Хозяйка старой пасеки 3

19

— Глаша, ты спишь?

— Ну что опять? — простонала я.

Хоть одно утро в этом доме начнется без сюрпризов? Или графиня просто заскучала?

— Там к тебе люди с челобитной. Марья Алексеевна велела им ждать, а мне — тебя не будить, но…

Она смутилась, не договорив.

— Но тебе жутко любопытно, что такое происходит, и ты решила проверить, вдруг я не сплю, — подколола ее я.

— Ну да… Сегодня же похороны еще, и в церковь…

— В церковь — в другой раз. На телеге мы с тобой отобьем все, что можно, и все, что нельзя.

— Как, ты не знаешь? Ах да… — Варенька явно обрадовалась, что первая сообщит мне новость. — Словом, еще затемно приехал в твоей повозке парень. Назвался сыном станционного смотрителя. Сказал, что Кир у него взял казенных лошадей и заплатил, чтобы парень вернул тебе твою лошадку как можно раньше. Так что мы теперь можем ездить и по делам, и в церковь.

— Отлично, — сказала я, хотя на самом деле не слишком обрадовалась.

Стрельцов позаботился вернуть мне мое имущество как можно скорее, но мне в этом чудилась не забота, а желание разделаться со всеми долгами. Не удивлюсь, если и за Варенькой не сам приедет, а пришлет…

Я тряхнула головой. Хватит! Я не школьница — сохнуть по мужчине, который мне ничего не должен и которому я ничего не обещала.

— Глаша… — В голосе Вареньки появились заискивающие нотки. — А может, съездим в Большие Комары?

— Зачем?

— Ну… раз уж ты собралась открыть школу для крестьянских детей…

Вообще-то прямо «школу» я открывать не собиралась. Но, с другой стороны, как еще назвать то безобразие, которое я затеяла?

— … на этих церах долго не попишешь, а бумага дорога, как я слышала. Надо бы купить грифельные доски.

— Сергей Семенович обещал это сделать во время своей следующей поездки. И купит, как только мы немного разберемся с неотложными делами.

— А мне бы нужны новые перчатки. И кружево…

Я вздохнула. Как объяснить наивной барышне, что я не могу сейчас тратиться на кружево? Сослаться на людей, которые нас ждут, и отложить разговор на «потом», которое никогда не состоится?

Пожалуй, пять минут ничего не решат. Выбравшись из кровати, я взяла бумагу и перо с чайного столика.

— Давай посмотрим. Дворянский совет дал мне сто отрубов. Еще я продала пуд свечей, оставшихся от батюшки, за пятьдесят отрубов. Значит, всего сто пятьдесят отрубов, на которые нам нужно жить, пока не получится продать мед с пасеки. Так?

На лице Вареньки промелькнуло то неповторимое выражение, которое я про себя называла «я к вам с вечным, а вы о каких-то скучных земных вещах говорите».

А точно ли желание развлечься и обновки влекут ее в уездный город? Или есть еще кое-что? Я отодвинула этот вопрос на край сознания — сперва нужно закончить урок.

— Так? — переспросила я.

Девушка неохотно кивнула.

Еще шестьсот отрубов за шаль от Марьи Алексеевны, но и это не те деньги, что позволили бы мне расслабиться и транжирить их на кружево.

— Двадцать пять отрубов на поминки тетушки, — продолжила я выписывать числа. — Тринадцать с половиной отрубов — доски для ульев у Крутогорова, и восемь отрубов мужикам, которые сами делают доски в лесу.

И надо сколько-то заплатить Герасиму, который за свою работу цену не указал.

— Пять отрубов — поминки по Савелию для тех, кто поможет мне его хоронить сегодня. С учетом обязательного пожертвования на помин души. Еще два отруба ушло на еду для нас всех за это время — то, что мы пока не вырастили сами в нашем имении. Семеро работников по змейке в день на каждого — будем считать, полтина. Матрена пришла только вчера, и пока мы ей ничего не должны, но будем должны. Семнадцать отрубов в конце месяца Сергею Семеновичу.

Медведев обещал купить у меня свечи, которые я сделаю из вытопленного воска и я найду, что еще ему предложить, но пока эти деньги не будут у меня в руках, рассчитывать на них не стоит. Всякое бывает.

— Итого у нас осталось…

— Глаша, ну как ты не понимаешь⁈

Я ждала, что она продолжит, но Варенька многозначительно уставилась на меня. Явно скопированное у кузена непроницаемое выражение лица портил румянец и взволнованный блеск в глазах.

— Не понимаю. — Я развела руками с делано-наивным видом.

Кружева и грифельные доски — явный предлог. Зачем ей нужно в город на самом деле?

Она вздохнула. Оглядела комнату, оставшуюся за спиной, закрыла дверь.

— Лешенька письмо прислал, — прошептала она. — С…

Она осеклась.

— Сын станционного смотрителя передал? — догадалась я.

— Глаша, ты ведь не скажешь Киру?

Я заговорила не сразу. С одной стороны, Стрельцов отвечает за кузину. С другой — что он сделает? Прочтет очередную зубодробительную нотацию? Снова увезет девушку куда подальше? Надолго ли это поможет? Похоже, тот Лешенька настойчив.

Что он за человек? Искренне влюбленный или действительно охотник за приданым?

— Не скажу Киру. Обещаю.

Она вытащила из-за корсажа сложенный лист бумаги.

— Вот. Прочитай.

— Ты уверена? — переспросила я, не торопясь разворачивать бумагу.

— Нет! — Она сцепила ладони перед грудью, так что побелели пальцы. Оглянулась на дверь и понизила голос. — Глаша, я уже ни в чем не уверена. Мне страшно. Он пишет такие красивые, такие правильные слова, а я слышу голос твоего… Заборовского.

— Он не мой, он свой собственный, — проворчала я.

— Глашенька, прости. Я совсем запуталась. Он ведь меня любит, правда любит. А я читаю и думаю — если бы это письмо писал мой граф де Валькур, оно было бы совсем не таким. Но ведь жизнь — не роман, верно?

— Если он писал по письмовнику, то слова могут быть одинаковыми и ничего не говорить о человеке, — медленно произнесла я.

— Но разве, когда любишь, будешь писать по письмовнику? Когда любишь, перо само летит. Или я просто дурочка, которая ничего не понимает? Глашенька, прочти!

Я вздохнула и развернула письмо.

'Мой ангел, моя несравненная Варенька. Сколько времени прошло с того черного дня, когда безжалостная судьба в лице ваших родителей разлучила нас, а я по-прежнему не могу поверить в жестокую реальность. Я брожу по аллеям парка, где мы некогда гуляли, и каждый шелест листа напоминает мне о вас, моя единственная радость, и грудь мою терзает невыносимая тоска.

Ах, душа моя, сердце мое, неужели ваши почтенные родители, прожив жизнь и изведав, казалось бы, все ее горести и радости, совершенно позабыли, что значит — любить? Что значит — найти ту единственную душу во всем мире, которая понимает тебя с полувзгляда, с единого биения сердца?'

Кажется, где-то я это уже слышала. Вопрос в том, кто за кем повторял. Я была уверена, что ответ известен, но какой-то частью сознания хотелось надеяться, что я ошиблась. Все мы, включая родителей Вареньки, ошиблись.

Хотелось верить, что где-то она бывает — настоящая любовь.

Глупо.

'Мне кажется порой, что никто в этом огромном, холодном мире не способен понять вашу тонкую, трепетную душу так, как понимаю ее я. Никто не видит той глубины, той чистоты и того света, что скрыты от посторонних глаз. Для всех вы лишь юная графиня, блистательная невеста, а я — я вижу вас, мою Вареньку, мой свет, мою единственную истину. Я готов отдать все в мире — и ту малость, что имею, и саму жизнь — лишь за возможность снова увидеть вашу улыбку.

Я примчался в эту дыру, чтобы хотя бы издалека, хоть одним глазком увидеть вас, но снова надежды мои разбились о безжалостность ваших родственников.

Молю вас, мой ангел, не позволяйте им загасить тот священный огонь, что горит в вашей душе. Не верьте их доводам рассудка, ибо сердце имеет свои резоны, коих рассудок не ведает. Верьте только ему, вашему сердцу, ибо оно никогда не обманет. Храните себя для того, кто живет лишь мыслями о вас.

Навеки преданный вам,

ваш А.'.

Классика. До чего же горько — как будто не юной барышне, а мне самой навешали на уши лапшу.

Я вернула листок. Варенька с надеждой заглянула мне в лицо.

— Глаша! Что ты молчишь?

Я отбросила первую фразу, которая просилась на язык, и начала издалека:

— Варенька, а какой он? Расскажи.

— В смысле? — растерялась она.

— Ты его любишь, значит, знаешь, верно? Какой он?

— Ну… — Она замялась. — Я только увидела его и сразу поняла — он единственный! Эта улыбка! От нее сердце замирает и хочется самой улыбаться, как дурочке.

— Ты говоришь о себе, — мягко произнесла я. — Расскажи о нем.

— Он самый красивый! Умный, добрый… Глаша, что за странные вопросы ты задаешь?

— Хочу получше понять человека, который пишет такие письма. Говоришь, умный?

— Он правда столько всего знает! Наверное, даже больше, чем ты.

Я не выдержала, улыбнулась. На самом деле я никогда не была ходячей энциклопедией.

— Добрый, ты сказала. В чем это проявляется? Он подает нищим? Заботится о своих крестьянах?

— Он так на меня смотрит!

Что ж, пожалуй, я была согласна с родителями Вареньки. В ее случае «с глаз долой — из сердца вон» было лучшим лекарством. Но то, что девочка-подросток придумала себе идеал и влюбилась в собственную мечту, а не в реального парня — полбеды. В конце концов, по первости все мы не замечаем недостатков и видим лишь достоинства, а если не видим — то можно и придумать. Это проходит. Хуже другое.

— Если он добрый, значит, беспокоится о тебе? — продолжала расспрашивать я.

Она кивнула.

— И спрашивает, как у тебя дела? Здорова ли ты?

Графиня растерянно моргнула. Развернула письмо, хотя я была уверена — она успела выучить его наизусть.

— Ну… Он пишет, что страдает.

— Он, — я выделила голосом это слово, — страдает и много пишет об этом. А ты?

— Я тоже! — воскликнула она. На мой вкус, чересчур громко, будто старалась убедить прежде всего себя.

— Он спросил об этом?

— Но он и так знает!

Хорошо, зайдем с другой стороны.

— Он спросил, как ты коротаешь время в этой дыре? Что читаешь? О чем грустишь и чему радуешься? О чем думаешь, кроме него?

На ее глаза навернулись слезы.

— Глаша, ты… Ты прямо как Кир!

— Если бы Кир писал тебе, он спросил бы, что у тебя на душе? — безжалостно продолжала я. — Если бы ему потребовалось рассказать, какая чудесная девушка его кузина, он бы нашел черты, отличающие тебя от других?

А не ограничился банальностями, подходящими к любой девушке. Но если я скажу об этом в лоб — результат будет обратным.

— Но вот же, он пишет: «Никто не видит той чистоты и того света…».

— Как ты думаешь, это единственное, что отличает тебя от других барышень твоего круга? Почему-то мне кажется, что если бы Кир… твой кузен хотел сказать тебе, что любит и ценит тебя, он бы нашел другие слова. О твоем живом уме и твоей любознательности, например. О том, как ты очаровательна в своей непосредственности. О том, как ты не гнушаешься учить грамоте немого дворника и крестьянских детей. О…

Она всхлипнула, скомкала письмо и, швырнув его мне под ноги, вылетела из комнаты.

Я вздохнула — в который раз за это утро. Подобрала мятый листок. Будь моя воля, я бы сожгла его — но это письмо было адресовано не мне, и я сунула его в ящик туалетного столика. Отдам, когда она попросит вернуть.

— Графинюшка, что с тобой? — послышалось из гостиной.

— Это все Глаша! Она такая гадкая! Такая проклятуще гадкая! — Через дверь донеслись бурные рыдания.

И все же — до чего жаль.

Я не стала слушать, что скажет генеральша. Люди с челобитной ждут — и, кажется, утро у меня будет недобрым.

Когда я, уже одетая, вошла в гостиную, Нелидов поднялся мне навстречу. Из дальней части дома слышались рыдания Вареньки и неразборчивое воркование генеральши. Я не пошла к ним. Когда розовые очки бьются стеклами внутрь, хочется винить того, кто принес дурные вести, и сейчас мое присутствие сделает только хуже. Марья Алексеевна мудра, она найдет нужные слова. И, конечно, незачем что-то объяснять Нелидову. Он, впрочем, тоже сделал вид, будто ничего не происходит.

— Глафира Андреевна, готов сопровождать вас на переговорах.

— Что им нужно, вы не знаете?

— Справедливости, как они ее понимают. Исправник арестовал не только мужа и свекра Матрены, но и сельского старосту. Конечно, им это не понравилось.

Еще бы им понравилось.

— Их там много?

Толпа не умеет ждать молча, но как я ни прислушивалась, не услышала гула.

— Полдюжины мужиков и старуха.

— Что ж, пойдемте.

Нелидов взял со стола папку и металлический карандашик.

У подножья лестницы меня поджидала Стеша.

— Барышня, прощения просим. Матрена в девичью забилась. Вцепилась в Катьку и трясется вся.

— Передай ей, что она моя работница. И над моими работниками хозяйка только я и закон государев. Больше никто. Ступай.

Девочка с поклоном удалилась. Я кивнула Нелидову и первая вышла на крыльцо. Герасим поправил топор за поясом и низко поклонился. Полкан, сидевший у его ног, едва заметно вильнул хвостом — вижу тебя, хозяйка, но дела важнее — и продолжил внимательно разглядывать просителей.

Шестеро мужиков стащили шапки и поклонились при моем появлении. Стоявшая поодаль старуха смотрела на меня с недовольным любопытством, но, встретившись со мной взглядом, бухнулась на колени.

— С чем пожаловали, добрые люди? — обратилась я к ним, в упор глядя на кряжистого середовича, стоявшего перед всеми.

Он снова поклонился.

— Прощения просим, барышня, за беспокойство, да только у кого кроме вас справедливости искать? Вечером приехал к нам исправник да арестовал старосту и еще двоих мужиков. Староста миром был выбран, как нам теперь без него? Домна и без мужа, и без сына осталась, разве ж это правильно?

— Исправник — человек государев, — ровным тоном ответила я. — Он честен и службу свою знает. Мое дело — следить за порядком на моей земле, его — чтобы закон во всем уезде соблюдался свято.

— С законом, конечно, спорить не дело, — согласился мужик. Говорил он уверенно и гладко, будто по писаному. Наверняка готовился. — Однако ж разве закон разрешает бабе-распутнице на свою семью напраслину возводить? Закон велит, чтобы баба мужа своего слушалась, как господа бога, а она что творит? Верни бабу беспутную под руку мужа, она жалобу заберет, и дело с концом.

Полкан глухо зарычал. Я положила ладонь ему на голову, успокаивая скорее себя, чем пса. Вдох. Выдох. Тепло собачьего тела, колючее прикосновение шерсти. Я стою на твердых досках крыльца, ветер несет запах еще не до конца просохшей от росы травы.

— Напраслину, говоришь? — тихо, очень тихо произнесла я. Нельзя срываться и орать. Нельзя показывать «бабскую дурь». — Значит, когда я скажу, будто своими глазами видела, как муж Матрену бил прямо у меня во дворе, и то же самое видел господин исправник и мой управляющий, — я кивнула на Нелидова, — тоже напраслину возведу?

— Так муж вправе жену учить… — начал было мужик.

— А вот закон говорит, что учить вправе, а истязать — нет. Закон говорит, что свекру со снохой жить — кровосмешение, грех перед богом и людьми. Стало быть, вы хотите, чтобы я распутника и истязателя покрывала? Чтобы, значит, сор из избы не выносить?

— Так Домна и без кормильца, и без сына осталась, — завел ту же шарманку мужик.

Я перевела взгляд на старуху. В какой-то степени мне было ее жаль — наверняка всю жизнь прожила такой же бесправной вещью, как Матрена. Но даже если бы у меня была возможность повлиять на исправника — я бы не стала этого делать.

— Жаль мне Домну. Да только не исправник в ее судьбе виноват. А ее муж, кровосмешением согрешивший. И сына своего воспитавший так, что тот вместо того, чтобы от отца, который и его обидел, отделиться и своей семьей жить, решил зло на слабом выместить. Если другие сыновья мать на старости лет прокормить не могут — пусть приходит, найду работу. Но против закона человеческого и божьего я не пойду.

— Так разве это по-божески — сор из избы выносить!

— Сор? — Я снова запустила пальцы в собачью шерсть. — Закон, мил-человек, это не сор. И эта земля — моя, а значит, и изба — моя. И я не позволю, чтобы в моей избе копилась грязь. За кровосмесителя и убийцу просить не буду. А что до старосты — он с вами, с миром, прежде всего нечестен был. На рекрутчину отсылал не по закону, а по произволу своему. Где это видано, чтобы молодого мужика, а не парня забрили, чтобы старостиного кровиночку от набора уберечь?

Мужики переглянулись. В этот раз никто не затянул про напраслину.

— Что ж тут скажешь, барыня, — произнес наконец тот, что говорил за всех. — Дело темное, супротив власти разве попрешь?

Конечно, особенно когда лично тебя беда не коснулась.

— Что вовремя не доложили — не виню, — холодно сказала я. — Однако подумай еще раз, за кого вы вступаетесь. За человека, который должен был вас, мир, от барского произвола защищать, а вместо того сам произвол устроил? Так вы справедливость понимаете?

— Прощения просим, барыня, — поклонился мужик. — За скудоумие наше. Вы хозяйка, вам и решать. Все по вашему велению сделаем.

Я не тешила себя надеждой, будто они что-то поняли. Они пришли защищать «своих парней». Защищать свой мирок, свой привычный, хоть и несправедливый, порядок от посягательств извне. И я для них — тоже «извне». Однако сейчас на моей стороне сила.

Один разговор едва ли что-то изменит. Да и вообще я вряд ли сумею совершить революцию в их головах. Но, может быть, хотя бы их дети вырастут хоть чуточку другими.

Вода камень точит. Другого пути нет.

— Ступайте, — сказала я. — И выбирайте нового старосту. Честного. И запомните: мне решать, что делать со своими работниками. Мне. И закону.

— Старосту представите мне, — впервые за все время подал голос Нелидов. — Как завсегда водилось. Я как управляющий представлю его барышне. Свободны.

Мужики поклонились и молча побрели восвояси. Герасим сошел с крыльца, опустился в земном поклоне. Я выдохнула и тяжело оперлась на перила. Руки дрожали.