Хитрожопый киборг

ГЛАВА 11

— Я не уверен, что принудительное удаление содержимого моего черепа во время спаривания должно доставлять удовольствие, но если это происходит в результате достижения удовольствия с тобой, я думаю, мне бы понравилось, — говорю я Бекки, растирая ее ноги с еще большей энергией и усердием.

У нее из горла вырывается какой-то звук. Я не могу сказать, смех это или бульканье, то ли от боли, то ли от блаженства. Он звучит странно, как смесь того и другого.

Также, как ни странно, это все еще привлекательный звук для моих ушей. Я решаю завести разговор, чтобы отвлечься и не спариться со своей парой до того, как полностью позабочусь о ее потребностях в трении. Я оглядываюсь в поисках темы, и, когда мой взгляд направлен на ее нижнюю конечность, естественно, мой разум рассматривает ее.

— Ранее ты сказала, что у тебя болит спина. Когда я удовлетворю твою нижнюю половину тела, я также хочу предложить тебе свои услуги по растиранию мышц спины.

Она утвердительно булькает.

Довольный, я поддерживаю разговор, поглаживая ее.

— По сравнению с другими человеческими женщинами, у тебя очень большие лодыжки, — задумчиво делюсь я.

Ошеломленная улыбка сползает с лица Бекки. Мгновение она смотрит на меня сверху вниз. Затем разражается слезами.

Держа ее ступню в своих ладонях, я перевожу сбитый с толку взгляд с ее прелестной конечности на ее прелестное лицо. Которое распухает у меня на глазах — реакция, я полагаю, из-за содержания физиологического раствора в ее слезах.

— В чем дело? — в замешательстве спрашиваю я.

— Ты… — начинает она, затем икает и закрывает лицо руками.

Я глажу ее толстую лодыжку, которая, как я подозреваю, опухла из-за отека. Я хочу спросить ее об этом состоянии, но сначала я хочу определить источник ее эмоционального расстройства.

— Да, Бекки?

Она все еще прячет лицо.

— Ты осел! — кричит она.

Я моргаю. Поняв, что она пытается нанести ответный удар по моим чувствам, потому что я причинил ей эмоциональный вред (пусть и непреднамеренный), я спокойно заявляю:

— Пожалуйста, объясни, что я сделал, в понятных мне терминах.

Ее брови хмурятся. Подбородок выпячивается. Она выпаливает:

— Я чувствую себя толстой, Уильям. Я и есть толстая. Но то, что ты называешь меня толстой, ранит мои чувства.

Пораженный, я смотрю на нее снизу вверх.

— Но я не называл тебя толстой.

— Нет, ты это сделал!

Я хмурюсь.

— Нет, я этого не делал.

— Ты, черт возьми, сделал это! — горячо настаивает она.

Во мне растет оборонительное раздражение, что нелепо. Я не хочу защищаться перед своей парой. Я не должен защищаться — я не пытался причинить ей вред.

— Я прокомментировал размер твоих лодыжек.

— Да!

— Я не называл их толстыми, — утверждаю я. — Я просто заметил, что у тебя очень большие лодыжки — именно эти слова я и использовал. Я никогда не говорил «толстые».

К моему облегчению, Бекки немного успокаивается.

Надеясь окончательно успокоить ее, я добавляю:

— Я сделал это замечание только потому, что твое телосложение сильно отличается от человеческих женщин, с которыми я был знаком по фильмам. У изображенных женщин соотношение ног к лодыжкам в окружности было намного меньше, чем у тебя…

В мозгу Бекки загораются области, отвечающие за неверие, обиду и гнев.

Я закрываю рот.

Она замечает это и начинает качать головой, ее слезы возобновляются.

— Ты сделал только ХУЖЕ! — взвизгивает она.

— Я вижу, что у меня это получилось… каким-то образом. Я так сбит с толку, — признаю я.

Она закрывает лицо и плачет еще несколько минут.

Я мрачно переношу свои манипуляции на ее другую ногу.

Когда я переношу свой вес, коврик оказывается недостаточно мягким, чтобы предотвратить стук, который издают мои колени об пол. К счастью, это не больно. Биологическая обратная связь сообщает мне о давлении, которое испытывают мои коленные чашечки, когда принимают мой вес, но я не чувствую никакого дискомфорта.

Слезы Бекки текут медленно. Однако активность ее мозга хаотична. Некоторое время он остается включенным в секторах гнева и боли. Затем переходит к паравентрикулярному ядру таламуса, области мозга, частично ответственной за регуляцию эмоциональной обработки.

Кажется, это не очень эффективно. Цвет области наводит меня на мысль, что она испытывает избыток негативных эмоций.

Ее мозг циклически активируется на отчаяние, стыд и отвращение к себе, если я правильно ее понимаю. К счастью, это проходит. Затем, что еще более сбивает с толку — но принимается с радостью, по крайней мере, насколько я могу судить, — сектор юмора начинает слабо светиться. Это странный темно-фиолетовый свет, но активность в этой области, несомненно, должна быть хорошим признаком.

— Уильям? — наконец произносит она.

Мои руки замирают, и я поднимаю на нее взгляд.

— Да?

— Неважно, — она слегка встряхивает своими нижними конечностями, показывая, что я должен продолжать попытки услужить ей.

— По крайней мере, это я могу сделать для тебя, — говорю я со вздохом.

Она чуть не плачет, когда я переключаю свое внимание на мышцы вдоль ее голеней и позади них.

Озабоченно нахмурив брови, я констатирую очевидное.

— Мышцы задней поверхности ваших ног таят в себе множество источников боли.

— Икры, — говорит Бекки сквозь шипение, когда я нажимаю на область, которая заставляет ее ногу дергаться. — Задняя часть человеческих ног называется икрами.

— Хм. Я слышал, что их называют так, но это сбивающий с толку термин, — признаю я.

Напряжение на ее лице спадает, и она вздыхает.

— Спасибо. Теперь ты можешь остановиться.

Я опускаю руки, мои пальцы все еще нежно держат ее икры. Я поднимаю на нее глаза.

— Я хочу доставить тебе удовольствие. Хочу облегчить твои страдания. Я клянусь растирать твое тело в любое время, когда тебе это понадобится. Пожалуйста, говори мне. Тебе нужно только сказать, что тебе нужно, Бекки. И я сделаю все, что в моих силах, чтобы дать это тебе.

Ее губы дрожат, прежде чем она сжимает их.

— Хорошо. Спасибо, — она на мгновение замолкает, когда я опускаю ее ноги на пол. Затем смотрит, изучая мое лицо. — Что я могу… — ее взгляд скользит к кровати, на которой она сидит, прежде чем она заканчивает, — сделать для тебя?

Вставая, я беру ее за руку и призываю следовать за мной из нашего места для спаривания и сна к кухонному столу (нейтральное место), к стулу, который я выдвигаю для нее.

Я сажусь напротив Бекки. Пристально глядя ей в глаза, я складываю руки между широко расставленных механических коленей.

— Я ценю, что ты спросила. Мне нужна твоя помощь.

— Ладно, — говорит она осторожно.

— Ты часто указываешь на то, что я сделал неправильно. Прошло несколько недель с тех пор, как я стал твоим мужем, и я регулярно слышу твою критику. Но я еще не слышал от тебя похвалы. И, — я указываю на ее лодыжки, — ты склонна предполагать обо мне худшее при каждом взаимодействии.

Она таращится на меня.

— Я не…

Я бросил на нее быстрый взгляд.

— Ты назвала меня ослом, когда я пытался поделиться своим наблюдением о различиях, которые я заметил между женскими телами. Хотя теперь я понимаю, как мне удалось задеть твои чувства после того, как ты нашла время объяснить мне, я бы попросил тебя в будущем, вместо того чтобы нападать на меня, пожалуйста, с уважением сообщить мне, что мое замечание невежливо. Таким образом, я буду знать, что не сделаю подобного в будущем. Я также хотел бы, чтобы ты объяснила, почему это грубо, чтобы я понял, что причиняет тебе боль. Тогда я смогу быть более осторожным в дальнейшем, — я умоляю ее взглядом. — Я не такой, как ты, Бекки, и не знаю все это по умолчанию. Я даже не знаю, чего я не знаю, — устало говорю я.

— О, — говорит она без всякой силы в голосе.

Я смотрю на нее прищуренными глазами.

— Я также хотел бы попросить тебя не обзывать меня, что, по твоему мнению, нанесет эмоциональный ущерб за предполагаемое пренебрежение. Продолжение такого поведения будет разрушительным для наших отношений.

Ее губы шевелятся.

— Я… извиняюсь, — говорит она. Ее мозг активизируется в областях, связанных с шоком, и где-то рядом с чувством вины. — Прости, что обозвала тебя вместо того, чтобы просто сказать, что ты задел мои чувства, и указать на то, что это было грубо.

— Благодарю тебя.

На несколько мгновений между нами повисает тишина. Задумчивая тишина.

Мои мысли блуждают по событиям последних дней, и я рассеянно начинаю вытаскивать колючки кактуса из своих джинсов. Я кладу шипы на стол, и за короткое время у меня начинает накапливаться небольшая кучка.

— Учитывая эту озабоченность и вместе с этой просьбой, у меня есть ещё одна. Я хотел бы попросить, чтобы ты также начала добавлять похвалу.

— Добавлять похвалу?

Я встречаюсь с ней взглядом.

— Да. Мне бы очень хотелось, чтобы ты начала указывать мне, когда я все делаю правильно.

Бекки ерзает на своем стуле.

— Я делаю это. Говорю тебе, — заявляет она.

Склонив голову набок, я обдумываю наше взаимодействие.

— Я не могу вспомнить случай, когда ты бы это делала, — я начинаю перечислять наши взаимодействия, когда она отчитывала меня за ошибки, сообщая о том, как правильно поступить, только после того, как раскритиковала невежественного человека, чуждого ее обычаям. Я заканчиваю резюме словами: — Поправь меня, если я что-то не так помню, но я не слышал, чтобы ты хвалила меня за мои усилия, даже когда я думал, что мне удалось сделать что-то приемлемо, хорошо или выше ожиданий. Из-за этого у меня такое чувство, будто я ничего не делаю правильно, — я бросаю на нее пораженный взгляд. — Я сделал что-нибудь правильно?

Ее губы приоткрылись, рот расслабился, когда я поделился тем, что у меня на уме.

— Уильям… Мне жаль. Конечно, ты многое делаешь правильно.

Я с облегчением закрываю глаза.

— Рад это слышать.

Ее голос звучит неуверенно.

— Что-нибудь… еще?

Снова открывая глаза, всматриваясь в ее лицо, я киваю.

— Не думай обо мне худшего, пожалуйста.

Скривив рот, ее руки тревожно поглаживают живот, она с готовностью соглашается

— С этого момента я постараюсь не судить предвзято. Мне очень жаль.

Тяжело сглатывая, я опускаю подбородок.

— Спасибо.

Бекки нерешительно протягивает руку и кладет ее мне на колено.

— Ты…… ты прав — я могла бы куда лучше отмечать, когда ты поступаешь хорошо. Я должна была говорить тебе. Знаешь, ты часто делаешь все правильно.

— Нет, я не знаю, — серьезно отвечаю я ей.

Она убирает руку и скрещивает их на груди.

— Прости.

Я беру ее руку и возвращаю к своей ноге.

— Я принимаю твои извинения, — говорю я с кивком. — И я прощаю тебя.

Она отрывисто кивает. Ее череп пульсирует от боли. Замешательства. И страха.

— Тебе нечего бояться, Бекки, — уверяю я ее. — Мы будем продолжать работать над способами успешного информирования об уровне заботы, которую мы проявляем друг к другу.

Она молча кивает.

Я похлопываю ее по руке, затем отпускаю, чтобы встать, сгрести в ладонь кучку кактусовых колючек и выбросить в мусорное ведро.

Отряхая ладони над мусорным ведром, я спрашиваю:

— Какую следующую задачу нужно выполнить сегодня?

— Этот день окончен, — говорит Бекки. — О животных позаботились. Посуда вымыта. В доме чисто. Ты позаботился об ориксе, которого привез, чтобы мне больше не пришлось давиться рыбой. Спасибо, — добавляет она хриплым голосом.

— Всегда пожалуйста! — говорю я ей, чувствуя, как меня переполняет тепло и удовольствие. — Значит, пора спать?

На лице Бекки появляется выражение спокойной решимости, и она кивает.

***

Когда мы лежим в постели, я в боксерах, она в ночной рубашке, Бекки притягивает меня ближе к себе и берет лицо в ладони. На мгновение ее большие пальцы гладят меня по щекам, расглаживая бороду с выражением признательности или восхищения. Прерывисто вздохнув, она наклоняется и прижимается своими губами к моим.

Связывает нас.

Ее губы мягкие и невероятно приятные на ощупь. Бекки наклоняет голову, и ее дыхание согревает мою щеку. Пальцы зарываются в мои волосы, удерживая на месте.

Я чувствую, как реакция взрывается в моем животе. По собственной воле руки поднимаются и обхватывают ее шею. Наши рты, прижимающиеся друг к другу, издают звуки, которые воспламеняют меня еще больше.

Бекки напрягается и отстраняется от меня. У нее очень большие зрачки, которые делают ее глаза поразительно темными.

— Ты хочешь… заняться сексом?

— Я хочу держать тебя в объятиях, — признаюсь я.

— О, — она моргает, глядя на меня. — Ну… что, если я захочу секса?

— А ты хочешь?

— Да.

Я снова поглаживаю ее по спине, рассматривая.

— Как бы ты хотела, чтобы тебя обслужили?

Она закрывает лицо одной рукой. Другую кладет мне на грудь, останавливая движение или привлекая мое внимание.

— Мы должны называть это как-то по-другому. Люди называют это заниматься любовью.

— Я бы с удовольствием занялся с тобой любовью, Бекки. Мои руки скользят по ее бокам, затем останавливаются. — Тебе нужно сначала поплакать?

Она опускает руку от лица.

— Что?

— О Джоэле, — говорю я. — Судя по запаху, ты часто посещаешь его могилу. По-моему, каждое утро. Но и многие вечера тоже, если мои рецепторы не врут. Ты скорбишь там, не так ли? — я изучаю каждый ее взгляд, чувствуя, как что-то сжимается у меня в груди, когда ее зрачки сужаются, а глаза начинают блестеть.

— Да, — отвечает она срывающимся голосом.

Я успокаивающе глажу ее по плечу, глядя в лицо.

— Я знаю, что ты скорбишь и по-другому. Каждую ночь. Из протоков твоих глаз вытекает физиологический раствор каждую ночь, как только выключают свет, — даже если бы я не мог видеть в темноте, то чувствовал соленый запах ее слез. Мог на слух уловить заминку в ее дыхании, когда она тихонько заглушала случайные всхлипы. Мог почувствовать дрожь ее тела, когда у нее это не получалось. — Могу ли я что-нибудь сделать, чтобы утешить тебя, пока ты скорбишь?

— О-обними меня, — хрипло произносит она, ее голос полон слез.

Мое собственное горло сжимается от эмоций, и я привлекаю ее в свои объятия.

Желание спариться с ней остывает, но лишь отчасти. Я неловко ерзаю, крепче прижимая Бекки к себе, ее живот похож на твердую дыню между нами.

— Я держала тебя на расстоянии, — признается она, обращаясь к моей груди. — Пыталась дистанцироваться от каких-либо чувств к тебе.

— Верность своей умершей паре, — бормочу я, поглаживая ее по спине.

Она отстраняется от меня и делает влажный вдох, от которого у нее пузырится в носу. Это неприглядно, и я удивлен, что не чувствую отвращения. Скорее, я чувствую… сострадание. Привязанность и заботу. Я хочу нести ее бремя. И я чувствую ту же боль, что и она.

Бекки крепко зажмуривает глаза и кивает.

Она вздрагивает, когда я осторожно провожу краем наволочки по ее верхней губе и под носом.

Смущение окрашивает ее разум, и она опускает глаза, но прячется не более чем на мгновение. Прочищая горло, Бекки отодвигает подушку в сторону.

— Прости, что я не была дружелюбна или даже не очень мила с тобой. Это было будто… если бы я позволила себе проявить к тебе симпатию, то предала бы Джоэла.

Слышать, как она признается, что была не очень добра ко мне и не хотела позволять себе мне симпатизировать… Такое ощущение, будто я коснулся дна из жгучих кораллов, а потом прокатился по нему. Я прочищаю горло.

— И… что ты чувствуешь ко мне сейчас?

С тихим рыданием, сотрясающим все ее тело, она говорит так, словно раскрывает ужасную тайну.

— Ты хороший! Ты действительно странный, но и очень хороший. Не раз я ловила себя на мысли, что если бы… если бы я никогда не встретила Джоэла, я была бы так счастлива с тобой! Как бы то ни было, теперь, когда Джоэл… теперь, когда его нет, я должна двигаться дальше, — взволнованная, она подтягивает к себе отброшенную подушку и освобождает ее от внешней оболочки. — Каким-то образом. И ты здесь, и ты так стараешься… — она качает головой, содержимое ее черепа в глубоком беспокойстве. — Хочешь услышать кое-что ужасное?

Прежде чем я успеваю ответить, она делится:

— В некотором смысле ты относишься ко мне даже лучше, чем Джоэл. И ты делаешь вещи, которые заставляют меня симпатизировать тебе. И это так больно. Что мне с этим делать? — прерывисто спрашивает она.

Я снова притягиваю ее в свои объятия, на этот раз боком, и крепко держу.

— Теперь ты моя. Вы оба, — я глажу ее по животу.

Из нее вытекает еще больше физиологического раствора.

В конце концов она успокаивается.

— Срок подходит со дня на день, — говорит она ни с того ни с сего.

— Срок чего?

— Чтобы… чтобы родить ребенка, — говорит она, кладя руку поверх моей на свой живот.

Как странно.

— Ты можешь родить в любой день? — спрашиваю я. — Какой день ты выберешь?

— Я не выбираю. Это произойдет тогда, когда произойдет. Роды могут начаться сейчас, а могут и через пару недель. Одному Богу известно, когда это произойдет. Но я готова.

— Что мне сделать, чтобы подготовиться?

Она лениво гладит меня по руке.

— Ты ничего не можешь сделать в том, что касается родов. А если и можешь, я об этом не знаю. Я мало что знаю о родах. Думаю, когда начнутся схватки, я отправлюсь в больницу, и они проведут меня через весь процесс.

— Могу ли я что-нибудь сделать, чтобы тебе было комфортно, пока ты не родишь? — спрашиваю я.

Она встречается со мной взглядом, ее ресницы мокры от слез, но глаза полны решимости.

— Я хочу тебя. Прямо сейчас. — и она берет в руки подол ночной рубашки и стягивает ее через голову.

Мои глаза останавливаются на ее теле — на всех сочных изгибах, которые она обнажила перед мной. Ее грудь практически умоляет о внимании. Ткани молочных желез образует приятно округлые возвышения по обе стороны груди. Не раздумывая, мои ладони жадно тянутся к ее округлостям, и я инстинктивно начинаю мять их.

Ранее она описывала себя в негативной манере. Но Бекки красива. Она, должно быть, не видит себя такой, какой вижу ее я.

— Ты выразила недовольство своим обликом, — мне удается прорычать сквозь пелену желания. — Но я переполнен желанием к тебе. Ты, с твоими якобы неприглядными чертами, возбуждаешь меня до безумия, — говорю я ее соскам. С огромным усилием мне удается отвести от них взгляд, чтобы изучить ее лицо. — Ты единственная, кто когда-либо пробуждал во мне желание спаривания.

Сияя глазами, Бекки снова хватает меня за волосы, наши рты встречаются, и она облизывает языком мои губы.

Возбужденный, я должно быть ахнул, потому что внезапно у нее появляется доступ ко внутренней части моего рта, и она просовывает язык между моими губами.

Застонав, я хватаю ее за волосы и проделываю с ней то же самое, но с большей силой. И с еще большим голодом.

Обвив руками мою шею, она учит меня ласкать наши языки, позволяет мне преследовать ее рот и покорять ее, пока наше дыхание не становится прерывистым, а движения — несколько неистовыми.

Целуя меня более поверхностно, чем мне бы хотелось, она умудряется заговорить.

— Мне нужно включить вентилятор! — выдыхает она между моими прикосновениями.

— Вентилятор? — я хриплю. Я мог бы съесть ее.

— Мне жарко. Нужен свежий воздух… — она вырывается из моих объятий. Я сужаю глаза, когда вижу, как покачивается ее тело, пока она возится с каким-то хитрым приспособлением на комоде рядом с кроватью. Я начинаю следить за ней.

Штука, с которой она возится, внезапно начинает обдувать нас потоком воздуха.

Прищурив глаза от порывов ветра, я не останавливаюсь. Вид ее обнаженного зада заставляет меня попытаться взобраться на нее.

Задыхаясь от смеха, Бекки отталкивает меня от себя и начинает складывать подушки в некое подобие фигуры. У нее их в избытке, и я размышляю о том, что если работа самца — охотиться на мясо, а работа самки — строить гнездо, то моя пара доказала свою доблесть.

Я пытаюсь помочь ей, но очевидно, что я не знаю, что делаю, и слишком далеко зашел в муках сексуального желания, чтобы чем-то помочь. Я слишком сосредоточен на том, чтобы прикасаться к ней, а не строить гнездышко для размножения.

— Сюда, — говорит Бекки, становясь на четвереньки, маневрируя так, чтобы ее грудь (и живот, и таз) поддерживала настоящая гора подушек — и располагаясь так, чтобы ее лицо беспрепятственно получало поток воздуха от вентилятора.

Когда я обнимаю ее, то понимаю, что вся кровь в моем теле прилила к области таза, наполняя писающий орган и плодный мешок, сжимая их до неприятной степени. Я должен спариться с ней. Это стало императивом.

Мои руки сжимают ее пухлые ягодицы сзади, отчего у Бекки перехватывает дыхание.

Склоняясь над ней, я обнюхиваю ее волосы, сильно прижимаюсь носом к точке за ухом, прежде чем облизать вдоль горла.

Мой писающий орган касается места соединения шелковистых бедер, заставляя Бекки выгнуть спину.

Я нажимаю вперед. Проникновение неожиданно влажное, даже более влажное, чем наше первое соитие. Отстранение от нее создает захватывающе восхитительное трение, о котором я с трудом мог перестать думать.

Когда я вытаскиваю из нее свой орган, ее канал издает явный сосущий звук, который возбуждает меня.

Я снова заполняю ее, скользя глубоко внутрь и выходя. Я ускоряюсь, проскальзывая рукой под нее, чтобы найти то место между ног, которое заставляет ее реагировать. Когда я нахожу его, мои пальцы гладят там, пока она не начинает брыкаться подо мной.

Звук нашей влажной кожи, шлепающей и прилипающей друг к другу, когда я вхожу в ее шелковистую крепкую хватку, создает непристойную гармонию. Напряжение скручивается во мне все туже и туже — пока семя не выстреливает наружу, ощущаясь горячее огня, извергаясь из моего плодного мешка.

Бекки снова вскрикивает, ее внутренности доят меня так же жадно, как и в первый раз.

И я бросаюсь вслед за ней, подгоняемый очередным всплеском, разделяя с ней несколько последних энергичных толчков.

Когда я, наконец, вынимаю писающий орган, из ее набухшего, основательно использованного канала вытекает голубое семя.

Моим древним йондеринским инстинктам чрезвычайно приятно видеть это зримое свидетельство того, что я заявил на нее права.

Я провожу ее в уборную комнату, чтобы она могла опорожниться, затем настаиваю на том, чтобы помочь ей очистить канал, из которого вытекает семя. После я веду ее обратно в наше гнездышко, где помогаю подложить подушки, пока ей не станет удобно, и держу ее в своих объятиях всю ночь напролет.