Индульгенция 4. Без права на сомнения

Глава 18

Глава 18

Нас встретил комендант — полковник с лицом, похожим на потрескавшийся гранит, и пустым взглядом человека, слишком долго смотревшего в бездну. Его рапорт был лаконичен до бесчувствия:

— Ваше Темнейшество. Приветствую вас. Заставы доложили. Пустошь… беспокойна. Туман гуще обычного. Слышали вой. Не волчий. — он бросил взгляд на север, за стены, где лес резко обрывался, уступая место серой, мертвой пелене, висевшей на горизонте даже сквозь дождь. — Карельская Глотка. В трех верстах. Последний пост — в полукилометре от края. Ваши люди, — он кивнул на гвардейцев рода, — могут разместиться в казарме у западных ворот. Для вас подготовлена комната в гостинице. Простите, мест очень мало — беженцев из окрестных сел стало много. Временно мы свернули все походы в Пустошь — сильно неспокойно там.

Комната в гостинице оказалась каменным мешком с узкой бойницей вместо окна, железной кроватью и столом. Холод стоял пробирающий до костей, несмотря на камин, в котором ворчливо тлели два полена.

Я сбросил промокший плащ. За окном выл все тот же ветер, неся на своих крыльях песок мертвых земель и обещание ужаса. Завтра. Завтра я должен буду подойти к краю. Оставить гвардейцев ждать меня и шагнуть в ту серую пелену одному. Слушать. Понимать. Или сгинуть.

Страх снова поднял свою уродливую голову, холодный и рациональный. Что ты ищешь там, безумец? Смерть? Безумие? Голоса из небытия?

Но под этим страхом, глубже, упрямо тлела искра. Тот самый зов, тот шепот хаоса, что манил меня сюда. Он был здесь, за стенами Ведало. Он был сильнее ветра. И я должен был его услышать. Ради людей. Ради Империи. Ради ответа, который, возможно, стоил жизни. Вот уж не думал, что запишусь в спасители мира. Интересная роль, и может, мне даже памятник поставят. Главное, чтобы не посмертно.

Завывание ветра слилось с далеким, леденящим душу воем, донесшимся со стороны Пустоши. Охрана на посту замерла, руки сжимали рукояти мечей. В городе кто-то торопливо захлопнул ставни. Ведало затаил дыхание, ожидая рассвета и моего шага в бездну. Завтра. Три дня начинались завтра.

Комната в гостинице Ведало была ледяной гробницей. Камень стен, казалось, впитывал не только тепло, но и саму надежду. Я сидел на краю железной койки, скрипящей при малейшем движении, и слушал. Завывание ветра в бойнице превратилось в навязчивый, злобный вой. Он сливался с далекими, нечеловеческими криками, доносившимися со стороны Пустоши — то ли иллюзия, порожденная напряжением, то ли истинный голос того ада, куда я собирался ступить завтра.

Сомнения, как стая черных ворон, клевали мозг. Зачем? Этот вопрос бился в висках даже громче воя ветра. Ради науки? Ради Империи? Ради будущего? Все это вдруг показалось абстрактным, хрупким, как ледяной узор на стекле. Конкретным был лишь страх. Глубинный, животный страх перед тем серым небытием за стенами, перед тем, что ждет за гранью последнего поста. Я видел лица своих гвардейцев — каменные маски профессионалов, но в глубине их глаз читалось то же: безумие. Они ждали моего приказа, чтобы остаться здесь, на краю, пока я уйду в гибель.

Отступить? Эта мысль мелькнула, жгучая и сладкая, как глоток водки. Повернуть коня, умчать прочь от этого ледяного ада, обратно к теплу, к свету, к девчонкам…

Но нет. Отступать было не в моих правилах. Слово, данное Императору. Долг. И та странная, мучительная тяга, тот зов, который я чувствовал в себе, и который, несмотря на весь ужас, манил сильнее любых доводов рассудка. Неизвестность. Она и пугала до тошноты, и притягивала магнитом.

Я погасил тусклую лампу. Темнота навалилась мгновенно, густая, почти осязаемая. Вой ветра стал единственной реальностью. Я лег, укрывшись тяжелым, пропахшим дымом и пылью одеялом. Холод пробирал до костей. Сомнения не утихли, они лишь сменились иной формой пытки.

Сон нашел меня быстро, но это был не отдых. Это было падение в бездну.

Кошмары обрушились на меня лавиной, бессвязные, чудовищные, сливаясь в сплошной, кровавый калейдоскоп ужаса. Я видел отца — не гордого аристократа, а сломленного старика, с выколотыми глазами, бредущего по пепелищу нашего родового поместья, и его губы беззвучно кричали мое имя.

Кристина… Ее прекрасное лицо исказилось гримасой нечеловеческой боли, кожа почернела и треснула, как пересохшая земля, а из ран сочилась не кровь, а серая пыль Пустоши.

Император Борис падал с трона, раздавленный каменной глыбой с высеченным на ней знаком Хаоса. Вокруг — демоны из теней и льда, их когти рвали плоть людей, а их смех звучал как скрежет камней. Духи умерших, с пустыми глазницами и ртами, полными серой мути, тянули ко мне костлявые руки, шепча проклятия на забытом языке.

Насилие, жестокость, распад — все смешалось в вихре безумия. Я бежал по бесконечному коридору из кричащих лиц и льющейся крови, но выход всегда исчезал, поглощенный серой пеленой. Я чувствовал на себе взгляд. Огромный, древний, лишенный всего человеческого. Взгляд самой Пустоши. Он не просто наблюдал — он входил в меня, заполняя холодом пустоты, выжигая разум. Это было сопротивление. Не физическое, а ментальное. Атака на самое уязвимое — на страх, на любовь, на память. Не иди. Уйди. Сгинь.

Я метался на узкой койке, как раненый зверь в ловушке. Стоны вырывались из горла, но их заглушал вой в моей голове — вой Пустоши и мой собственный, немой от ужаса. Казалось, тени в комнате ожили, сгустились, тянутся ко мне ледяными пальцами. Голоса духов из сна смешались с реальным воем за окном, слившись в один леденящий душу хор отчаяния и злобы.

«А-а-а-ах!»

Я вырвался из сна с громким, хриплым криком, отбрасывающим тишину каменного мешка. Сел резко, сердце колотилось, как молот по наковальне, выбивая ритм панической аритмии. Холодный пот заливал лицо и спину, пропитывая рубаху. Я дрожал мелкой дрожью, вцепившись пальцами в край койки, пока костяшки не побелели. В ушах еще стоял жуткий хор кошмара, смешанный с воем ветра в бойнице. В ноздрях — призрачный запах гари и крови.

И тогда, сквозь остатки паники, сквозь липкий страх, поднялось иное чувство. Горячее, ядовитое, очищающее. Злость. Бешеная, всепоглощающая ярость. Она сожгла остатки сомнений, выжгла липкую паутину кошмарных видений.

«Они… — пронеслось в воспаленном мозгу. — Они посмели! Посмели лезть в мою голову! Трогать отца! Трогать Кристину! Показывать мне эту… гниль!»

Я вскочил с койки. Ноги подкосились, но я удержался, упершись ладонью в ледяной камень стены. Холод камня был реальным. Так же реальна была и та ярость, что пульсировала в висках, горячей волной смывая последние следы страха. Кошмар не отпугнул. Он разозлил. Он показал истинное лицо врага — трусливого, подлого, боящегося даже моего приближения настолько, что он решил атаковать снами.

— А вот теперь я уверен, — прошипел я сквозь стиснутые зубы, и слова повисли в ледяном воздухе, как вызов. Голос был хриплым от крика, но твердым. Уверенным. — Уверен, что все делаю правильно.

Больше не было сомнений. Не было страха перед неизвестностью. Был только холодный, ясный гнев и жажда понять, с чем именно я имею дело. Чтобы найти способ уничтожить это. Стереть с лица земли. Отомстить за те видения, за этот страх.

Я резко дернул шнур, включая тусклую лампу. Желтый свет выхватил из тьмы суровые черты комнаты, мой походный мешок, аккуратно сложенное снаряжение. Взгляд упал на тяжелый, заговоренный отцом нож в ножнах на поясе плаща. На компактный арбалет с серебряными болтами. На меч, что был заговорен лучшими артефакторами рода. На кристаллы для сигналов.

Пришло время.

Я начал собираться. Движения были резкими, точными, лишенными прежней тяжелой задумчивости. Каждый ремень, каждая застежка — это был очередной шаг к цели. К тому месту, где лес обрывался, и начиналось Серое Ничто. Я не просто шел слушать. Я шел смотреть. Смотреть в лицо тем тварям, что осмелились посылать мне кошмары. Смотреть в самое сердце Пустоши, чтобы понять, как ее разорвать.

За окном ветер выл с удвоенной силой, будто чувствуя мою решимость. Где-то вдали, из-за серой пелены, донесся протяжный, леденящий душу вой — уже не сонный, а самый что ни на есть реальный. Вызов.

Я затянул последний ремень, поправил теплую шапку-ушанку. Взгляд был тверд, как камень стен Ведало. Яркий, почти безумный огонь горел в глубине зрачков. Огонь ярости и непоколебимой решимости.

— Погнали, — пробормотал я, хватаясь за холодную ручку двери. Рассветало. Пора было взглянуть в Карельскую Глотку.

Лес за стенами Ведало был не просто мрачен. Он был враждебен. Каждый шаг по промерзшей, хрустящей под сапогами земле отдавался эхом в гнетущей тишине. Воздух, густой от хвойной смолы и вечной сырости, казалось, сопротивлялся дыханию — он лез в легкие колючей ледяной пылью.

Деревья. Боги, эти деревья! Черные, корявые сосны и ели, похожие на окаменевших великанов, скованных вековым страхом. Их ветви, обвисшие под тяжестью инея и какого-то серого, липкого лишайника, сплетались над головой в непроглядный полог.

Небо? Его не было. Только вечные сумерки под этим древесным склепом, пронизанные редкими, болезненными лучами тусклого света, едва пробивавшегося сквозь хмарь. И этот ветер… Он не гудел. Он выл. Длинно, заунывно, пробираясь сквозь чащу, словно потерянная душа, задевая ветви, которые скрипели и стонали, как живые, цепляясь за одежду, за кожу колючими сучьями — словно лес пытался удержать, не пустить дальше.

Тишина. Не просто отсутствие звука, а пустота. Ни птичьего щебета, ни шороха зверька в подлеске. Ничего. Только наш хриплый храп коней, скрежет подков по камням, да сдержанные команды капитана Совина.

Гвардейцы шли плотным кольцом вокруг меня, их черные мундиры сливались с тенями. Их лица, обычно каменные, были напряжены до предела. Глаза, привыкшие к опасности, сканировали чащу с неестественной частотой, а пальцы не отпускали рукояти мечей или магострелов. Они чувствовали. Чувствовали то же, что и я — взгляд. Невидимый, тяжкий, полный древней, безразличной злобы. Лес следил. Лес ждал.

Напряжение росло с каждым шагом. Оно висело в воздухе, густея, как туман. Давило на виски, сжимало горло. Даже кони, выносливые карельские лошадки, шли с неохотой, фыркая, закатывая белки глаз. Казалось, сама земля под ногами становилась зыбкой, ненадежной. Взгляд скользил по стволу — и на мгновение казалось, что дерево исказилось, его контуры плыли, как в дурном сне.

Я сжимал кулаки, гнал прочь навязчивые образы ночного кошмара, заменяя их холодной яростью. Они здесь. Они рядом. Шепот из глубин сознания становился громче, навязчивее, сливаясь с воем ветра. Не слова, а ощущение: Уйди. Сгинь. Ты не нужен.

И вот сквозь частокол черных стволов мелькнул свет. Слабый, дрожащий, но живой. Желтый, теплый отсвет факела. Сердце екнуло — не от радости, а от внезапного контраста. От осознания, что тут еще теплится жизнь.

Пост был жалок и героичен одновременно. Небольшая, полузасыпанная снегом и серой пылью поляна. Два бревенчатых сруба, больше похожих на сараи, с крошечными окошками, затянутыми бычьими пузырями. Высокий частокол из заостренных бревен, почерневших от времени и непогоды. Над воротами — ржавый фонарь, в котором трепетал тот самый жалкий огонек, пробивший мрак. И над всем этим — зловещая тишина, нарушаемая лишь воем ветра и треском факелов в руках часовых.

Часовые… Они выглядели не солдатами, а призраками. Изможденные лица, впалые глаза с лихорадочным блеском. Толстые тулупы, обледеневшие по краям. Они стояли на вышках, вжавшись в дерево, их взгляды были прикованы не к нам, а куда-то вдаль, за частокол, в сторону нависающей серой пелены, что виднелась сквозь редкие деревья в конце поляны.

Пустошь. Она была уже здесь. Близко. Очень близко. Ее дыхание — тот самый металлический привкус в воздухе, смешанный с запахом гнили и озона — здесь можно было не просто ощутить. Его можно было вкусить. Давление нарастало, физически давя на барабанные перепонки.

Нас встретил начальник поста — лейтенант с лицом, изборожденным морщинами и шрамами, больше похожий на корень вывороченного дерева. Его рапорт был краток, голос хриплый, словно перетертый песком Пустоши.

— Ваше Темнешество. Пост «Веха». Все спокойно. — он бросил короткий, оценивающий взгляд на меня. В его глазах не было ни любопытства, ни страха. Была лишь глубокая, бездонная усталость и знание чего-то ужасного. — Глотка… — он кивнул головой в сторону серой пелены, — сегодня тише обычного. Туман густой. Час назад… свет. Голубой. Вспышка. Глубоко внутри.

Последний огонек цивилизации. Последний островок хрупкого порядка перед хаосом. Внутри частокола царила гнетущая атмосфера ожидания конца. Гарнизон — человек двадцать таких же изможденных теней — копошился у низких срубов. Кто-то чистил оружие с механической тщательностью, кто-то тупо смотрел в костер, разведенный в железной бочке. Ни смеха, ни разговоров. Только треск огня, вой ветра и тишина, звенящая от напряжения. Они жили на краю пропасти, каждый день глядя в бездну. И бездна глядела в них. Это место высасывало душу.

Я подошел к западным воротам поста. К краю. Частокол здесь был выше, крепче. За ним лес резко обрывался. Вернее, не обрывался, а превращался. Деревья становились низкими, корявыми, покрытыми толстым слоем серого инея, похожего на пепел. А дальше… Дальше начиналось Серое Ничто. Туман. Густой, неподвижный, мертвенный туман, поднимавшийся от земли и сливавшийся с низким, грязно-свинцовым небом. Он поглощал свет, звук, форму. Он был живым и мертвым одновременно. Карельская Глотка. Граница Пустоши. Отсюда мне предстояло войти туда. Одному.

Капитан Совин подошел вплотную. Его каменное лицо было непроницаемо, но в глазах читалось что-то… почти человеческое. Предостережение? Сожаление?

— Ваше Темнейшество. Полчаса до вашего выхода. — он протянул мне небольшой, теплый от тела кристалл — сигнальный. — Шесть часов. Первый сигнал. Иначе… — он не договорил, лишь кивнул в сторону гарнизона, который уже готовился к возможному прорыву. — Удачи.

— Оставь себе. Будешь подавать сигналы каждый шесть часов. Сам.

— Но… — попытался возразить он.

— Это приказ, — сверкнул глазами я. — Мне некогда там будет следить за временем, а ненужная магия может привлечь внимание. Три дня, после чего делайте, что хотите. Но говорю сразу — время там может течь по разному. Поэтому не стоит сразу бросаться меня спасать. Лучше просто ждите и верьте, что я вернусь.

Больше возражений не последовало.

Ярость ночи сменилась ледяной сосредоточенностью. Страх был, но он был далек, как шум моря. Главное — здесь. Эта серая стена. Этот шепот в крови, ставший почти невыносимым, зовущий и угрожающий одновременно. Понимание? Да. Но и нечто большее. Испытание. Проверка на прочность меня самого и той странной связи, что тянула меня сюда.

Я проверил снаряжение в последний раз. Нож. Арбалет. Блокнот. Секстант. Подарок отца — амулет на шее, холодный кусочек обсидиана. Меч за спиной. Попрыгал — ничего не звякнуло. Взгляд скользнул по лицам гвардейцев. По изможденным теням гарнизона. По серой стене тумана, где мерцал призрачный, больной голубой свет — как глаз чудовища.

— Открывайте ворота, — сказал я, и мой голос прозвучал чужим, слишком громким в этой мертвой тишине.

Скрип тяжелых деревянных створок. Порция ледяного, смердящего озоном и тленом воздуха ворвалась на пост. Я сделал шаг вперед. За воротами — узкая тропа, теряющаяся в серой мгле. Последний рубеж.

Я не оглянулся. Еще один шаг. И еще. Тропа под ногами стала зыбкой, покрытой серой слизью. Воздух сгустился, стал тягучим. Звуки поста — скрип ворот, фырканье коня — отдалились, словно доносясь из другого мира. Шепот в голове превратился в гул, в вибрацию, заполняющую все существо.

Я вошел в туман. Холод обжег кожу. Серость сомкнулась за спиной. Дверь в Пустошь захлопнулась.