Хозяйка старой пасеки 3

20

— Спасибо за помощь, Сергей Семенович, — сказала я.

Да, он вмешался лишь в конце, но я знала, что он подскажет, если я сделаю что-то не то, и это успокаивало. Конечно, куда спокойней мне было бы, если бы за моей спиной…

Я оборвала эту мысль. В моем случае мечтать вредно.

— Я ничего не сделал, и вам не нужна была помощь. Однако будет лучше, если сперва я побеседую с тем, кого они выберут, чтобы не беспокоить вас, если человек окажется неподходящим. В конце концов, вы для того меня и нанимали — перехватывать дела, которые можно решить без вашего участия.

— Да, спасибо. — Я потерла лоб. — В Воробьеве тоже нужно выбирать нового старосту. И как-то наказать старого.

Нелидов кивнул.

— Да, я посылал мальчишек, чтобы предупредили, как вы велели. Если вы не против, я бы поговорил с людьми сам. В вашем присутствии, если желаете.

Я поколебалась. С одной стороны, я привыкла все контролировать, с другой — Нелидов прав. Я нанимала его, чтобы облегчить себе жизнь, а не чтобы проверять каждый его шаг.

Все же я спросила:

— Какое наказание вы придумали?

Одно дело в сердцах пригрозить мужику, бьющему жену, что велю всыпать ему батогов. Совсем другое — хладнокровно приказать выпороть человека. Не хотелось бы мне, чтобы от моего лица отдавались такие приказы. Телесные наказания если чему и учат — так это изворачиваться и врать. Страх, боль и унижение никого не делали лучше.

— Он пытался разрушить вашу пасеку. Если бы я был уверен, что он не украдет ваш секрет, заставил бы его делать доски на ульи и сами ульи. Под контролем Герасима. Разумеется, без оплаты.

— Ящик — он и есть ящик, ничего в нем особо секретного нет. Дело в рамках и вощине и знаниях, как все это использовать, а из моей головы не украдут. Так и поступите.

Похоже, мне понадобится больше ульев, чем я планировала изначально. Я намеревалась просто пересадить семьи, а потом контролировать роение, однако у пчел было свое мнение по этому вопросу, а ульи-колоды не слишком позволяли вмешиваться в жизнь семьи. Так что оставалось только следовать давно известному «не можешь остановить — возглавь». И своевременно пересаживать уже отроившиеся семьи, чтобы им было чем заняться кроме как выпускать следующие рои.

Так что помощь старосты, пусть и недобровольная, была очень даже кстати.

— С вашего позволения… — Нелидов не договорил, и я тоже услышала стук копыт.

Полкан, успевший растянуться на крыльце, пока мы разговаривали, поднял голову и завилял хвостом.

Неужели вернулся? Сердце замерло на мгновение и заколотилось с удвоенной скоростью.

Из-за деревьев выкатились дрожки, которыми правил Иван Михайлович.

Я тихонько выдохнула, стараясь не показывать разочарования. Ну что я за дура!

После взаимных приветствий я провела его в девичью. Кликнула со двора Матрену. Услышав, для чего приехал доктор, она охнула. Сгребла в горсть ворот своей рубахи, будто ее собирались раздевать прямо сейчас.

— Да что ж вы, барышня! Неужто мне стыда мало было?

— Матрена…

Я взяла ее за руку, но женщина выдернула пальцы и отступила. Я мысленно обругала себя. Я — барышня. Она — крестьянка. И хоть она и благодарна мне, не может не ждать подвоха.

— Стыдиться нужно не тебе, а тем, кто довел тебя до этого. Доктор осмотрит тебя. Это нужно, чтобы доказать в суде…

— Так еще и в суде прилюдно ославят! — охнула она.

— Что ж, хорошо. Я извиняюсь перед доктором за ложный вызов. Исправник отдает твоего мужа под суд, а тот говорит — да, поучил бабу, но исключительно ласковыми увещеваниями.

— Да как же это!

— А ты думала, он во всем повинится и бодро поедет в Мангазею? Нет, Матрена. Он вернется. Униженный. Озлобленный. Уверенный, что это ты во всем виновата. Я постараюсь тебя защитить, но я не могу держать тебя при себе все время. — Я помолчала, давая ей осознать. Продолжила, так мягко, как могла: — Да, доктору нужно осмотреть тебя, чтобы описать следы побоев. Но его записи помогут осудить твоего мужа. Я сама приеду в суд, если понадобится. И после того, как его сошлют в Мангазею, ты сможешь потребовать развода.

— Так это ж грех какой! Потом ни в церковь, ни…

Не удержавшись, я закатила глаза.

— Иван Михайлович…

Доктор успокаивающе улыбнулся.

— Грех — это когда развод из-за прелюбодеяния. Тогда, действительно, виновному придется в церкви каяться, и второй раз ни замуж, ни жениться нельзя. А когда ты разводишься потому, что не можешь и не хочешь жить с преступником, никакого греха на тебе не будет. Сможешь и в церкви бывать, как раньше, и второй раз замуж…

— Упаси господи!

— Тут уж тебе решать. Главное, что муж твой никаких прав на тебя иметь не будет.

Матрена задумалась. Доктор добавил:

— И ты неверно представляешь себе суд, милая. Это не деревенский сход, где всем миром решают. Исправник напишет, что видел, и Глафира Андреевна тоже. Я опишу твои синяки. Судья прочитает все эти бумаги и вынесет приговор. Губернатор подтвердит. Никто на тебя смотреть не станет и тем более перед всеми позорить не будет. Да, дело может затянуться…

— Кирилл Аркадьевич обещал дать ему ход как можно скорее, — сказала я. — Он очень рассердился.

— Тем лучше. Ну так что, Матрена?

Женщина тяжело вздохнула.

— Ладно.

Осмотр не занял много времени, хотя для Матрены, наверное, каждая минута казалась вечностью. Наконец доктор поднялся в гостиную, попросил перо и чернила.

— Я оставил женщине мазь для скорейшего заживления синяков. Переломов, к счастью, нет. Что до ран душевных, от них лекарства пока не придумали. Но, полагаю, в вашем доме ей будет легче исцелиться. Нечасто встретишь хозяйку, которую судьба ее людей заботит больше, чем десятина пашни. Доброе дело делаете, Глафира Андреевна.

— Они живут на моей земле, значит, они мои люди. Значит, я отвечаю не только за землю, но и за них.

«Мои люди». Звучит, будто я королева какая-то. Впрочем, королевы, кажется, не кидаются на чернь с поленом и всем известной матерью. Королевам вряд ли бывает стыдно за подобные безобразные срывы.

— Я бы хотел осмотреть Марью Алексеевну, если она не против, — сказал Иван Михайлович.

И я совсем не удивилась, когда генеральша сама возникла на пороге гостиной.

— Нечего на меня смотреть, чай, не картина, — заявила она. — Дышать не больно, шевелиться тоже, благодаря вашей настойке да княгинюшкиному и Глашиному благословению. Значит, все в порядке.

Одета она была в плотно запахнутый пыльник, скрывающий домашнее платье. За ее спиной шмыгала носом Варенька, старательно избегая моего взгляда.

— И все же я считаю, что вам необходим покой.

— В стоячей воде только тина растет, доктор. А мне рано покамест тиной покрываться. Графинюшка в церковь хочет, помолиться о вразумлении.

Пожалуй, я не буду спрашивать, о чьем вразумлении хочет помолиться Варенька. Мне оно точно не помешает.

— Никакой церкви! В дрожках вы можете растрясти…

— У Глаши есть карета с рессорами.

В самом деле есть? Я припомнила громоздкое сооружение в дальнем углу каретного сарая.

— Но если бы спросили меня, я бы сказала, что пешая прогулка отлично подходит барышням в расстроенных чувствах. Утомляя тело, мы утишаем душу. Да и мне будет полезно пройтись.

— Чтобы тиной не покрываться, — вздохнул доктор. — Если бы энергия вашего характера могла лечить болезни, я бы давно остался без работы. Я категорически не одобряю вашу резвость, но запретить вам, увы, не в силах. А что до тины… с вашим-то нравом, Марья Алексеевна, вам скорее грозит покрыться пороховой гарью, чем тиной.

— Нет уж, обойдемся без пороховой гари, — хмыкнула генеральша. — Мне, к слову, тоже не помешает Господу свечку поставить за чудесное спасение.

— Как вам будет угодно, дамы.

Не стоит выкатывать карету. Единственная моя лошадка пригодится Нелидову: не дело управляющему идти в деревню пешком. Пеший он — Сергей Семенович, а сидящий в барской бричке — господин Нелидов, голос и рука барыни.

Управляющий все же попытался уступить нам повозку, но последним аргументом стало мнение доктора.

— Нет, нет и нет, — заявил Иван Михайлович, забираясь в свои дрожки. — Пневмоторакс, кровоизлияние в грудную полость, дополнительное повреждение легких — вот к чему может привести тряска. Будь моя воля, я бы вообще уложил Марью Алексеевну в постель минимум на две недели.

— Езжай, Сереженька, — махнула рукой генеральша. — А мы уж своим ходом.

Нелидов поклонился нам и взялся за вожжи.

Я не пожалела о прогулке. Солнце пригревало, но еще не пекло, зонтик-парасолька защищал от прямых лучей, но не мешал глазеть по сторонам. Трава на лугах по обочине дороги уже доходила до пояса, но еще не успела покрыться пылью, тут и там пестрели цветы, над которыми летали пчелы. Воздух пах свежей зеленью и цветущей черемухой.

Когда мы вошли в Воробьево, Марья Алексеевна придержала меня за локоть.

— Погоди-ка, — кивнула она вперед, вдоль длинной деревенской улицы.

Вдалеке, где улица расширялась, серела толпа из мужицких кафтанов и армяков. По краям ее пестрели женские сарафаны. Лошадь Нелидова, привязанная к плетню, нетерпеливо переступала с ноги на ногу. Я приподнялась на цыпочки, пытаясь разглядеть управляющего, но увидела лишь его шляпу среди мягких крестьянских шапок. И слов разобрать отсюда не получалось, только голос, время от времени заглушаемый гулом толпы.

Рядом так же тянулась на цыпочки Варенька. Похоже, с ее ростом ей было видно чуть лучше, но все же она спросила:

— Подойдем ближе? Глаша, он ведь от твоего имени говорит?

— Ни в коем случае, — твердо ответила Марья Алексеевна, кладя руку на плечо Вареньки и заставляя ее опуститься с цыпочек. — Ты что, на поле брани к полководцу во время боя подбегаешь спросить, как у него дела? Он сейчас — воюет. Словами, умом, авторитетом. А ты хочешь влететь туда, как сорока, и все испортить?

— Так я не буду вмешиваться!

— Если мы сейчас подойдем, все поймут, что за ним бабы приглядывают. Пусть сам управляется. По результату и будем судить, хороший он полководец или так, прапорщик с красивыми усами.

— Усы ему не пойдут, — фыркнула Варенька.

— Хорошо, пусть будет прапорщик без усов, — хихикнула Марья Алексеевна.

Пришлось и мне унять любопытство и продолжать наблюдать издалека.

Голос Нелидова звучал ровно, и так же ровно — как пчелы в здоровом улье — гудели мужики, изредка в низкий гул вклинивались женские голоса, но тут же затихали.

— А управляющий-то голова, — заметила генеральша. — Слышишь? Не орет, не грозится, а мужики слушают.

Варенька вытянула шею.

— О, это же тот мужик, который тебе в ноги падал? Он медведя приманил?

Я пожала плечами. Генеральша прищурилась.

— Он. Староста бывший. Ишь, голову опустил.

Гул стих. В наступившей тишине мужской голос выкрикнул что-то одобрительное. Несколько женских голосов поддакнули. Снова что-то коротко сказал Нелидов.

Толпа загудела, выпуская понурого мужика. Я наконец смогла разглядеть управляющего. В самом деле как полководец — уверенный, собранный. Варенька вздохнула, глаза ее блестели от восторга.

Мужик низко поклонился сперва Нелидову, потом миру и побрел в нашу сторону. Видимо, отрабатывать свой грех на барском дворе. Нелидов снова заговорил, спокойно и деловито.

— Пойдемте, дамы, — сказала я. — Не будем мешать.

Деревянная церковь Воробьева пахла ладаном и старым воском. Я повторила вслед за остальными священный жест, вступила в полумрак. О чем и о ком мне молиться? За упокой души той, другой Глаши? Но если права была Настина нянька — я и есть та, другая, просто забывшая прошлое. О здоровье родственников, оставшихся в прежней жизни, которых я никогда не увижу и с которыми не успела проститься? Я сморгнула навернувшиеся слезы. О… нем?

За здравие. Рабы Божьей Глафиры — даже если Настина нянька не права, в Господе все живы, и границы между мирами ему не помеха. Тех, кого я больше никогда не увижу. Тех, кто стал мне опорой в этом мире. За Настю, за Нелидова, за Герасима. За Вареньку и Марью Алексеевну.

За Стрельцова… Я неровно выдохнула, глядя, как воск оплывает горячими слезами. Пусть будет жив и здоров. И пусть Господь даст ему разум не лезть со своим уставом в мою жизнь. Пожалуй, это все, о чем я могу его попросить.

Я оглянулась. Варенька стояла перед образами, склонив голову. Губы ее беззвучно что-то шептали, и в полумраке церкви ее юное серьезное лицо казалось почти ангельским. Она молилась — не о «вразумлении» как сказала утром, а о чем-то своем, глубоком и выстраданном. А Марья Алексеевна… От «генеральши» не осталось и следа. Она стояла на коленях на жестком полу. Ее лицо, обычно властное и ироничное, сейчас было беззащитным и простым, как у любой старой женщины, разговаривающей с Богом. Я не знала, о чем она молилась, но в ее сосредоточенности была такая сила и такая вера, что мне на миг стало стыдно за собственное маловерие.

Я вышла на крыльцо, не дожидаясь их. Солнечный свет ударил в глаза, заставив зажмуриться. Воздух, полный жужжания пчел и ароматов цветущего луга, ворвался в легкие, вымывая запах ладана и воска. Скрипнула дверь, на крыльцо вышли мои спутницы. Варенька — тихая и просветленная, Марья Алексеевна — снова прямая и властная, будто и не было тех минут на коленях.

На душе было легко. Я улыбнулась солнцу, новому дню и тому, что я просто жива.

А дома снова навалились заботы. Нелидов встретил меня на крыльце. Отчет его был коротким: нового старосту мир представит ему завтра, бывший уже работает на заднем дворе.

— Я бы хотел уехать в Большие комары, — сказал Нелидов, когда закончил доклад. — За семенами и заняться прочими делами, которые мы обсуждали. Вернусь завтра, если вы не против.

— У вас есть где ночевать или нужны командировочные? — поинтересовалась я. Опомнилась. — В смысле, заплатить за гостиницу, ну и что-то есть вам нужно будет.

— Вы имеете в виду суточные и квартирные? — поправил меня Нелидов. — С вашего позволения, я возьму из выделенных мне на хозяйственные расходы. Конечно же, отчитаюсь.

Пришлось подняться вместе с ним в кабинет, чтобы обсудить довольно внушительный список покупок и дел. Устав от цифр и записей, я вышла во двор. Через пару мгновений из дома появилась Варенька. Я улыбнулась ей, графиня смущенно потупилась, но подходить не стала.

У сарая, служившего мастерской, действительно трудился бывший староста. При виде меня поклонился, сняв шапку, и продолжил распиливать доску, пристроенную на козлах. Рядом сосредоточенно сколачивал очередной улей Герасим.

— Барышня, Митька велел передать, что короб мы сделали и начали сыпать, как господин Нелидов велел, — подбежал ко мне Кузька.

Ага, значит, управляющий посчитал и решил, что заплатить будет выгоднее, чем отдавать драгоценное удобрение.

— Передай, пусть так и делает, как он велел. И не забудьте сорняки забрать, которые девки напололи. Как закончите, доложитесь. — Я обернулась к Герасиму. — Тебе еще помощники нужны?

Дворник закивал.

— Значит, скажи Митьке, пусть решит, кто из вас пойдет Герасиму помогать, а кто — в лес, веники ломать.

До ягод еще далеко, а банные веники сейчас заготавливать в самый раз. Не зря Медведев про них вспоминал. Надо бы сказать Нелидову, чтобы нанял крестьян. Мне нужно придумать им какие-то источники дохода взамен копорки, за приготовление которой им наверняка платил Савелий — не сам же он это множество мешков заготавливал. Пока пусть будут веники, потом пойдут ягоды и грибы.

— А мы что с тобой будем делать? — спросила Варенька, когда Кузька умчался.

Все это время она хвостиком бродила за мной по двору. Я не гнала ее. Она молчала, когда я говорила с Нелидовым, молчала, пока я раздавала указания парням. Просто стояла рядом, чуть поодаль, теребя ленточку на своем платье, и вид у нее был как у провинившегося щенка, который боится подойти, но и уйти не может. Я делала вид, что не замечаю ее терзаний. Ругать ее было не за что, утешать — не стоило. Оставалось только дать ей время прийти в себя.

Вот наконец она и успокоилась.

— Как что? — Я с улыбкой обернулась к ней, будто и не было утренних слез и обвинений. — Работать, разумеется. Надо вощину к рамкам крепить, и у тебя это здорово получается.

Я намеренно говорила о самом простом и будничном деле, не требующем никаких душевных терзаний. Просто работа.

— Правда? — В ее голосе прозвучала робкая надежда. — Ты… ты не сердишься?

— А на что мне сердиться? — Я снова улыбнулась, на этот раз чуть лукаво. — Иногда я и в самом деле бываю проклятуще гадкой. Особенно когда не выспалась. А теперь идем, работа ждать не будет.

Я взяла ее за руку и повела в сторону сарая. Варенька на мгновение замерла, а потом крепко, почти судорожно, стиснула мои пальцы.

В сарае с раскрытыми дверями было прохладно, пахло стружкой и воском. Я натягивала проволоку, Варенька крепила вощину, со двора доносилось жужжание пилы и стук молотков, и в этом мирном рабочем ритме, казалось, растворились все тревоги.

Пока со двора не донесся крик, а за ним еще один.

Да когда-нибудь в этом доме будет все спокойно?

В дверь влетел Кузька. На щеке у него алело пятно. Во что этот балбес опять вляпался?

— Барышня, мы хотели колоды обратно к омшанику перетаскать. Чтобы, значит, когда просохнет, сразу и сгрузить. А там пчелы!

— Только тебе досталось или остальным тоже?

— Да всех покусали, — отозвался с улицы Данилка.

— Инициатива наказуема, — проворчала я, откладывая плоскогубцы. — Варенька, сбегай, пожалуйста, в ледник, возьми немного льда и ткани для примочек. Не трогай! — воскликнула я, глядя, как Кузька тянется к щеке. Взяла маленькую стамеску, вытащила парня на яркое солнце.

— Жало нельзя тянуть пальцами, выдавишь яд в кожу. Надо подцеплять снизу вверх, вот так. Как будто соскребаешь. — Я выпустила Кузьку. — Теперь иди к графине, возьми у нее лед и приложи к щеке, чтобы не так распухла. Следующий!

К счастью, парни быстро догадались сбежать, так что укусов было немного. К счастью же, никто из них не страдал аллергией на пчелиный яд — у меня мороз по хребту пробегал при мысли, как в этих допотопных условиях справляться с отеком Квинке, не говоря уж об анафилактическом шоке. Так что вскоре все пятеро сидели, прижимая кто к лицу, кто к шее или руке узелки со льдом, а я отправилась обследовать место происшествия.

Действительно, пчелы. Дикий — а может быть, и чей-то чужой, кто его разберет — рой решил, что старая колода подходит ему для нового дома. Что ж, они почти угадали. Нужно только пересадить их в нормальный улей.

— Ну что, Полкан, вот у нас и работа на вечер появилась? — потрепала я пса по шее.

И, пожалуй, я не буду ни продавать колоды, ни сжигать их. Расставлю по своим угодьям и найму пару деревенских мальчишек, чтобы проверяли. И еще надо заказать Крутогорову больше досок.