Когда сбываются мечты

Глава четырнадцатая

На этот раз Рона не преувеличивала. Когда в воскресенье утром я прямо из аэропорта примчалась в больницу, то обнаружила, что врачи разделяют пессимизм сестры. До последнего момента ничто не предвещало трагедии. Конни впала в кому незаметно, и у нее просто не хватало сил выйти из нее.

Рона выглядела опустошенной. Звонок доктора застал ее в постели, она надела теплый свитер, собрала волосы в хвост и примчалась в больницу, где и провела всю ночь. Когда я приехала, она стояла рядом с Конни, держась за спинку ее кровати.

— Слава Богу, — выдохнула она. — Я была уверена, что она умрет у меня на глазах. Самое ужасное, что она не успела и слова сказать. Как ты думаешь, мама знает, что я провела с ней всю ночь?

Я стояла в дверях палаты, не решаясь войти. Смерть витала в воздухе. Раньше я, наверное, сумела бы встретить мамину смерть как неизбежность. Сейчас силы мои были на исходе. Я чувствовала себя слабой и напуганной. И совершенно не была уверена, хотела ли видеть маму в таком состоянии.

Ее тело практически не различалось на постели. Бледная, безжизненная кожа Конни сливалась по цвету с простыней. Я знала, что мама покидает нас, и у меня от ужаса сжимался желудок, точно так же как и в детстве, когда она уходила каждое утро, чтобы вернуться поздно ночью. Но на этом все сходство заканчивалось. Я уже давно не ребенок, а мама уходила навсегда.

— Клер?

С огромным усилием я оторвала взгляд от Конни и перевела его на Рону.

— С тобой все в порядке? — испуганно спросила сестра.

Я судорожно глотнула и кивнула.

— Только трясет немного. — Я заставила себя пройти в палату, подошла к кровати и склонилась над ней. — Привет, мам. Я с тобой. Посмотри, я приехала даже раньше, чем обещала. — На последнем слове мой голос сорвался. Ее бледное восковое лицо пугало меня. И хоть я прекрасно знала, что она находится на грани смерти и уже очень давно не похожа на себя, я хотела видеть ее прежнее красивое лицо. — Мама? — мягко позвала я. Постояв пару секунд в нерешительности, я накрыла ее руки своей ладонью и нежно сжала их. — Мама? — Она не отвечала. Я сжала ее ладони еще раз. — Мама?

— Врачи говорят, что надо разговаривать с ней, — прошептала мне на ухо Рона. Она тесно прижалась ко мне, что раньше несомненно вызвало бы чувство неловкости, но теперь мне нужна была поддержка. Честно говоря, я никогда не думала, что Рона может поддержать меня. Но я еще ни разу не чувствовала себя такой слабой. — Они предполагают, что мама может нас слышать, — продолжала шептать Рона, — поэтому я рассказываю ей обо всем, что делаю, чтобы доставить ей удовольствие, но она не кивает, не улыбается, даже не открывает глаз, чтобы посмотреть на меня. Она обычно так многозначительно на меня смотрела. Одним своим взглядом ясно давала понять, что ей не по душе все, что я делаю. — И Рона обратилась к Конни громким умоляющим голосом: — Ну, давай же, мама. Посмотри на меня. Я прошу тебя.

Я сжала запястье сестры. Потом нащупала спинку кровати и схватилась за нее.

— Я звонила маме вчера утром. И она очень бодро со мной разговаривала. Как она провела день?

— Меня не было утром. Возможно, это ее расстроило. Но я провела тут все время после обеда, читала ей «Ярмарку тщеславия». Уж не такая я ужасная дочь.

— Никто никогда не утверждал ничего подобного.

— Возможно, просто не в таких выражениях.

Мы замолчали. Я не могла оторвать глаз от лица Конни. Отпечаток смерти лежал на запавших глазах, на ввалившихся щеках. И только слабый писк аппарата нарушал царившую тишину и говорил о том, что мама еще жива.

Медсестра заходила и выходила дважды. Мы даже не пошевелились.

— Она выглядит такой бледной, — наконец прошептала я. — Жаль, что я не знаю, слышит ли она нас.

— А что бы ты сказала, если бы точно знала, что слышит?

— Я рассказала бы ей про цирк.

Я помолчала, а потом так и сделала. Я рассказала ей о львах, лошадях и слонах. Рассказала, как переживала за акробатов и смеялась над клоунами. О сахарной вате и фиолетовом крокодиле, которого купила Кикит. В конце я обратилась к Роне:

— Хороший цирк. Маме бы понравился.

— Она ненавидит запах животных.

— Она не знает, как они пахнут.

— Что?

— Она никогда не была в цирке.

— Никогда?

Я покачала головой, и Рона заметила:

— Забавно. А я думала, что была.

Мы немного помолчали, а потом снова заговорили с мамой. Немного погодя Рона вышла, а я осталась дежурить одна. Я тихо шептала, звала Конни по имени, дотрагивалась до ее руки. Я ожидала, что Рона воспользуется моим присутствием и отдохнет, но она вернулась уже через десять минут с двумя чашками кофе для нас обеих.

Мы выпили кофе в полном молчании, выбросили чашки в мусорное ведро и стояли, тесно прижавшись друг к другу. Неловкость ушла. Мы были одной семьей, а все остальные чувства и эмоции перед лицом смерти стали вдруг такими мелкими и незначительными.

— Как дела дома? — шепотом спросила Рона.

— Отвратительно, — также шепотом ответила я.

— Не хочешь ей рассказать?

— Хочу, но не буду.

— Возможно, это приведет ее в чувство. Шок выведет ее из комы, знаешь, такое случается.

Рона очень напугала меня, когда внезапно повысила голос.

— Мама? Ты слышишь меня, мама? Клер тут. Она прилетела, чтобы повидать тебя. Проснись и поговори с ней. А со мной все в порядке, правда.

Конни не подавала признаков жизни.

Рона повернулась ко мне:

— Она до сих пор со мной воюет, не открывает глаз мне назло.

— Может, мы ведем себя неправильно, — предположила я. — Доктор говорит, что мы должны успокоить ее и убедить, что она может нас покинуть.

Рона выглядела потрясенной.

— Он и мне говорил то же самое, но я не в состоянии сказать матери, что она может умереть.

— А мы и не станем этого делать. Мы всего лишь скажем, что ей не обязательно так держаться за жизнь и мучить себя, если она устала. Надо быть милосердными.

— Но мама нужна мне. Я хочу, чтобы она проснулась. Мне столько всего надо ей рассказать.

Я обняла сестру за плечи. Мы с ней всегда по-разному смотрели на жизнь, но сейчас я прекрасно понимала ее боль, отчаяние и страх. Рона была в ужасе от того, что она столько не успела сделать.

Ты никогда не сможешь быть лучше, чем ты есть, любила повторять мама. В последний раз она говорила эту фразу всего лишь две недели назад. Этот урок не прошел даром и для Роны.

— Мама думала, что я легкомысленная, но я действительно любила Джерри, любила Гарольда, и они искренне любили меня. За то короткое время, что я провела с каждым из них, я чувствовала себя совсем иным человеком. Чувствовала себя счастливой и в безопасности. Хорошо, пускай я не работала так, как она или ты, но разве это делает меня такой уж плохой?

— Да нет.

— Почему же мама считала меня такой?

Я с трудом понимала, что говорит Рона.

— Может, она ревновала?

— Ревновала?

— Ты жила в роскоши, о которой она мечтала, но которую не могла себе позволить. Либо не могла, либо не решилась, и чувствовала себя трусливой. А у тебя хватило мужества. И она завидовала этому.

— Правда?

Утро плавно перешло в день. Несколько раз заглядывали врачи и нянечки, занимаясь какой-то ерундой, возясь с карточками, аппаратурой или капельницами и не делая ничего существенного. Заходил священник, но Конни даже не моргнула.

Рона немного поспала, свернувшись калачиком в кресле, потом проснулась и вернулась на свое место за спинкой кровати. Я ожидала, что она поедет домой, чтобы принять душ и привести себя в порядок, но она выходила из палаты только за кофе и едой и сразу же возвращалась обратно. Впервые за многие годы я видела ее такой неприкрашенной и неухоженной. В таком виде она казалась мне более близкой. Я подумала, что так она выглядела гораздо привлекательнее, и сказала ей об этом.

Рона вздохнула.

— Мама тоже так считала, — она закрыла глаза, повертела головой, чтобы размять шею и снова вздохнула. — Ты когда-нибудь думала о смерти?

— Старалась не думать.

— И неудивительно. Ты слишком ярко живешь. А вот я думала. Я часто думаю о том, что никогда бы не решилась сделать, но очень хотела бы.

Я разозлилась. Конни говорила мне практически то же самое, но, черт возьми, так не должно быть! Она столько всего могла сделать. Могла наслаждаться жизнью, вместо того чтобы разыгрывать из себя мученицу.

Я глубоко вдохнула. Злость отступила.

— А что бы ты хотела сделать? — спросила я Рону.

— Родить детей. — Она бросила на меня взгляд, который рассмешил меня.

— Это меня не удивляет. Ты великолепно находишь общий язык с моими. Но еще не поздно. Мама бы это одобрила.

Рона наклонилась вперед и оперлась руками о спинку кровати.

— Она считала меня слишком ветреной для этого.

Я облокотилась о спинку кровати.

— Она права?

Сестра пожала плечами.

— Когда ты слышишь это постоянно, то и сама начинаешь так думать. Не знаю, зачем я слушала.

— Не только ты. Я слушала тоже. Конни — моя опора.

Рона посмотрела на меня в изумлении.

— Это ты ее опора. Ты же всегда была самой сильной в семье, Клер. Можешь спорить сколько угодно, но это так.

— Я всегда могла рассчитывать на ее безоговорочную поддержку.

— Правильно. На поддержку. Но именно ты всегда за все отвечала. Ты созидатель, голос мудрости. Гораздо больше, чем мама или я.

Я не чувствовала себя ни созидателем, ни голосом мудрости. Я чувствовала себя совершенно беспомощной. Жизнь или смерть — вот ее выбор, подтверждающий мою собственную беспомощность. А я-то думала, что обладаю властью над происходящим.

Мы с Роной сколько угодно могли спорить о том, кто кого поддерживал, но суть оставалась неизменной — тот фундамент, на котором строилась моя жизнь, покачнулся. Я чувствовала этот удар, и мне хотелось прогнуться под его сокрушающей силой.

Я уже не раз пожалела об отсутствии Броди. Это он являлся созидателем и голосом мудрости. Я бы с удовольствием переложила на его плечи часть своей беды.

Но Броди не было. Только Конни, Рона и я. Ночь сменила день, и с каждым часом черты маминого лица становились все более тонкими и бледными. Я вспомнила легенду о жемчужинах бабушки Кейт и не смогла удержаться от того, чтобы не представить Конни одной из этих жемчужин. Мне пришла в голову мысль, что предсмертные часы у постели больного дают членам семьи шанс мирно собраться вместе, достойно почтить память близкого человека и нанизать последнюю жемчужину на нитку жизни. И в этом смысле я испытывала огромную благодарность к Конни за то, что она задержалась на этом свете.

В эту ночь я отправила Рону домой отоспаться, а сама осталась дежурить у постели матери. Но сестра вернулась обратно, едва забрезжил рассвет. Она приняла душ, переоделась в джинсы и свежий свитер и снова собрала волосы в хвост. В таком виде и с ненакрашенным лицом она выглядела на восемнадцать.

Мы забрались с ногами в кресла, стоящие рядом с маминой кроватью, ели свежие круассаны, запивали их кофе и вели тихий интимный разговор, который не получался у нас с того времени, когда мы были неоформившимися тинэйджерами, затевающими интрижки с мальчиками. Сейчас на место мальчикам пришли мужчины. Рона рассказывала о своих мужьях, я — о Дэнисе. Я даже не поняла, каким образом мы оказались втянутыми в эту исповедь, но она явно стала знамением свыше. Здесь, среди больничных стен, окрашенных в фиолетово-голубые тона приближающегося рассвета, где едва начинала пробуждаться утренняя жизнь, Рона поведала о своем тоскливом существовании с Гарольдом, а я о том, что Дэнис выгнал меня.

— Ты скучаешь по нему? — спросила Рона, когда я закончила свой рассказ.

Я уже не раз задавала себе тот же вопрос. Конечно, после такого неожиданного расставания я должна была по нему скучать. Когда человек является частью твоей каждодневной жизни на протяжении пятнадцати лет, то пустота, оставшаяся после его внезапного ухода, должна хоть как-то о себе заявлять.

— В первые дни после разрыва я испытывала такую сильную ярость, что во мне не оставалось места для тоски ни по кому, кроме детей, — ответила я. — А сейчас? Я скучаю по состоянию замужней женщины. В этом какая-то надежность и безопасность. Скучаю по своей устоявшейся жизни и по той стабильности, которую она давала. Скучаю по той свободе, когда я могла спокойно ходить по городу. Сейчас я постоянно ловлю на себе вопросительные взгляды людей. Я знаю, что они недоумевают. Естественно, я скучаю по детям. И никогда не переставала. А вот что касается Дэниса? Его самого?

Я помолчала немного, чтобы окончательно удостовериться, что не поторопилась с ответом. Но среди тех многочисленных эмоций, которые я испытывала на протяжении последних недель, тоски по Дэнису не обнаружила. Светлые дни моего замужества превратились в доброе воспоминание. В жемчужины. Я уже никогда их не потеряю. Но среди них больше не будет ни одной, связанной с Дэнисом.

— Нет. Я не скучаю по нему. Мы уже давно стали чужими друг другу. — Я вдруг ясно и четко поняла это. — Мы очень изменились с тех пор, как поженились. Мы все сложнее находили общий язык. Смешно, правда? Но самое печальное, что мне понадобился такой ужасный удар, чтобы прозреть. Господи, какой же я оказалась слепой! Я до последнего момента думала, что в каждом браке есть свои подводные камни, что нет идеальных семей.

— Дэнис изменял тебе?

— Нет. — Я вспомнила о Фиби. — Ну, по крайней мере до недавнего времени. — Мне так казалось. Хотя как знать, может, я и тут ошибаюсь.

— А ты ему?

— Нет.

— И с Броди тоже?

— Пока нет.

Рона только лукаво улыбнулась.

Я поспешно сказала:

— Не знаю, что бы я делала без Броди. С тех пор как все началось, он в одиночку управляет всем бизнесом. Это безумно тяжело.

— Дэнис знает, что ты здесь?

— Я звонила ему вчера. — Мои глаза остановились на Конни. Я понизила голос. — Я подумала, что ему надо знать. Чтобы подготовиться. Он сказал, что прилетит с детьми… если возникнет необходимость.

Конни находилась в коме весь понедельник. Полностью опустошенные, вечером мы уехали из госпиталя, по пути к дому Роны купили пиццу, быстро съели ее прямо на кухне и легли спать. Рано утром мы вернулись в больницу.

Весь вторник мы говорили о детстве, обменивались воспоминаниями. Порой пытались подключить Конни к обсуждению наших дел, изредка смеялись, но этот смех звучал как-то натянуто.

Но мы думали, что Конни возражала бы против смеха. Ей понравилось бы, что мы с Роной нашли общий язык после стольких лет непонимания. Мама просила меня присмотреть за Роной. Но мне гораздо больше импонировала мысль присматривать друг за другом, по крайней мере в тот короткий промежуток времени, что мы проводили вместе.

За эти дни я успокоилась. Сидя в маленькой больничной палате, я испытывала странное облегчение. Вот моя мама. Моя сестра. И в ближайшие часы мне никуда не придется бежать и ничего не придется делать. Работа, дети, борьба за право опеки отодвинулись куда-то очень далеко от меня. В той драме, в которую сейчас превратилась моя жизнь, наступил антракт, которым я странным образом наслаждалась.

Во вторник ночью мягкая тишина наполнилась вдруг хриплым дыханием Конни. Доктор поставил диагноз «пневмония» и начал колоть антибиотики. Мы с Роной обменивались взглядами, обеспокоенные теми звуками, которые издавала Конни.

Однако эти звуки неожиданно оборвались в полночь, и снова наступила мертвая тишина. Пришел доктор и сделал заключение о смерти, за ним пришли нянечки и отключили аппаратуру. Мы с Роной стояли, тесно прижавшись друг к другу, пока они выполняли свою работу, но когда они собрались выносить Конни из палаты, мы запротестовали.

— Еще минуту, — попросила я. Рона тихо плакала рядом.

Они вышли и закрыли за собой дверь, оставив нас.

Мы подошли к постели. Конни выглядела как обычно.

— Какая гладкая у нее кожа, — прошептала Рона. — Все морщинки исчезли.

— Они исчезли вместе с напряжением, — ответила я. Жизнь медленно и постепенно отпускала тело. И восковой оттенок кожи, который я заметила ранее, означал начало конца. — Она выглядит такой умиротворенной. Надеюсь, она и умерла такой.

— И я надеюсь. Она не была плохой матерью, — сестра прерывисто вздохнула.

— Ты любила ее. И она любила тебя. А иначе что ее держало тут столько времени?

— Вина. Обманчивое чувство ответственности.

— Нет. Все гораздо проще. Матери никогда не предают своих детей. Не могут. Им это не свойственно.

— Теперь ее не стало, — прошептала Рона и снова заплакала.

Мои глаза тоже наполнились слезами. Я наклонилась и дотронулась до волос Конни, провела пальцами по ее лбу и щеке. Я не помнила, чтобы поступала так раньше. И меня потрясла мысль, что мы столько всего упустили. Внезапно мне страстно захотелось схватить ее и вдохнуть жизнь в ее тело, чтобы успеть сделать то, что было упущено. Но конечно же я оказалась бессильна.

Мы похоронили Конни в четверг утром после короткой церемонии под холодным и мрачным небом. Я была тронута до глубины души, что не только священник, но и многие друзья Конни пришли проводить ее в последний путь.

На протяжении всей службы я обнимала Кикит, время от времени передавая ее Роне, в то время как Дэнис прижимал к себе Джонни.

Броди тоже прилетел, но его присутствие оказалось для меня радостью и мукой одновременно. Мне хотелось, чтобы он меня обнимал, но приходилось держать себя в руках.

Броди улетел домой в пятницу утром, Дэнис и дети вечером. Я осталась с Роной до субботы.

Мы планировали провести день в мамином доме, разбирая ее вещи, и какое-то время честно пытались сделать хоть что-то полезное. Но вскоре нас одолели воспоминания, потом охватило горе. Когда настало время везти меня в аэропорт, мы пришли только к одному решению, что я заберу кота. Я садилась в самолет с сумкой в одной руке и с Валентино в другой.

Броди встретил меня в Бостоне, как мы и договаривались. Одной рукой он взял сумки с одеждой и котом, другой обнял меня и повел к машине. Я помнила только, как мы переехали через мост и заехали в супермаркет, чтобы купить для кота еду и подстилку, а потом заснула. Броди разбудил меня уже у маяка, занес мои вещи внутрь и приготовил все для Валентино. Затем он принес мне стакан вина и усадил в громадное плетеное кресло в темном кабинете.

Он стал моим щитом, моим убежищем. Он помог мне вновь обрести чувство безопасности. Я перестала сдерживаться. И заплакала. Я оплакивала маму и Рону, оплакивала несбывшиеся мечты и сожаления. К тому времени как я выплакала все слезы, я снова начала засыпать, но не позволила Броди уйти. Мы заснули вместе в кресле, нежно обнимая друг друга. Я была настолько перегружена всевозможными эмоциями, пережитыми мной за эти дни, что любовь к Броди казалась мне сейчас самым важным чувством на свете.

Не знаю, как долго я спала — час, может, два. Проснулась я в тревоге и прижалась к нему еще сильнее. Я поняла, что он не спит и готов в любую минуту поддержать меня. Я нуждалась в нем так сильно, что, если бы вдруг маяк упал в воду, я все равно не отпустила бы его от себя.

Мы целовались, целовались долго и страстно, но никак не могли насытиться друг другом. Я нежно перебирала пальцами волоски на груди Броди, его руки проникли мне под свитер и ласкали мою грудь. Мы освободились от ставшей лишней и ненужной одежды, мягко и трепетно касаясь друг друга, наслаждаясь нежным ароматом кожи, упиваясь каждой клеточкой обнаженного тела. Остатки благоразумия начисто испарились из моей головы. Я любила Броди. Он заполнил собой все мои мысли, подарил мне чувство покоя и умиротворенности даже в том безумном урагане ощущений и эмоций, в котором мы оказались. Если бы я могла погрузиться в него целиком, я бы сделала это.

Я никогда не забуду того фейерверка чувств, который взорвался во мне в момент нашей близости. Мы шутили над моей непорочностью, но Боже, я действительно никогда еще не испытывала такой полноты ощущений. Броди заполнил всю меня, я мгновенно откликалась на каждое его трепетное движение. Я жадно ласкала его широкую грудь, твердый живот, напрягавшийся под моими руками, стройные бедра. Запах и жар его тела накрывали меня неизведанной волной необыкновенной чувственности. И я закричала от волшебного удовольствия.

Я кричала снова и снова; наслаждение оказалось столь велико, тело так буйно откликалось на каждую ласку Броди, что кульминация пугала меня. Но все мое существо взорвалось в экстазе, вся недоговоренность исчезла, уступив место изумительному, божественному удовольствию. Нежась в волнах неги и страсти, я уже не понимала, где заканчивается чувственное наслаждение и где начинается праздник души.

А потом мы заснули в объятьях друг друга. Когда я проснулась, Валентино сидел напротив моего лица, разглядывая меня огромными оранжевыми глазищами.

— Броди? — позвала я и прислушалась в ожидании ответа. Мне стало страшно. Я села и прижала колени к подбородку. — Броди?

Ответа не последовало. Я сбежала на второй этаж, проскользнула в ванную комнату и прислонилась к двери. Сквозь завесу воды в душевой кабине я отчетливо видела руки Броди и склоненную под струями его голову.

Я стянула с себя остатки одежды, проскользнула в кабину и прислонилась к стеклу.

Броди смотрел на меня через плечо. Струя воды задела меня. Я вскрикнула.

— Она же ледяная!

— Конечно.

— Включи горячую, Броди!

— И не подумаю.

Я обхватила Броди сзади, сцепила пальцы у него на груди и быстро заговорила:

— Я знаю, что ты думаешь, Броди Пат. Твоя натура убеждает тебя, что ты воспользовался мной в минуту моей слабости и что одним своим необдуманным поступком ты поставил под удар мои шансы вернуть детей, но это не так. Я ни на минуту не раскаиваюсь в том, что произошло между нами. Слышишь? Ни на минуту! — Желая, чтобы мои слова прозвучали как можно убедительнее, я сильно сжала его ребра.

Но Броди лишь невнятно рассмеялся и покачал головой.

— Что? — с вызовом спросила я. Меня уже начинало трясти от холода.

Броди расцепил мои руки и медленно направил их вдоль своего тела вниз, пока они не коснулись его возбужденной плоти. Я едва успела понять, что происходит, когда он повернулся ко мне, едва успела осознать, что вода вдруг стала теплой, едва успела перевести дыхание, как ощутила его страстный голодный поцелуй. Я мгновенно закружилась в радостном вихре, который унес все мои мысли и страхи. Осталась только острая жажда раствориться в Броди целиком, стать его частью.

И не требовалось никаких ласк. Я уже безумно желала его, когда он прислонил меня к стене. Броди подхватил меня за бедра, я обвила его руками и ногами, устремляясь навстречу его нежным и ритмичным движениям, вдыхая аромат его волос, пробуя на вкус его кожу. Наслаждение все росло и росло. Я поднималась все выше на волнах удовольствия, пока оно не достигло пика и не взорвалось внутри меня миллиардами мерцающих звездочек, а потом — невероятно — начало зарождаться во мне с новой силой.

Броди нежно придерживал меня за талию. Он повернулся так, чтобы нас разделяла струя воды, но не отпускал меня. Мы молчали. Наши глаза говорили без слов. Это было чудесно. Даже лучше, чем в мечтах. Я желал тебя долгие годы, я люблю тебя!

Потом он отпустил меня. Странно, но я чувствовала смущение. Многие годы мы были близкими друзьями. Впервые в жизни он видел меня обнаженной, не мог насмотреться на меня, старался прикоснуться к тем частям моего тела, которые до сегодняшнего дня я скрывала от него. Я тоже не могла отвести от него глаз. Броди обладал прекрасным телом, которое приковывало к себе мой восхищенный взгляд. Я сконфуженно покраснела, когда Броди перехватил его.

— Не могу сдержаться, — пробормотала я, досадуя на себя за такую наивность.

Я надела длинный халат, Броди — джинсы. Он сварил капуччино, настоящий крепкий капуччино, не сравнимый ни с каким растворимым порошком. Мы пили его, сидя на стульях за обеденным столом и глупо улыбаясь друг другу. Он поднес мою руку к губам и поцеловал ее, а потом прижал ладонь к щеке.

— Я ничуть не жалею, — сказал он. — Нисколько.

— Хорошо.

— Я так долго желал тебя. Очень долго.

— Ты никогда не показывал этого.

— А как я мог? Ты была замужем за моим лучшим другом.

Я провела пальцами по его груди.

— А ты когда-нибудь думал, что этому замужеству наступит конец?

— Нет.

— А о том, что нам с Дэнисом нужно разойтись?

— Мне сложно сейчас понять, действительно ли я считал, что вам надо разойтись, или просто хотел, чтобы вы разошлись. Кое-что меня настораживало. Я не замечал, чтобы Дэнис поддерживал тебя, совершенно не представляя, как у вас с сексом.

Я коснулась пальцами его живота.

— Нормально. Но не сравнимо с….

Я кивнула в сторону кабинета, где разложенное кресло еще хранило тепло наших разгоряченных тел, проследовала взглядом по направлению к душу, пожала плечами, вздрогнула и нахмурилась.

— Дэнис говорил, что я отвратительна в постели.

— Я думаю, ты восхитительна.

— Как ты думаешь, Дэнис изменял мне? До Фиби?

— Не знаю.

— Ты когда-нибудь подозревал, что у него есть кто-то еще?

— Нет. А ты?

— Нет. Но жена всегда узнает о таких вещах последней. Он изменял мне с Адриенн.

— Но вы еще не были женаты в тот момент.

— Зато она была замужем. И Дэнис знал. Это мучило меня очень долго. В конце концов я попыталась выкинуть эту историю из головы, потому что она не давала мне нормально жить.

— Думаю, их связь долго не продлится. Она флиртует с каждым своим клиентом. Я поражаюсь, как до сих пор на нее не поступило ни одной жалобы в Коллегию адвокатов. Думаю, их нет только потому, что ни один мужчина никогда даже не заикнется о том, что его соблазнили, а потом бросили.

Я обдумывала его слова.

— Возможно, я смогу подать на нее жалобу в Коллегию адвокатов.

Броди отрицательно покачал головой, и я спросила:

— Почему? Она состряпала против меня целое дело…

— По документам она не является его адвокатом. Хейбер — да, и он сам очень энергичный человек. Мы окажемся в затруднительном положении, пытаясь доказать, что именно Фиби всем заправляет. А в том, что Дэнис спит с партнером своего адвоката, нет ничего предосудительного.

— Возможно, ничего предосудительного в этом нет, но это точно аморально. Я собираюсь выиграть это дело. Я сделаю все, что в моих силах, Броди. Я не собираюсь следующие пять или десять лет своей жизни сожалеть о том, что чего-то не успела. Моя мать умирала с этой мыслью. Я не желаю себе того же.

И я замолчала, вспоминая Конни.

Броди мне не мешал. Затем он поднес палец к моим губам.

— Может, именно поэтому ты и занималась со мной любовью?

Я переместилась со своего стула к нему на колени, обхватила его лицо ладонями и мягко прошептала:

— Я занималась с тобой любовью, потому что это самая лучшая, самая желанная вещь, которая случилась в моей жизни впервые за долгое-долгое время. Самая честная. И самая реальная. Я просидела без дела с полным ощущением собственной беспомощности целый месяц, но, Господи, как же я устала от этого. Я жажду действовать сама, а не тупо реагировать на действия других людей. — Я подняла пальцами его очки, поцеловала его в глаза и переносицу и вернула очки обратно. — Будешь спать сегодня со мной?

Его губы дернулись.

— А что я делал не так давно?

— Нет. Спать со мной. В моей постели. До утра. Я хочу повернуться во сне и почувствовать тебя рядом. Я хочу проснуться и увидеть твое лицо.

— А что, если кто-нибудь подплывет к твоему дому на лодке с инфракрасным телеобъективом?

— Я разведенная женщина, — ответила я, в первый раз полностью ощущая свою свободу. — И могу делать, что хочу.

Дэнис позвонил в дверь моего дома на следующее утро в возмутительно ранний час — в восемь. Я должна была что-нибудь соврать, когда он указал мне на машину Броди, стоящую у входа. Я должна была сказать, что Броди заехал позавтракать со мной, но не сделала этого по двум причинам. Во-первых, я стояла перед ним взъерошенная и хлопающая глазами, без ночной рубашки, просто в тоненьком халатике, который нацепила прямо на голое тело. Во-вторых, я больше не чувствовала себя виноватой.

Существовала еще и третья причина. Я гордилась тем, что Броди мой любовник. Броди гораздо мужественнее Дэниса, что я несомненно заметила бы и раньше, не озаботься настолько своим стремлением стать хорошей женой. Черт возьми, я и была прекрасной женой до того дня, когда Дэнис выставил меня вон.

Дэнис поинтересовался, неужели Броди до сих пор нежится в постели, и я ответила:

— Да, мы очень поздно легли.

Поначалу он выглядел расстроенным, а потом любопытство взяло верх:

— Ты больше не отрицаешь, что у вас роман?

Из дома вышел Валентино и начал ласкаться о мою ногу. Схватив его в охапку, я сказала:

— Я никогда не отрицала правды. У нас с Броди не было романтических отношений до тех пор, пока мы с тобой не разошлись. Ты сам подтолкнул нас к этому. Смешно, да?

— Ты не боишься, что это может сильно навредить тебе?

— Нет. Между нами не существовало сексуальных отношений до вчерашнего дня. А ваша связь с Фиби длится уже с июля. У меня есть записи о том, как вы замечательно проводили время в отеле в Вермонте. — Дэнис прищурился, а я продолжала: — Тебе не приходило в голову, что я все узнаю? — Ну, естественно, нет. Меня всегда воспринимали как бессловесную жену, как непредусмотрительную леди, не более того. — Я скажу обо всем в суде, Дэнис. Об этом и обо всем остальном, что смогу найти об Адриенн.

— А что там можно найти?

— Это ты должен сказать. Она обвиняла тебя в незаконной торговле. По крайней мере, именно такие объяснения я услышала от тебя тогда, или ты всего лишь попытался выставить себя жертвой?

— Ты не сможешь ничего доказать.

— А это надо? Все обвинения, которые ты выдвинул против меня, оказались сомнительными домыслами. Но суд их принял. Тебе не нужно было уничтожать содержимое той папки. У меня сразу же появились подозрения.

Дэнис серьезно посмотрел на меня.

— Домыслы меня не пугают. История с Адриенн давным-давно закончилась. Если в ней и было что-то противозаконное, то оно уже потеряло свою силу за давностью лет. Закон меня не тронет.

— Нет. Но руководству «Питни» эта история придется не по душе.

Это заявление потрясло его.

— Ты пойдешь в «Питни»?

— Если понадобится, пойду. Я хочу вернуть детей.

— Господи, а ты стала жесткой!

— Это ты меня такой сделал. Это ты привел меня в суд, отобрал детей и дом. Именно ты вспомнил об аборте.

— Я уже сказал тебе: я не передавал записи Дженовицу и не просил своего адвоката сделать это.

— А ты говорил им, что не хотел аборта? Именно это ты заявил Дженовицу. Ты лгал, Дэнис. Еще одна ложь. — Я мыслила уже более четко и чувствовала себя гораздо сильнее, чем все предыдущие дни. — Весь прошлый месяц ты играл со мной в грязную игру. Что ж, я тоже умею в нее играть. Я не хотела, но у меня не оказалось выбора. Я тоже вызову тебя в суд, когда состоится слушание по делу о разводе. Ты растранжирил все свои деньги. И я не позволю тебе точно так же истратить мои. А сейчас освободи проход, — предупредила я и уже хотела захлопнуть дверь перед его лицом, но помедлила и нахмурилась. Мы договорились, что я заеду за детьми в полдень. Зачем ты приехал сюда?

— Они ночевали в доме моих родителей, — по-прежнему серьезно ответил Дэнис. — Я еду забрать их оттуда. И решил поговорить с тобой. Но вижу, сейчас не время.

Дэнис выглядел униженным. Я никогда еще не видела его таким. И проговорила уже более спокойно:

— Время всегда подходящее, если дело касается детей. Что случилось?

— Мы должны сказать им о Дженовице. Я подумал, неплохо, чтобы наши объяснения совпадали.

— Ты спрашивал Дженовица, как лучше его представить?

— Я хотел сначала спросить тебя.

Я смотрела на него в немом изумлении, гадая, что стояло за его столь необычной заботливостью. Но он сохранял с серьезный, даже покорный вид. Я все еще колебалась, раздумывала, гадала. Но так и не смогла уловить в его глазах хотя бы намека на самоуверенность и обман, поэтому глубоко вздохнула и сделала шаг назад:

— Заходи. Я сварю кофе, и мы поговорим.

Итак, Дэнис приехал ко мне без приглашения именно в то самое утро, когда Броди впервые оказался в моей постели. Но приехал он действительно по делу. Мы с ним привыкли общаться цивилизованно, по крайней мере, когда это касалось детей. А еще Дэнис, наверное, хотел своими глазами увидеть меня с Броди.

Но это не убавило во мне решимости. Как только он уехал, я позвонила Кармен домой. Она сообщила, что Артур Хейбер еще в среду подал свой письменный ответ на нашу петицию, судья его изучает и свяжется с нами в понедельник. Морган находился в самом разгаре расследования, но уже успел выяснить, что именно Фиби откопала мои медицинские записи.

Очень жаль, что мой брак так плачевно закончился, но ничего уже не исправить. Сейчас меня волновало только одно — дети.

Я так и не нашла в себе смелости рассказать Конни о крушении моей семьи. И мне еще долгие годы предстояло жить с глубоким чувством вины. Но я никогда не стану сожалеть, что не использовала все возможные способы решения проблемы. Этот горький совет дала мне смерть матери.