него бронированный Мерседес, и постоянный штат охранников.

Дальше передо мной ложится внушительная папка с бумагами. Проглядываю ее одним глазом. Детали биографии, личные предпочтения. Увлечения, хобби. Алина потрудилась даже над его каждодневным меню. Постоянный мужчина, ничего не скажешь. Среди прочего замечаю одну деталь и недовольно морщусь. Мальчики. Не мужчины, а именно мальчики в очень нежном возрасте.

– Да я тоже не люблю всех этих педофилов, – отстраненно замечает она. Но дело совсем не в ее любви. Или нелюбви. Для нее они лишь наполовину люди. А на другую половину – шахматные фигуры. И у нее настолько много самоуверенности, чтобы воображать себя игроком. Все относительно. До поры, времени.

Киваю и закрываю папку. Уверенна, что Алине лично он не сделал ничего плохого. Вероятней всего, он стал просто одним из пунктов плана, который я так любезно ей подкинула. Показательное выступление. Показательная казнь. Во мне нет сильноразвитого человеколюбия. И этим пунктом мог бы стать, кто угодно. Любое имя. Хоть монетку бросай.

Мы еще говорим о некоторых деталях. В основном говорит Алина. Я предпочитаю отмалчиваться и делать вид, что увлечена своим тирамису гораздо больше, чем ее речью. На деле просто не хочу лишний раз светиться своим голоском. И когда мы заканчиваем с главным, я перехожу к второстепенному. Второстепенному для нее, но не для меня. Выключаю диктофон и достаю из сумочки листок бумаги. Она с интересом на него смотрит. На нем написан только длинный ряд цифр.

– Мне бы историю этого счета. Сможешь?

– Смогу попробовать, – кивает она.

Алина многому научилась за время своей жизни с Морозовым. В том числе и такому правилу: «Не разбрасывайся пустыми обещаниями. А лучше, вообще никому никогда ничего не обещай». Я придерживаюсь того же мнения. И за всю жизнь обещала только одно и одному человеку. И, кстати, уже выполнила.

Я очень бережно отношусь к словам. Особенно к таким, как «никогда» и «всегда». Особенно в будущем времени. Например:

«Я никогда не сделаю…».

Или «Я всегда буду…».

Я не даю легких обещаний, да и просто стараюсь чаще держать язык на замке.

Слова это звуки. Всего лишь звуки, но иногда они могут стоять жизни.

– Не забудь, через два дня мы едем к адвокату, – напоминает она, набрасывая на плечи пальто. За стеклянной витриной кафе ее ждет черный автомобиль. Ждет, чтобы отвезти в другое место. Чтобы она смогла поделиться с другими людьми другими планами.

Алина подхватывает свою сумочку и на прощание бросает:

– Может быть, сходим как-нибудь куда-нибудь?

Все эти ее «как-нибудь» и «куда-нибудь» напрягают своей неопределенностью.

Она говорит:

– Вспомним былые времена. Вечеринка или фуршет. С шампанским и музыкой…

Я очень пространно качаю головой. Предоставляя ей возможность самой разбираться в причудах моих жестов. Мне ни к чему думать, чтобы меня правильно поняли. Достаточно, чтобы просто поняли. Хоть как.

– Кстати, – вдруг вспоминаю я. – Как продвигаются поиски сына Морозова?

Алина на мгновение замирает и пожимает плечами.

– Нашли его. Живет где-то в Европе, торгует то ли цветами, то ли цветочными шампунями.

– Не сильно-то он хотел спрятаться, если его так легко оказалось найти.

– Да, он и не прятался. Это скорее семейные разногласия и взаимное нежелание видеть друг друга.

– Подкрепленное парой тысяч километров и границей, – усмехаюсь я. – Что бы уж наверняка исключить возможность встречи.

– Ну да, – с этими словами Алина уходит, уверенно стуча каблуками по бетонному полу. Статная и красивая.

Задумчиво делаю глоток остывшего кофе. Иногда мне жаль, что у меня нет столько дел, как у окружающих людей. Мне некуда торопиться и не к кому спешить. Меня никто не ждет, и я никого не жду. Такая взаимная договоренность между мной и миром.

Но это нюансы.

В голове вспыхивает мысль о приюте. Как молния. Короткое яркое воспоминание, словно проворная змейка на миг перечеркивает все остальное, что существует на данный момент. Я вспоминаю ни о Жене, и ни о перечисленных деньгах. Я просто думаю о детях и их рисунках. Я как бы вновь возвращаюсь в тот коридор, превращенный в художественную галерею. В серые стены и низкий потолок. Под прицел внимательных детских глаз. На пару секунд. На пару коротких секунд.

Но потом эта картинка растворяется среди прочего. Среди прочего дерьма обыкновенных будней, и я о ней забываю.

Можно подумать, что я вообще могу о чем-то помнить дольше одной минуты.