Женский клуб по вторникам

23 Сыр и симпатия

— Дри-и-инь-ба-ба-ду-да! — запел сотовый Брук из недр ее вечерней сумочки, и Билл удивленно посмотрел на нее.

Когда зазвонил телефон, они лежали обнаженные в его постели, держась за руки, и разговаривали обо всем, за исключением того, о чем он действительно должен был ей рассказать. Она потянулась к сумочке, облокотилась на его грудь и достала мобильник.

— Алле, — сказала Брук в трубку, сгорая от любопытства, кто мог позвонить ей в такой поздний час. — Лакс? Нет, конечно, все в порядке, молодец, что позвонила. Я же сказала, что ты можешь звонить в любое время.

— У тебя есть знакомая, которую зовут Лакс? — спросил Билл.

— Т-с-с! Что случилось? Правда? Вот ужас! Боже мой! Мне так жаль! Да нет, я была бы рада тебя увидеть, но я не дома.

— Ее правда зовут Лакс?

— Т-с! Нет, я у друга. Но у меня есть машина, ну, вообще-то это машина моей матери, но я могу взять ее и приехать за тобой.

— Можешь привезти ее сюда, — не отставал от нее Билл. — Я достану сыр. Конечно, если ее правда зовут Лакс. Кто мог назвать так своего ребенка? Может, ее родители преподают латынь? Она француженка? Как она выглядит? Она интересная? Откуда она?

— Т-с-с! Слушай, я дома у моего друга Билла. Он живет на Пятой авеню, дом номер 8. Ты можешь приехать сюда? Пентхаус. О, скажешь портье, что ты идешь к достопочтенному Биллу Симпсону. Да, портье очень строгий, особенно после полуночи, но я скажу ему твое имя, и он впустит тебя. У тебя ужасный голос. Нет, конечно, все в порядке. Не-а, мы ничем не занимаемся. Я же сказала: в любое время. Так что приезжай. Билл говорит, что достанет сыр.

— Квинс, — пояснила Брук, захлопывая телефон.

— У тебя есть знакомые из Квинса?

— Всего лишь одна женщина, и она едет сюда. Так что одевайся.

Когда Лакс вышла из лифта и остановилась перед множеством огромных дверей из красного дерева, выкрашенных в кровавый цвет и покрытых блестящим лаком, она была уверена, что ошиблась адресом. Но позвонила и услышала за дверью голос Брук: «Открыто!»

Лакс вошла в квартиру Билла Симпсона и огляделась. Ее глаза округлились от изумления. Это было больше похоже не на квартиру, а на главный офис одного из огромных банков в центре города. В холле висела большая картина, написанная Брук. На ней были изображены двое мужчин в костюмах-тройках, сидящие в противоположных углах большого красивого дивана. Спаниель, лежащий на ковре, преданно смотрел на джентльмена, сидящего справа. Тот, что сидел слева, гладил спящего котенка, свернувшегося клубком у него на коленях. Двое неподвижных, совершенных, красивых мужчин, разделенных метрами превосходной обивки.

— Тебе нравится картина? Эта моя любимая, — обратился к ней Билл, когда ему показалось, что Лакс не сможет самостоятельно оторвать взгляд от полотна.

— Это твой дом, — утвердительно сказала Лакс, все так же глядя на картину.

— Да, сейчас мой.

— И это картина, которую ты купил. Или ее Брук для тебя нарисовала?

— Я купил картину на одной из ее ранних выставок. Просто влюбился в нее. Как ты узнала, что это картина Брук?

— П-ф-ф, — отозвалась она, по-прежнему не отрывая глаз от картины.

Подпись была совсем крошечной, и ее невозможно было прочитать с того места, где стояла Лакс, но после нескольких визитов в студию Брук ее стиль стал для Лакс узнаваемым.

— Так что ты думаешь об этой картине? — поинтересовался Билл.

— Я ничего не понимаю в живописи, знаю только, что большинству людей бежевый цвет нравится больше, чем фиолетовый, хотя, на мой взгляд, это полный бред. В общем, думаю, что человек должен жить там, где ему уютно.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Билл, оглядывая свою роскошную квартиру.

— Я хочу сказать, все это, правда, мило, но все голубые парни из моей школы мечтали переехать куда-нибудь вроде Гринич-виллидж[31], да, или в это место в Род-Айленде[32]. Или это на Кейп-Коде[33]?

— На Кейп-Коде, — ответил Билл пересохшими губами.

— О, — Лакс и не собиралась его тестировать, но тот факт, что Билл сразу же понял, что речь идет о гомосексуальной общине в Провинстауне[34], подтвердил ее догадки. Он либо голубой, либо ясновидящий.

Билл Симпсон был судьей, и, разумеется, его научили скрывать эмоции. Поэтому он просто смотрел на Лакс, а она смотрела на него. Стоя на лестнице и наблюдая за происходящим, Брук рассмеялась.

— Билл не голубой, Лакс, — сказала она, но шестеренки в ее мозгу начинали лихорадочно вращаться.

«Лакс только что назвала Билла гомосексуалистом, — думала Брук. — В следующий раз она назовет его кокер-спаниелем».

— Нет? Боже, я прошу прощения. Я, ох, Боже, я не много таких парней встречала, ну не знаю, ну, которые выглядят так же ухоженно, как ты. И, ну, держатся так же прямо, как ты, — заикалась Лакс, чувствуя себя так, словно пришла сюда в туфлях, по дороге вляпавшись в них в собачье дерьмо. Но ей казалось, что парень Брук все-таки голубой.

— Не переживай, — успокоил ее Билл.

— Ладно. Я Лакс.

— Уильям Брэдли Симпсон IV, познакомься с Лакс Керчью Фитцпатрик, — произнесла Брук, воображая столкновение эксцентричной Лакс с чопорным консервативным Биллом. Билл — голубой? Как странно, что Лакс это сказала.

— Lux et Veritas? Твой отец учился в Йеле[35]? — спросил Билл.

— Нет, — ответила Лакс.

— Тогда, может, твоя мама?

— А что она?

— Она посещала Йель?

— Нет. Она из Джерси, но окончила среднюю школу имени Томаса Джефферсона в Восточном Нью-Йорке, потому что они переехали туда, когда умер мой дедушка. Она до сих пор считает себя девушкой из Джерси. Забавно, правда?

— Хм. Да.

— Слушай, а ты знаешь, что значит слово «Лакс»? — спросила она у Билла.

— Да, — радостно отозвался Билл, ожидая, что она сама ответит на свой вопрос.

— Что оно значит?

— О, — засмеялся он, застигнутый врасплох, — оно означает «свет» по-латыни. А фраза «Lux et Veritas» переводится, как «свет и истина». Это девиз моей альма-матер — Йеля. И именно поэтому я думал, что твой отец тоже учился в Йеле.

— Школа Томаса Джефферсона. Тоже.

— А Керчью? — Биллу по наследству досталась вежливость его бабушки. — Это фамилия?

— Такой звук человек издает, когда чихает, — рассеянно ответила Лакс, скользя взглядом по другим картинам и стеллажам с книгами в соседней комнате.

Пораженный Билл провел ее в гостиную, предложив удобные тапочки, халат и хороший крем для кожи, чтобы снять раздражение, вызванное дешевыми платками и слезами.

Они устроились на кухне, и Лакс все рассказала им. Она начала свое повествование с конца — с того момента, как ее бросили. Потом последовал рассказ об ужасном сексе, а уже потом — про юридические документы. Временная шкала окончательно сбилась, когда Лакс начала рассказывать Биллу и Брук о Карлосе, Джонелле и недвижимости тетушки «просто-тетки». Билл открыл рот в изумлении, когда Лакс продемонстрировала свой искалеченный мизинец. Брук взяла ее за руку и согласилась, что по отношению к ней Тревор вел себя совершенно по-свински, не упоминая о том, что понимала и позицию Тревора.

— Ты можешь найти себе еще одну паршивую работенку, — сказал Билл, намазывая крекер мягким сыром «бри» и протягивая его Лакс. — Но я считаю, что тебе надо мыслить масштабнее. Стоит подумать о получении степени бакалавра. Обучение — очень важная вещь, если ты хочешь сохранить деньги. И задумайся о том, чтобы разнообразить свои капиталовложения. Я хочу сказать, что недвижимость — это прекрасно, но если этот корабль пойдет ко дну, то вместе с ним утонет весь груз.

— О, мой Бог, насколько же ты прав! — воскликнула Лакс. — О'кей, но, типа, скажем, ты хочешь купить что-то типа акций, да? Как, ну, это, как это сделать? Я имею в виду, ну, как выбрать нужные акции? А потом, это, кому и как давать деньги?

«Каждой Золушке нужен свой крестный фей, — думала Брук, пока Билл энергично рассказывал Лакс об основах взаимоотношений с брокерской фирмой. — Ну, не «фей», — поправила она себя. А потом забеспокоилась. С каких это пор она ощущает необходимость поправлять себя?!

Брук слушала, как Билл рассказывает Лакс об огромном пентхаусе, который он получил в наследство от бабушки, о происхождении деревянных изделий, импортного кафеля и английской мебели в библиотеке. Она была удивлена, услышав, как он говорит, что комнаты нагоняют на него депрессию. Он говорил, что ему хочется жить в доме, где нет портье, следящего за всеми, кто приходит и уходит. Брук пыталась сосредоточиться на этой беседе в настоящем времени, но мысли ее возвращались в прошлое, к эротическим моментам, которые они разделили за долгие годы, ко всему сказанному и сделанному Биллом.

— Да, я видела некоторые из этих дорогих квартир на верхних этажах в центре города. Они мне нравятся, но я не могу себе такое позволить, — говорила Лакс Биллу. — Я рассматриваю небольшие кооперативные квартирки в хороших районах, которые нуждаются в ремонте. Потому что ремонт я могу сделать, но боюсь оказаться по уши в долгах, если мои квартиросъемщики, ну, знаешь, съедут. Мой адвокат говорит, что мне надо быть смелее, потому что я могу, ну, взять деньги из моего рискового капитала, но я не знаю. Мне это кажется слишком опасным. Понимаешь, о чем я? Это как какая-то пирамида, которая может обрушиться, а, да, в любой момент.

— Я думаю, когда у тебя есть три или четыре квартиры, которые ты сдаешь надежным съемщикам на долгий срок, тебе будет легче начать вкладывать свой капитал в другие…

— Что за капитал? — перебила его Лакс.

— Твои наличные, — вмешалась Брук, протягивая Лакс паштет.

— Что это? — спросила Лакс, разглядывая коричневато-серую массу.

— Паштет, — пояснил Билл.

— Без шуток? — подцепила Лакс, взяв кусочек ножом и отправила в рот. Погоняла его во рту, размазывая по нёбу, и внезапно замерла.

— Тебе не нравится? Он испортился? Невкусный? — спросил Билл, нюхая паштет.

— Все так балдеют от него, я просто думала, он окажется сладким, — Лакс пыталась справиться с непослушной ливерной массой у себя во рту. — На вкус как печенка.

— Это и есть печень.

— Да? Фу!

Билл протянул ей льняную салфетку с вышитым на ней фамильным гербом. Лакс выплюнула в нее паштет и швырнула салфетку в мусорное ведро. Билл улыбнулся. Они ели и говорили о новой картине Брук, о том, с кем Лакс стоит поговорить по поводу работы, о новых занавесках в рабочем кабинете Билла, о том, куда Лакс пойти учиться, что Лакс делать с ее капиталом, с ее волосами, что, наконец, ей делать с жизнью. И пока они говорили, усталость, накопившаяся за долгие часы ночи, за которую Лакс успела позаниматься сексом и получить пинок под зад, начала негативно сказываться на ее шейных мышцах. Когда она поняла, что больше ни минуты не может держать голову в вертикальном положении, Билл убедил ее выбрать себе спальню и лечь спать. Лакс выбрала лавандовую комнату. Утром она будет лежать на простынях цвета лаванды и рассматривать точно такие же лавандовые стены, удивляясь тому, как ее любимый фиолетовый цвет может быть такого мягкого и приятного оттенка.

Брук пожелала Лакс спокойной ночи и закрыла за собой дверь. Вернувшись в гостиную, она не нашла там Билла. Он стоял в фойе перед картиной, которую купил у нее много лет назад. Брук обняла его сзади и захихикала в ухо.

— Можно ее оставить, папочка? Давай мы ее оставим, а?

— Она — это что-то, — согласился Билл, не отводя глаз от картины.

— Мы можем ее удочерить?

— М-м-м, — промычал Билл.

— О чем ты думаешь? — спросила Брук.

— О том, каково это жить жизнью, в которой нет надежд, — ответил он. — Каково это, когда никто не верит в то, что ты что-то из себя представляешь? Нет никакой ответственности ни перед кем. И вот, скажем, ты чего-то достиг, у тебя появляются одна или две квартиры. Например, однажды ты можешь открыть брокерский счет. Были бы рядом люди, которые смогли бы порадоваться за тебя? Каково это, когда рядом с тобой никого нет? Когда никто не пытается узнать, счастлив ли ты?

— Свободно, забавно, грустно, страшно. Какая разница? Это не про нас.

— Я думаю, из меня получился бы отличный президент, — ни с того ни с сего сказал Билл.

— Президент чего?

— Соединенных Штатов Америки.

Брук часто смеялась по любому поводу, но сейчас она даже не улыбнулась.

— Ты нарисовала это для меня? — спросил Билл, указывая на изображение двух джентльменов, сидящих на противоположных концах дивана. — Ты хотела изобразить двух голубых мужчин, любовников, сидящих на публике, скрывающих свои чувства друг к другу?

— Нет, — ответила Брук, почувствовав, как по телу побежали мурашки. — Ты видишь это на картине?

— Нет, нет, нет. Но эта девушка увидела. Кто-нибудь еще это видит? Брук, ты видишь это?

В приступе паники у него сжалось горло, и последний вопрос прозвучал выше на тон обычного баритона Билла.

— О чем ты говоришь? — не понимала Брук. Звук его голоса напугал ее.

Билл взял ее руку и поднес к своим губам, помедлив, прежде чем поцеловать. Он не хотел терять ее. Она была его женой во всем, не считая секса, супружеской верности и совместной жизни, больше двадцати лет. Этой ночью он сделал для нее нечто особенное и одновременно глупое. Он пытался изменить себя, чтобы она была счастлива.

— То, что я сделал сегодня, я сделал, потому что люблю тебя. Мы много экспериментировали с сексом, и я чувствую, что мы исчерпали это море, но при этом нашли то, что порой остается, когда умирают страсть и романтика.

— Я не понимаю, о чем ты, — сказала Брук, хотя в глубине сердца знала, о чем он говорит.

— Да ни о чем, — вздохнул он. — Я, думаю, я пытаюсь сказать, что люблю тебя.

— Это все, что ты хочешь мне сказать?

После шикарной вечеринки в честь своего пятидесятого дня рождения дед Билла по отцовской линии покончил жизнь самоубийством, выстрелив себе в голову. Отец Билла, несмотря на то что был знаком с одними из лучших онкологов в городе, не пытался вылечить свой рак на начальной стадии. В конце концов заболевание приняло тяжелую, агрессивную форму и повлекло за собой смерть.

Никто не рассказывал Биллу о страданиях, которые пережили эти красивые, но несчастные гомосексуалисты. Его мать и бабушка, как две львицы, следили за ним в оба, защищая его, последнего живого львенка. Они пристально наблюдали за ним, с беспокойством ожидая проявления неминуемых сексуальных отклонений. Их страхи на нем отразились.

Появление в жизни Билла привлекательной Брук принесло всем облегчение. В самом начале их сексуальных отношений возбуждение, которое захлестывало, когда они были наедине друг с другом, затмевало необычные желания, дремлющие внутри. Им все казалось внове… Во время учебы в колледже они экспериментировали, иногда вместе. С годами Брук потеряла вкус ко многим вещам, которые привлекали ее в юности, таким, как секс втроем, ром с колой и лесбиянство. Вкусы Билла изменились тоже.

Когда Билл был молодым, беззаботным и много пил, он мог сунуть пенис куда угодно, что, в принципе, присуще молодым и беззаботным пропойцам. К двадцати пяти годам его любовь к Брук стала крепче, но желание обладать ее телом начало медленно угасать. Его начали одолевать другие страсти. Он гнал эти мысли, стараясь сохранить Брук и отказываясь от своей реальной сексуальной ориентации. Эта ложь мучила Билла. Ему казалось, что его наполняет слизь, которая просачивается в важные для него отношения, как какой-то опасный яд. К тридцати семи годам, посетив множество урологов, Билл отказывался признаться даже самому себе, что был озабоченным гомиком. Он предпочел бы быть гетеросексуальным импотентом. В тот год Брук сделала свою первую татуировку.

Гомосексуальные фантазии Билла были довольно незамысловаты. Он грезил о сильных, упругих телах, и его совершенно не возбуждали нежные и влажные отверстия.

Он продолжал заниматься сексом с Брук так часто, как мог, он не хотел потерять ее. В постели он выкладывался полностью, потому что это помогало ему продолжать верить в ложь, в которую он заставил себя поверить. Он играл роль любовника Брук старательно и пылко, так, словно его жизнь зависела от того, сумеет ли он убедить ее в том, что по-настоящему хочет ее.

Но постоянное притворство отнимало много энергии, и с годами это утомило его. К тому времени, когда ему стукнуло тридцать девять, его мать Элеонор начала волноваться за него уже по другому поводу. Когда она увидела, что депрессия, которая некогда изводила ее мужа, началась и у сына, то решила, что готова смириться с его гомосексуальностью. Вот только к тому времени она уже не могла избавить Билла от страха и ненависти к себе, которые сама же в нем и зародила.

После смерти бабушки, от которой Билл унаследовал огромное состояние и недвижимость, Элеонор вышла с ним на улицу. В жаркий августовский день в Палм-Бич[36] она привела его на пляж и под аккомпанемент прибоя сказала ему, что нет ничего плохого в том, чтобы быть гомосексуалистом.

— Зачем ты говоришь мне это, мама?

— Потому что твой отец и Майлз Рэндольф ни разу в жизни не играли в гольф.

— Мистер Рэндольф?

— Да.

— О, Боже, на похоронах он так громко рыдал!

— Верно.

— Вот это да!

— Майлз Рэндольф любил твоего отца. Как и я.

Элеонор взяла сына за руку. Она откинула с его лба светлую прядь волос, заслонявшую зеленые глаза, и сказала: «Билли, я хочу, чтобы ты был счастлив».

И он пытался. Он поехал в Мексику и пытался. Он поехал в Бангкок и пытался еще усерднее. Он провел немного времени в Париже, пытаясь быть счастливым, и иногда был счастлив; но каждый раз, когда Билл возвращался домой, он обнаруживал, что тяжесть красного дерева, семейные связи и взгляды коллег разрушают его счастье. Даже в манящем мире своих голубых друзей он чувствовал, что лучше спрятать свою симпатию к красивым мужчинам, загорающим у бассейна. Может, именно в те годы, которые он прожил под жестким контролем львиц, выискивающих тревожные признаки, в нем зародился страх и он уже не мог признаться себе в своих желаниях. И все же он был страстным мужчиной, который нуждался в сексе.

Когда ему нужна была любовь, он звал Брук. Она замечала, что его эрекция исчезает, когда она снимает лифчик. Ей было интересно, почему он проводит почти весь свой отпуск во Франции. Ей не приходило в голову, что он другого поля ягода, пока Лакс не сказала это вслух.

— Я знаю, ты любишь меня, Билл, но ты больше ничего не хочешь мне сказать? — Брук еще не была готова поверить в то, что мужчина, который занимался с ней любовью три раза за ночь, на самом деле не испытывал влечения к женщинам. Ей не хотелось думать о том, что он вынудил свой пенис стоять, чтобы сделать ее счастливой, и что сам он так и не кончил.

— Брук, я люблю тебя, — пробормотал Билл.

— Это мы уже выяснили.

— И я… — Билл замолк. Он не мог подобрать конкретное определение.

Брук ждала. Между ними повисла гнетущая тишина, и в конце концов Билл понял, что должен это сказать.

— Просто иногда я осознаю, что смотрю на красивых мужчин, — наконец вымолвил он так, словно они обсуждали деликатный вопрос о правовой норме. — Тома Маккена, например, этого профессионала из гольф-клуба. Он очень привлекательный мужчина, и я, ну, я не думаю, что в этом влечении есть что-то противоестественное. На этом все и заканчивается.

Ерундометр Брук внезапно зашкалил, зарегистрировав огромный процент лжи в утверждении Билла. Она могла бы рассердиться на него, если бы не видела, как ему больно.

— И давно ты ощущаешь это притяжение? — спросила Брук и поняла, что давно это знала. Когда Лакс назвала вещи своими именами, в памяти Брук всплыли отдельные моменты, взгляды, жесты.

— Начиная с Джека Беренботта, — ответил Билл.

Джек был школьным приятелем, с которым они столкнулись во время поездки в Сент-Китс[37]. Он заигрывал с Брук, и она отвечала ему тем же. Когда Джек предложил попробовать секс втроем, Билл согласился, думая, что это понравится Брук. Когда все было позади, он пытался убедить себя, что сделал это для нее, но на самом деле Джек был нужен именно ему.

— Так давно? — выдохнула Брук, чувствуя себя полной идиоткой.

— Я думал, что смогу бросить.

— Бросить! — крикнула Брук. — Это не какая-то там привычка, Билл!

— Я не полностью голубой, Брук. Совсем не голубой. Я хочу сказать, если нарисовать кривую нормального распределения, то можно увидеть, что точек в гетеросексуальной области у меня намного-намного больше, чем в гомосексуальной.

— За тем исключением, что ты хочешь заниматься сексом с мужчинами, — поддела Брук.

— Нет. Я просто экспериментировал. Вот и все. Мое сердце принадлежит тебе.

— Но твой член принадлежит Джеку Беренботту.

Билл долго молчал.

— Я могу отсечь эту часть, — произнес он очень серьезно.

— Свой член?

— Нет! Я имею ввиду гомосексуальность! Это не такая уж большая часть меня. Правда. Я люблю тебя. И любил с того самого похмелья, что мы пережили в квартире твоей бабушки. Я могу измениться ради тебя.

Брук не ответила.

Она повернулась, чтобы взглянуть на свою картину, на двух любовников, которые никогда не коснутся друг друга. Ей хотелось думать, что Лакс ошиблась. Лакс вошла в квартиру Билла и поздоровалась с гигантским монстром, который тайно жил здесь долгие годы. Теперь у монстра было имя, он больше не спрячется в тени.

— У меня была всего лишь пара мужчин, — признался Билл. И так как Билл решил не учитывать сексуальные похождения за пределами Соединенных Штатов, он искренне верил в правдивость своих слов. — И как минимум в течение пяти лет у меня не было секса ни с кем, кроме тебя. Больше всего на свете я хочу быть с тобой. Ты лучшее, что было в моей жизни.

Брук пыталась переварить информацию. Она вспоминала, какой секс был когда-то у них с Биллом. Наверняка Лакс ошиблась. Сумасшедшая девчонка из Квинса. Что она могла знать? Брук стояла в фойе. Внезапно все ее мысли перенеслись в ночь в Сент-Китс, когда они занимались любовью с Джеком Беренботтом. Она вспомнила тот вечер, но не помнила ничего, что выдавало бы в Билле гомосексуалиста. Они хорошо провели время с Джеком, а потом вернулись к себе в комнату и повторили все вдвоем. А между настоящим и прошлым были годы отличного секса. Это должно было что-то значить.

Затем Брук сравнила отличный секс из прошлого с нынешней импотенцией Билла. Может, им просто стоило сделать перерыв. Может, он смог бы контролировать себя. Но хочет ли она, чтобы он это делал? Хочет ли она быть рядом с человеком, который задерживает дыхание? У нее разболелась голова. Для одного вечера это было уже слишком. Она словно стояла на краю континентального шельфа, а перед ней был только океан.

— Я еду домой, — сказала она. — Пожалуйста, вызови мою машину.