Хозяйка старой пасеки 3

17

Да, в его словах была своя правда, и все же…

— Согласна, Кирилл Аркадьевич. Нищий, у которого на руках сестра и мать, не может позволить, чтобы они голодали. Он может пойти на большую дорогу или стать шулером. Может искать богатую невесту, засидевшуюся в девках. Или работать. Нелидов выбрал последнее.

— Работу в доме богатой невесты, которая… — Он осекся.

— Скорее всего, засидится в девках, потому что опозорила себя? — договорила за него я. — Однако, как вы сами видели сегодня, у меня от женихов отбоя нет.

— Которая не слишком смыслит в людях, хотел я сказать. И не замечает, что ее управляющий делает авансы не только ей, но и моей кузине.

Как раз мне-то Нелидов никаких авансов не делал. А вот Вареньку бросался спасать и в омшанике, когда едва не взорвалась граната, и в этот раз. Однако сейчас вряд ли стоило напоминать об этом Стрельцову.

— Благородство, Кирилл Аркадьевич, — не то, что можно себе позволить или нет. Это выбор, который мы делаем каждый раз заново. Когда выбираем не приукрашивать свое положение. Не пускать пыль в глаза. Нелидов не пытался казаться тем, кем он не является. Он признался в своей бедности.

— Барышни любят страдальцев, — усмехнулся Стрельцов. — Благородная бедность так романтична! Готов поспорить, он не выберется из нее, потому что тогда барышни перестанут восхищаться его мужественной борьбой с обстоятельствами.

Наверное, Нелидов мог защитить себя сам. Да по большому счету он вовсе не нуждался в защите — я его наняла, мне и увольнять, а не исправнику. Но почему-то мне было очень обидно за парня. Охотник за богатыми невестами вел бы себя не так, совсем не так.

Или на самом деле мне было обидно за себя? За фразу, что я совершенно не разбираюсь в людях?

— При чем здесь романтика? Я говорю о человеке, который нанялся на работу, зная, как люди его сословия… нашего сословия относятся к работе по найму. И все же он решил обменять свои знания и свой труд на деньги — не такие уж большие деньги.

— Вот именно! Дворянин с его дипломом мог бы позволить себе…

— С его дипломом и без рекомендаций? С репутацией человека, не сумевшего сохранить то, что досталось от родителей?

— Я же говорю, барышни любят страдальцев, — с неожиданной горечью произнес Стрельцов и отвернулся.

Я ошалело моргнула. Нет, похоже, дело не в Вареньке.

Стрельцов ревнует? Меня? К Нелидову?

— Что за бред! — вырвалось у меня.

— Бред? — поднял бровь он. — Бред — пустить в дом охотника за приданым. Или вы прекрасно понимали, что делали?

— Знаете что? Вы приходите в мой дом расследовать убийство — хорошо, это ваша работа. Вы подозреваете меня невесть в чем — пусть, в конце концов, мы слишком недавно знакомы, чтобы вы верили мне за красивые глазки. Вы придираетесь к каждому моему слову и поступку. Но если я так дурно влияю на вашу кузину и так неподобающе веду себя — увезите ее отсюда. И не смейте меня ревновать!

Он вздрогнул — едва заметно, но я увидела.

Тишина повисла между нами. От усадьбы долетел смех мальчишек. Полкан гавкнул на что-то. А мы стояли, глядя друг на друга, и мне отчаянно не хватало воздуха.

— Вы слишком много о себе думаете, Глафира Андреевна, — холодно произнес Стрельцов.

Его голос был ровным. Слишком ровным. Как у человека, который из последних сил держит себя в руках.

— Возможно, вы правы, — медленно проговорила я. — Возможно, я действительно неправильно поняла ваши слова.

Я смотрела на него — на желваки на скулах, на чересчур прямую осанку, на пальцы, сжатые в кулаки. И до меня вдруг дошло.

Барышни любят страдальцев.

Не про Нелидова. Не про меня. И вовсе не в Вареньке дело.

Дело в тех, что видели в нем не Кирилла Стрельцова — человека с его характером, привычками, недостатками. А трагическую фигуру — едва не погибшего в аду, со шрамами на душе и теле. То, что он хотел забыть, для провинциальных дам было сценой из романа. Поводом к снисходительной жалости. Возможностью почувствовать себя утешением для раненого воина.

Что-то внутри дрогнуло.

Я представила: совсем юные барышни, вздыхающие над бедным Кириллом. Матери, шепчущие дочерям: «Он так страдал, милая, будь с ним ласкова». Сочувствующие взгляды.

Почти смягчилась.

Почти.

Потом вспомнила, как он сам смотрел на меня вчера вечером. Как проверял каждое мое слово. Как обвинял в притворстве и манипуляциях.

Если женщины ранили его — это не оправдание для того, чтобы ранить меня.

Я выпрямилась, вскинув подбородок.

— Возможно, я действительно слишком много о себе возомнила. — Голос прозвучал жестче, чем я рассчитывала. — А вы? Не много ли на себя берете? Вы — представитель власти, которого я обязана пустить в свой дом. Не более. Так какого черт… какого лешего вы указываете мне, как говорить, что делать и кого нанимать, если ни мои слова, ни мои действия не нарушают закон?

Да, у него были причины быть циничным. Да, ему есть что припомнить: мать, в лицо сыну заявлявшая о «пушечном мясе», Оленька, выскочившая за другого, едва пришла весть о его смерти, сочувствующие взгляды, которые он наверняка считал оскорбительными. Но у всех нас в прошлом есть что-то, что нас едва не сломало.

— Вы думаете, будто я защищаю Нелидова из жалости? Из желания почувствовать себя благодетельницей? — Меня понесло. — Нет. Я защищаю его, потому что считаю, что это человек, который, потеряв все, не потерял чести. Который готов работать, а не просить милостыню или искать легких путей. Вас это так злит, потому что вы сами такой же. Потому что вам противна мысль о чьей-то жалости. Потому что вы не хотите, чтобы в вас видели не человека, а…

— Речь не обо мне, — перебил он. — А о вашем поведении.

Ах так⁈ А о своем поведении не хочешь поговорить?

— Нелидов, возможно, и охотник за богатыми невестами — так попросите Марью Алексеевну быть дуэньей при вашей кузине или вовсе отошлите ее. Теперь, когда нога ей не мешает, она перенесет путешествие. Но он, по крайней мере, пришел и сказал: вот он я, вот таково мое положение, вот что я могу вам предложить и вот какую плату за это хочу. А вы? У вас нет и не может быть каких-то намерений относительно меня… кроме тех, о которых барышням знать не подобает. Так занимайтесь своей кузиной и своей работой. А со своей жизнью я как-нибудь разберусь!

Стрельцов застыл с каменным лицом. Я обошла его. Прибавила шагу, побежала и тут же замедлилась, запутавшись в проклятых юбках. Да еще, как назло, на краю тропинки обнаружилась сусличья нора и я едва не вывихнула ногу. Стрельцов подхватил меня под локоть, помогая удержаться на ногах.

— Спасибо, — сказала я, но прозвучало это как «пошел к черту», и он тут же выпустил мою руку.

— Вы хотели продолжить обыск. — Я не стала оглядываться. — Пойдемте.

Он не ответил. Просто пошел следом и так и шагал до самого дома. Поднялся за мной в комнату Вареньки, проигнорировал ее обиженную физиономию.

— Начнем.

Я попыталась сделать прозрачной стену, но магия не слушалась. Еще бы она слушалась, когда руки дрожат от злости.

Кто он мне? Какое имеет право лезть в мои дела?

И почему мне не все равно? В прошлой своей жизни я научилась ставить на место любого решившего, что разведенная бездетная учительница кинется ему на шею просто потому, что до нее снизошел некто в штанах.

Так какого рожна я сейчас так бешусь?

— Позвольте, я сам, Глафира Андреевна, — сухо произнес Стрельцов. — Как вы верно заметили, я должен делать свою работу. Ваша задача — наблюдать и предупреждать злоупотребления.

Пришлось отступить.

— Какой же ты сегодня гадкий, Кир! — возмутилась графиня.

— Варвара…

— Я спросила у Марьи Алексеевны, что это за слово.

— И что же она сказала? — Стрельцов бросил на меня взгляд, от которого немедленно захотелось провалиться сквозь землю.

— Она посмеялась. Объяснила значение. Как по мне, это весьма остроумная замена грубости.

— Барышням не следует даже предполагать существование…

Опять двадцать пять!

— Еще Марья Алексеевна сказала, что за свою жизнь она слышала куда менее изящные формулировки, причем из дамских уст. Что Глаша забылась, потому что устала, и на ее месте сама Марья Алексеевна давно бы припомнила любимые выражения второго супруга. В конце концов, всякий образованный человек должен владеть всеми средствами языка, какие ему известны, и уметь употребить нужное слово в нужное время и в нужном месте.

— Что дозволено почтенной даме…

«Не дозволено быку», — чуть не брякнула я, но вовремя прикусила язык. Для разнообразия. И без того уже наговорила сегодня.

— … И что барышням полезно иногда слышать, как говорят в реальном мире, чтобы не падать в обморок от первого же грубого слова после замужества. И еще полезнее научиться мило улыбаться, что бы ни услышала, и хлопая глазами говорить: «Ах, да что вы, я совсем не понимаю этих ваших военных терминов» — тогда не случится такого конфуза, как со мной сегодня. Вот! — закончила графиня торжествующе.

Стрельцов застонал. Варенька демонстративно раскрыла календарь десятилетней давности и углубилась в чтение.

— Продолжим, Глафира Андреевна, — сказал исправник, так же демонстративно глядя на стену.

В комнате Вареньки, закономерно, ничего не нашлось. Точно так же молча и старательно делая вид, будто обоих интересуют лишь возможные тайники, мы обследовали спальню покойной тетушки, а теперь мою и тоже не обнаружили ничего интересного.

— Я принесу чай, — сказала я, заметив, как дрогнули пальцы исправника, когда он опускал руки, проверив последний участок комнаты.

— Не стоит тратить время. Быстрее закончим…

«Быстрее я от тебя отделаюсь», — мысленно договорила за него я. В груди снова заворочалось раздражение. К счастью, пока я считала до десяти и отмечала про себя пять предметов в поле зрения, в комнату зашла генеральша.

— Варенька сказала, что вам не помешал бы горячий сладкий чай с чабрецом, — произнесла она, ставя поднос на маленький столик у окна. — Судя по вашим физиономиям, она не ошиблась.

— Марья Алексеевна, — начал Стрельцов, — я должен завершить…

— Обыск может и подождать, Кирилл Аркадьевич, — перебила она спокойно. — А вот люди — не всегда. Особенно когда они устали, голодны и раздражены. В таком состоянии легко наговорить лишнего. Или, что еще хуже, — не сказать нужного.

Она разлила чай по чашкам, добавила мед.

— Знаете, что я заметила за свою долгую жизнь? — продолжила генеральша, протягивая чашку сначала мне, потом Стрельцову. — Умные люди порой бывают поразительно глупы в самых простых вещах. Они ищут сложные объяснения там, где все предельно ясно. И упускают очевидное, потому что боятся в него поверить.

Стрельцов застыл с чашкой в руках. Я сделала вид, что меня увлек вид из окна.

— Но это, конечно, не про вас, — добавила Марья Алексеевна с легкой улыбкой. — Вы оба слишком разумны для подобной ерунды. Правда ведь?

Она посмотрела на нас поочередно. Мы молчали, все так же старательно не глядя друг на друга.

— Вот и славно, — кивнула генеральша. — Тогда допивайте чай и заканчивайте с обыском. А потом все пойдем ужинать. День выдался долгий, а завтра будет не легче.

И, оставив поднос, направилась к двери.

Стрельцов бухнул в кружку пять ложек меда, выпил чай залпом, будто горькую настойку.

— Может быть, вы все же позволите вам помочь? — осторожно спросила я.

Он ответил не сразу.

— Это было бы очень любезно с вашей стороны.

Комната за комнатой, помещение за помещением, чашка за чашкой.

Ничего.

Мы перебрались на первый этаж и обследовали девичью, когда со двора донесся крик.

— Убью суку! Тебе кто разрешил из дома сбегать⁈

Я выглянула в окно. Во дворе, у самой калитки, мужчина в грязной рубахе ухватил Матрену за волосы и тащил куда-то за дом. Женщина молчала, только вцепилась в его запястье, пытаясь устоять на ногах.

За подол матери держалась Катя. Второй ручонкой она зажимала себе рот, будто затыкая крик. Она не плакала. Только пыталась съежиться, стать меньше и незаметнее.

— Еще ерепенишься, тварь!

Мужик замахнулся и ударил Матрену в живот. Та сложилась пополам, задыхаясь, и рухнула на колени.

— Ах ты… — Я метнулась к печи, подхватила полено и вернулась к окну.

Через двор бежал Герасим — неужели уже настолько поздно, что он вернулся из леса? В руках дворник держал топор.

— Герасим, стой! — завопила я не своим голосом. — Сядешь за этого как за человека!

Не будь за моей спиной Стрельцова, я бы промолчала, а потом помогла прикопать. Но здесь исправник.

Герасим остановился, переводя взгляд с мужика на меня. Точнее, на того, кто стоял у меня за плечом.

Мужик обернулся, увидел дворника — и побелел. Но тут же выпрямился.

— Не лезь, — прорычал он. — Я свою жену вправе учить и домой забрать.

Он поднял голову к окну, где я стояла, и на лице его появилась заискивающая, почти жалобная гримаса.

— Барышня, что же это делается-то? Баба совсем стыд потеряла, хозяйство брошено, коровы недоены! Я ж только…

В глазах потемнело. Из моей груди вырвались самые черные, самые грязные ругательства, какие я только слышала за всю свою жизнь — и в том и в этом мире. Слова сыпались сами, и я не могла, не хотела их останавливать. Задрала юбки повыше, взбираясь на подоконник.

— Глафира Андреевна. — Холодный, спокойный голос разрезал мою ярость, как нож.

Стрельцов придержал меня за плечо, заставляя развернуться.

— Глафира Андреевна, посмотрите на меня.

Я хотела дернуться: бешенство требовало выхода. Сигануть в окно и разломать полено о голову этого… этой твари. Так, чтобы только щепки остались. Но Стрельцов уже держал меня за руку — мягко, но я отчетливо поняла: не вырвусь. Даже если огрею его поленом.

— Поглядите на меня.

Что-то гипнотическое было в его голосе, потому что я подняла глаза. Исправник смотрел прямо и твердо.

— Не берите грех на душу, — сказал он. Вроде негромко, но его слова пробились сквозь шум крови в голове. — И позвольте мне сделать свою работу.

Он осторожно задвинул меня за спину. Высунулся в окно.

— Герасим, вяжи этого. — Повысил голос: — Гришин!

— Да, вашвысокблагородь! — донеслось откуда-то.

— Чего прохлаждаешься?

— Слушаюсь, вашвысокблагородь.

Пристав появился во дворе будто выпрыгнул — а может, и правда выпрыгнул из окна людской.

— Барышня, да что ж это деется, — взвыл мужик. — Я ж над своей женой…

— Заткнись, — прошипела я. — Еще одно слово, и я велю бить тебя батогами.

Я заставила себя разжать пальцы, выпуская полено. В голове шумело, как перед обмороком. Еще не хватало!

Стрельцов исчез за дверью.

— За что? — заскулил крестьянин.

— За буйство, — ответил вместо меня исправник.

Он уже шел по двору. Спокойно, почти лениво. Вот только выражение лица было таким, что на месте мужика я бы бежала без оглядки. Тот дернулся, понял, что не вырвется, и повис в державших его руках, безуспешно пытаясь рухнуть на колени.

— Ты вправе учить жену, но не истязать ее. Это первое. Второе. Ты пытался ударить дворника.

Герасим ошалело вытаращил глаза, но тут же старательно закивал.

— И на государева слугу руку поднял, — проворчал Гришин. — На меня, значится. Сопротивлялся аресту и пытался бежать.

Матрена осела на землю, неверяще глядя на происходящее. Катя прижалась к ней, мать обняла девочку, механически погладила по голове.

— Именно, — кивнул Стрельцов. — А еще пытался похитить работницу с барского двора.

— Так я же… жену…

— Барышне решать, барщину или оброк требовать. Она велела твоей жене себе прислуживать. А ты что? Самоуправство развел? — Стрельцов указал куда-то в сторону. — Барское имущество на ветер пустил…

Там, куда он указывал, лежал на боку подойник в луже молока.

Исправник обернулся ко мне.

— Глафира Андреевна, куда изволите пока поместить это… недоразумение? До тех пор, пока я не увезу его. Нельзя оставлять такого буяна на свободе.

Я успела увидеть его всяким. Уставшим. Взбешенным. Ревнующим. Подозревающим.

Но сейчас в его взгляде было что-то… Словно он прощался со мной.

— В погреб. — Я очень старалась, чтобы голос не дрожал. — Там достаточно прохладно, чтобы он остыл. И двери крепкие.

— А испортишь барское добро — дополнительно в зачет пойдет, — прогудел Гришин.

— Исполняйте, — приказал Стрельцов.

Мужика поволокли прочь. Он даже перебирать ногами не пытался — так и повис на чужих руках, слишком потрясенный таким поворотом.

Стрельцов шагнул к Матрене.

— Вставай. Больше он тебя не обидит.

И протянул руку.

— Барин, что же это… — выдохнула женщина.

До меня дошло. Барин. Граф. Подает руку, помогая крестьянке подняться.

— Встань, — повторил он чуть мягче. — И дочку успокой. Напугалась она.

Матрена тяжело поднялась. Всхлипнула и тут же зажала себе рот — совсем как Катька недавно.

Девочка ткнулась к ней в юбку и расплакалась — громко, как нормальный ребенок.

— Барин, я…

— Ступай.

— Спаси Господи ваше высокоблагородие. Спаси…

— Ступай, — с нажимом произнес исправник.

Женщина бухнулась в земной поклон. Едва поднявшись, повернулась ко мне и так же поклонилась.

— Отдышись, — велела я.

Не глядя на нее. Потому что не могла отвести глаз от внимательных глаз Стрельцова.

— Гришин, запряги коляску, — приказал он, тоже глядя на меня. — Глафира Андреевна, я воспользуюсь вашим имуществом. Верну как смогу.

Я не нашлась, что ответить.