Эфес, дом Лаис

Трискелион — нашей Тринакрии знак —

Заключает в себе лик горгоны Медузы[60],

Коя от бед и напастей хранит этот остров,

Некогда родиной бывший ее.

Прежде Медуза прекрасной и нежной девицей была,

Да, к несчастью, однажды она прогневила Афину,

В храме ее девство свое подарив Посейдону…

Бог-соблазнитель отправился в синие нивы морские,

Даже не ведая, что заронил свое семя в женское лоно.

С ним не решилась тягаться Афина:

Гнев свой направила весь на любовницу бога,

В чудище змееволосое ту обратив.

Отныне ярость и злоба снедали Медузу!

Весь человеческий род ненавидя, страшный талант обрела:

Взором одним обратить могла в камень любого,

Кто лишь в лицо ее глянет.

После, мы знаем, Персей отрубил ей главу,

Глядя на образ ее в щит волшебный,

Ну а Медуза кровью тогда истекла.

Кровь из горла ее хлестала потоком —

И народились на свет сыновья Посейдона:

Конь крылатый Пегас и великан Хрисанор.

Каплями крови был порожден василиск,

А в океане кораллы явились…

В левой Медузы руке яд ужасный по жилам струился,

Ну а в правой — кровь оказалась целебной.

Ею Асклепий затем — врачеватель великий! —

По наущенью Афины многих людей излечил,

Даже не ведавших, что их спасла

Кровь змеевласой горгоны Медузы,

Коя грозной главою своею отныне

В центре трискелиона[61]

Тринакрию, остров родной, от бед охраняет!

Лаис умолкла и опустила голову.

— Лаис! Лаис! — раздались крики. — Бесподобно, прекрасная Лаис!

Цветы полетели со всех сторон, и Лаис, смеясь, прикрыла руками лицо. Одна роза с шипом ударила ее по руке и оцарапала.

— Кто ее бросил?! — гневно вскричал Неокл, грозно оглядываясь. — Клянусь, он должен загладить свою вину!

— Позволь мне загладить ее поцелуями! — вскричал молодой человек с тонкими чертами лица, необыкновенно щегольски одетый, звенящий ожерельями и браслетами.

Слова его не шли вразрез с делом: он подскочил к Лаис и проворно поцеловал царапину.

— Как ты смеешь, Аминтас?! — с преувеличенным гневом вскричал кряжистый рыжеволосый мужчина, которого звали Зотикос. — Это была моя роза! Мне и заглаживать вину!

Зотикос кинулся к Лаис, однако руку целовать не стал: заключил девушку в объятия и попытался припасть к ее губам.

— Нет, это была моя роза, моя! — закричали со всех сторон, и еще трое мужчин, находившихся в комнате, бросились к Лаис, однако она ловко выскользнула из объятий Зотикоса и отскочила к стене, забившись в угол комнаты.

Она выставила перед собой в качестве защиты треножник со стоявшей на нем глубокой прозрачной чашей. Чаша была полна белых и розовых лепестков.

— Выйди, выйди, Лаис! — кричали мужчины. — Позволь нам излечить твою царапину и вымолить у тебя прощение!

— Я выйду не раньше, чем здесь окажется больше драхм и оболов, чем лепестков! — крикнула она, хохоча.

Отталкивая один другого, мужчины принялись выворачивать кошели, висевшие на их поясах.

Однако монеты, даже щедро рассыпаемые, тонули в лепестках.

Мужчины обескураженно отходили: ни у кого больше не было ни монеты.

Наконец вперед вышел Неокл.

— Я послал раба за деньгами к себе домой, — сказал он с усмешкой, — и велел ему принести полсотни драхм оболами[62]. Их точно будет больше, чем розовых лепестков! После этого ты позволишь мне исцелить твою царапину?

— К тому времени, когда вернется твой тихоходный раб, царапина уже сама собой заживет, — воскликнул нетерпеливый Аминтас. — И что, все это время Лаис будет стоять в углу?

— Хорошо, — сказала Лаис, отодвигая треножник, — посылай раба за деньгами, Неокл, а чтобы не было скучно ждать, я станцую.

Снова разразились крики и рукоплескания, и даже сад, зашумевший под вечерним ветром, прилетевшим с моря, казалось, рукоплещет всеми ветвями предстоящему зрелищу!

Дом Лаис был окружен великолепным садом…

После того как из Эфеса Александром Македонским были выбиты персидские войска, с ними ушли и некоторые мирные жители, персы. В городе осталось немало брошенных, опустевших домов, однако самые роскошные были тотчас заняты предприимчивыми эллинами, которые радостно хозяйничали в Эфесе и теперь сдавали жилье за непомерные цены. Среди самых проворных эфесцев, изрядно приумноживших свое недвижимое имущество, был и Неокл.

Дом, в котором он поселил Лаис, находился неподалеку от Эгейского моря, поблизости от того места, где в него впадала река Каистр. От ветра этот дом защищал роскошный сад. В глубине сада таился бассейн, устроенный хозяином, который, как и все богатые персы, чрезвычайно ценил негу и всевозможные удобства. Вся обстановка — ковры, мебель, прекрасные вазы и посуда — тоже сохранились.

В такой роскоши Лаис не жила еще никогда! Даже дом Апеллеса в Афинах, убранный со строгим вкусом художника, любившего, однако, все самое лучшее, меркнул перед его вызывающим великолепием. Сад был невыразимо прекрасен; раб и повариха, отряженные Неоклом в услужение «тринакрийской рабыне» (которую, к слову сказать, он немедленно объявил вольноотпущенницей), ловили каждое движение бровей госпожи, чтобы немедленно броситься исполнять приказания.

Мавсаний тоже оставался при ней, исполняя обязанности сторожа и садовника. Он поселился в шалаше в саду, и Лаис не сомневалась, что сделал он это потому, что не хотел находиться рядом с той, из-за которой впал в немилость обожаемого господина Артемидора Главка.

Разумеется, за свои щедроты Неокл не взял с Лаис ни единой самой ржавой лепты, как и за те овощи и фрукты, которые ежедневно посылал ей из своих садов и огородов, за мясо и молоко, которые шли с его подворий. Считалось, что все это делается из любезности к дорогому другу Клеарху.

Однако Лаис была уже достаточно искушена в жизни, чтобы понимать: за все надо платить. И лучше предложить эту плату самой — прежде, чем тебе о ней напомнят. Именно поэтому уже на второй вечер, который проводил у нее Неокл — якобы желавший убедиться, что его гостья устроилась достаточно удобно, — Лаис обошла вокруг него, легонько касаясь кончиками пальцев его шеи и волос, а услышав, как прерывисто вздохнул, взволновавшись от этих умелых, рассчитанных прикосновений, Неокл, подобрала до пояса хитон и, пошире раздвинув ноги, устроилась верхом на его коленях так проворно, что Неокл стал ее любовником еще прежде, чем смог понять, что же это с ним делает женщина, которую он столь долго вожделел.

Несколько дней Неокл владел Лаис безраздельно и самозабвенно, делая ей дорогие подарки и осыпая ее цветами, деньгами и поцелуями. Однако он очень быстро смекнул, что теперь ему предстоит решить серьезную задачу, вернее, выбрать один путь из двух. Либо он оставит Лаис только для себя и невольно обречет ее на существование затворницы, при котором заскучает она, а значит, станет скучно и ему, — либо преодолеет естественную мужскую ревность и познакомит с Лаис своих лучших друзей, которые тоже будут дарить ей дорогие подарки, осыпать цветами, деньгами и поцелуями — ну и заодно обладать ею так же, как обладает он…

Неокл был самым обыкновенным ионийским эллином. Слыл заботливейшим мужем и отцом — и в то же время следовал правилам приличия своего времени, которые буквально обязывали мужчину посещать гетер. А вот содержать кроме жены еще и любовницу, которая принадлежала бы лишь ему так же верно, как жена, и отдавать ей свое внимание и деньги — считалось дикарством. Это могло вызвать домашние раздоры и осуждение соседей, друзей, старейшин. С другой стороны, если бы Неокл пустился в разгул и забыл о чадах и домочадцах, он тоже был бы постоянно осуждаем всем эфесским обществом. «Хризи томи», золотая середина, премудрое правило жизненного равновесия, было необходимым условием счастливой семейной и общественной жизни. Точно такому же правилу жизни следовали его друзья, родственники и товарищи по торговым делам.

Они ссужали друг другу деньги, если случалась какая-то неудача, делились сведениями о том, где и в каком порту какой товар удается продать особенно выгодно, посылали на выручку своих грузчиков и гребцов, обсуждали самые безопасные и удобные морские пути, нанимали вскладчину лоцманов, услуги которых порой были очень дороги… Ну неужели Неокл решился бы утаить от них женщину, которая могла озарить серую мглу их повседневности яркими красками не только плотского восторга, но и духовной радости?!

Разумеется, нет! И очень скоро ближайшие друзья Неокла стали завсегдатаями Лаис Тринакрийской. Их вполне устраивало то, что все они — в случае неудовольствия жен или матерей — могут сослаться на остальных и заявить недовольно: «Но ведь Неокл (Аминтас, Зотикос, Идума и так далее) тоже проводят у нее время! Не могу же я отставать от друзей!»

Жены смирялись и хотя поджимали губы при одном только имени Лаис, но больше для порядка. На самом деле они не держали на нее обиду, а втайне были ей даже благодарны. Если уж мужчина по природе своей не способен оставаться верным жене, то пусть изменяет ей с этой гетерой!

В пользу Лаис работали два обстоятельства, о которых она, как человек в Эфесе новый, знать не могла, но которые были отлично известны всем женам.

Первое обстоятельство состояло в том, что слишком долгое владычество персов, для которых сношаться с мальчиками — самое обычное дело, довело число кинедов в Эфесе до совершенно непристойного количества. Доходило до того, что уже не юные девушки боялись без охраны выйти на улицу, а мальчики! На невинных дев никто и не глядел с вожделением, зато некоторые чадолюбивые родители вынуждены были растить сыновей взаперти. Это оказывалось лучше, чем обнаружить однажды сына игрушкой компании важных распутников с окладистыми, завитыми бородами, источающими приторный аромат персидских благовоний.

Но вот персов изгнали, и мужчины постепенно вспомнили, что и женщины могут не только детей рожать, но и еще на кое-что годны. Тем более что в Эфесе появились новые эллинские и македонские гетеры. Однако их вид и манеры оскорбили богатых горожанок!

Потрепанные долгими переходами и необходимостью то и дело раздвигать ноги перед солдатней, разгоряченной боями, эти гетеры и сами огрубели, а главное, утратили умение быть соблазнительными и очаровательными. Зачем, в самом-то деле, изощряться, если на каждом привале к твоей палатке и без того выстраиваются очереди оголодавших мужчин, которые не могут дождаться, когда доберутся до твоего тела?!

Эти жалкие подобия гетер решительно не могли приспособиться к мирной, оседлой жизни. Кроме того, они считали себя такими же победителями, как и солдаты великого Александра, которым был отдан город в качестве воинской добычи, но если те ни в коем случае не убивали и не грабили эллинов, а притесняли только персов и разоряли лишь их дома, то полковые шлюхи требовали непомерную дань со всех подряд, кто ни попадался на пути. Им ничто не мешало ворваться в любой эллинский дом и начать копаться в вещах хозяек, забирая себе все, что понравится, и угрожая за сопротивление карами своих любовников-солдат.

Большинство этих «боевых подруг» ушли из Эфеса вместе с армией, а те немногие, которые остались, со временем чуть поумерили свою прыть. И все же им оказалось невероятно трудно приспособиться к мирной жизни! Они то буйствовали, то пьянствовали, а что было хуже всего, им начали подражать гетеры, и прежде жившие в Эфесе и считавшиеся вполне приличными представительницами своего ремесла.

Те мужчины, которые их посещали, начали буйствовать и пьянствовать тоже. Доходило до того, что самые достойные господа пили на симпосиях неразбавленное вино и даже виноградный самогон, который, как известно, превращает человека в скотину одним глотком! А после, не сказав ни слова умного или тонкого, впадали в свальный грех, пока не лишались сознания и сил!

Эфесские жены пришли в ужас от этих превращений, происходивших с их супругами, и не знали, что делать. Кое-кто из женщин поначитанней призывал обратиться к примеру Лисистраты[63], да вот в чем беда: перепившим и обессилевшим эфесцам отказ в супружеских ласках уже казался не горем, а облегчением!

Но однажды в городе появилась эта Лаис Тринакрийская, которая чудесным образом преобразила всех мужчин, заставив их забыть попойки до потери сознания, блуждания по улицам в пьяном виде, буйные песнопения, драки и — вообще презреть потерю человеческого облика.

Эфесские гетеры, у которых оставалась еще хоть капля ума — того женского, цепкого, проворного ума, который придает им силу, позволяет вертеть мужчинами и выживать в самых трудных обстоятельствах, — мигом смекнули, откуда и куда дует ветер, и сами повернулись, словно флюгеры, в направлении этого дуновения.

Прошло совсем немного времени, и нравы в Эфесе ощутимо изменились.

Теперь еженощный блуд на стороне считался нарушением правил хорошего тона. Лаис принимала гостей раз в три дня — тому же правилу следовали и другие гетеры, приспособив свои приемные дни так, чтобы не перебивать друг у дружки поклонников.

Гетеры Эфеса с изумлением убедились, что мужчин гораздо больше возбуждают и удерживают около женщины не откровенная распущенность и оголтелое бесстыдство, а блуд утонченный, разврат изысканный, не скотское сношение, а изощренный порок, на который наброшен прозрачный и почти невесомый, словно киосская ткань, налет нежности и даже некоей духовности.

Гетеры, которые в былые времена посещали Коринфскую школу, поднапрягли память, освежая воспоминания о тех навыках, которые там приобретали, и о стихах, которые там учили.

Имя Лаис Тринакрийской было теперь у всех на устах.

Когда она появлялась на городских улицах, за ней следило множество глаз, и первое время она едва подавляла малодушное желание закрыть лицо, что было, конечно, совершенно недопустимо для уважающей себя гетеры (кроме тех случаев, когда она отправлялась в сопровождении рабов и рабынь за покупками, тогда можно и даже нужно было идти под покрывалом и в скромной одежде).

Сначала Лаис опасалась, что среди глазеющей на нее толпы непременно найдется хоть кто-то, видевший ее в Коринфе или слышавший о беглой аулетриде, которую звали так же и которая обладает теми же приметами, что и новая эфесская гетера.

Ей очень хотелось повидаться с Мелиссой, дочерью Неокла, которая так понравилась ей в Коринфе на симпосии у Клеарха, однако это было опасно. Девушка могла бы выдать Лаис — вольно или невольно. Кроме того, при первой их встрече Лаис была всего лишь скромной аулетридой — теперь же она стала любовницей отца Мелиссы и понимала, что Неокл этой встречи ни за что не допустит, даже если бы в ней не заключалось никакой опасности для Лаис.

Шли дни, и Лаис окончательно убедилась: Клеарх был безусловно прав, заставив ее принять имя Лаис Тринакрийской. Само это диковинное название обозначало настолько дальние и почти баснословные места, что люди были просто не способны увязать одно с другим, а блестящую Лаис Тринакрийскую — с какой-то скромной аулетридой из Коринфа.

Собственно, самое большое затруднение в ее теперешнем положении состояло лишь в том, что Лаис приходилось очень часто рассказывать своим любопытствующим гостям о Тринакрии, которую она и в глаза не видела. Лаис, понятное дело, приходилось выдумывать! Однако Тринакрия находилась гораздо дальше от Эфеса, чем от Коринфа и даже от Афин, поэтому не было ни одного человека, который там побывал бы и мог бы уличить Лаис во лжи.

Лаис с благодарностью вспоминала уроки географии в школе гетер, а еще с большей благодарностью — уроки теологии, которые позволили ей ловко и хитро сводить расспросы о Тринакрии к рассказам о населявших ее богах, богинях и нимфах, о страстях, которые ими владели, о радостях, которые заставляли их улыбаться.

Когда Лаис спрашивали о торговле Тринакрии, она декламировала из Гомера описание Харибды, которая поглощала морскую воду вместе с кораблями и от которой спасся лишь один Одиссей — благодаря своей храбрости и хладнокровию. Шла ли речь о сельском хозяйстве — Лаис рассказывала историю о нереиде Галатее: та, пытаясь спасти своего возлюбленного Акида от мести влюбленного в нее циклопа Полифема, обернула Акида прозрачной речкой, или о нимфе Алтее и прекрасном юноше Дафнисе, которые сделались ручьями. Очень любили ее слушатели также рассказы о серных источниках близ подножия Этны, называющихся Палики. В них обратились когда-то близнецы, дети Этны[64].

Поскольку каждый свой рассказ Лаис непременно облекала в стихотворную форму, слушатели настолько восторгались легкостью и изысканностью ее импровизации, что даже не замечали, как искусно она переводит разговор с забот земных на заботы обитателей Олимпа и уходит от рассказов о подлинной, а не сказочной Тринакрии.

Лаис, учившаяся в школе гетер всего год, казалась весьма хорошо образованной, а ее поэтический талант частенько приводил слушателей в сущее неистовство — так же, впрочем, как знание ею великого множества стихов великих эллинских поэтов. Кроме того, она умела декламировать эти стихи так, что у ее гостей слезы наворачивались на глаза. Ведь мужчины любят не только смеяться и обсуждать состязание в беге и кулачные бои, но и с наслаждением уронят порой слезу-другую (а если вы думаете иначе, вы ничего не понимаете в мужчинах)!

Лаис не терпела шумных пьяных компаний, оттого в доме у нее собиралось не больше четырех-пяти гостей одновременно. Чтение стихов, песни и танцы, которые предшествовали пирушкам, а иногда и заменяли их, необычайно возбуждали ее поклонников, с нетерпением ожидавших, когда же Лаис выберет того — или тех! — кто останется с нею на ночь. Как правило, это был один мужчина, очень редко — двое.

Письма от Клеарха приходили редко, и ничего нового прочитать в них Лаис не могла. Постепенно тяжелые воспоминания сглаживались, уходили в прошлое, и Лаис ощущала, что все глубже и глубже, все с большим удовольствием погружается в некое вязкое, душистое спокойствие своей новой жизни — очень приятной, очень удобной, полной сладострастия и лишенной даже намека на тревогу…

Вот и сейчас, в ожидании денег, за которыми послал Неокл, Лаис задумалась о своей жизни и неведомом будущем. Что-то ее ждет, грядут ли изменения?.. Тем временем Сола, маленькая и проворная рабыня, которая внимательно следила за происходящим из-за занавеси, подбежала к Лаис и подала ей кроталы[65]. Сама она села в углу, взяв кимвалы[66]. Лаис медленно вышла на середину комнаты и начала медленно переступать с ноги на ногу, изредка прищелкивая кроталами в поднятой вверх руке. Под ритмическое щелканье она другой рукой начала медленно развязывать свой пояс.

На вечеринки для эфесцев, ставших ее добрыми друзьями (а некоторым уже повезло сделаться и любовниками!), Лаис обычно надевала полупрозрачный хитон. К слову сказать, это был один из подарков Артемидора. Лаис так и не нашла в себе силы с ними расстаться, уж очень они были красивы и роскошны. И — хотя она сама не желала себе в этом признаться! — это была память об Артемидоре.

Как ни странно, Лаис все чаще вспоминала о нем — и все более странным и непостижимым казалась ей та странная ночь, проведенная в его объятиях, когда она заменила собой его мраморную возлюбленную.

Иногда, проводив кого-то из своих новых любовников (Лаис никогда и никого из них не оставляла до утра) и засыпая, утомленная, а порою измученная их страстью, но не пресыщенная, она видела во сне то Артемидора, то мраморную статую мужчины из подземной пещеры и в этих снах не отдавала себе отчета, то ли она — мраморная статуя, которой владеет Артемидор, то ли она — Лаис, которой владеет мраморное изваяние…

Подобные сны приходили слишком часто, и это очень огорчало Лаис. Меньше всего она хотела бы полюбить человека, который не испытывал к ней ничего, кроме ненависти и презрения… Именно поэтому она так часто и охотно откликалась на ласки своих новых друзей, являя собою образец пылкости, однако постепенно с ужасом осознала пугающую истину: чтобы достигнуть пика наслаждения, ей нужно представить лицо Артемидора, его глаза, губы, его тело, а уж если удавалось почти беззвучно — распаленный любовник вряд ли мог расслышать это за шумом собственного загнанного дыхания! — произнести его имя, шквал чувственного восторга накрывал ее почти до потери сознания — к восторгу ее любовника, который, конечно, приписывал ее блаженство только своим умениям.

…Перезвон кимвал в руках Солы участился, но проворные пальцы Лаис все же успевали вставлять между их звоном вкрадчивое щелканье кротал. Она знала, что чередование этих двух звуков производит на мужчин необычайно возбуждающее действие.

И вот Сола перестала бить в кимвалы. Лаис по-прежнему стояла с поднятой рукой, все быстрей и быстрей щелкая пальцами, а полоса ткани, опоясывавшая ее и прикрывавшая нижнюю часть тела, упала.

Лаис осталась в коротеньком хитоне, едва прикрывающем бедра, и принялась пританцовывать, причем шаги ее, сначала легкие и почти невесомые, становились все более резкими и увесистыми, так что ягодицы ее под тончайшей тканью так и сотрясались, словно крепкая трехдневная простокваша, вызывая восторженные стоны у мужчин. При этом корпус ее и грудь оставались неподвижны.

Лаис приподнимала рубашку то справа, то слева, и дрожь то левой, то правой ее ягодицы была так тонко рассчитана и соблазнительна, что зрители наперебой завопили:

— Лаис Каллипигоя! Лаис Прекраснозадая!

Это был один из эпитетов Афродиты, и то, что Лаис оказалась его удостоена, говорил о многом!

Внезапно ноги и бедра Лаис словно окаменели, однако начали трепетать плечи, груди и руки. Чудилось, будто по ним пробегают волны сладострастной неги, и мужчины уже не кричали, не хлопали в ладоши, а жадно, почти мучительно стонали.

Лаис настолько изощренно владела своим телом, что этот самый простой танец распалил мужчин невероятно! Каждый желал ею обладать, однако никто не двигался с места: все ее поклонники знали, что Лаис сама сделает выбор.

Очень вовремя появился раб Неокла с увесистым мешком. Как Неокл и обещал, монеты были высыпаны в чашу с лепестками и, конечно, придавили их своей тяжестью. Теперь не могло возникнуть сомнений, кто будет тем счастливчиком, который проведет нынешнюю ночь с Калипигоей Лаис. Остальным пришлось уйти, терпя почти невозможные мучения и пытаясь хоть как-то усмирить свое возбуждение.

Все холостые мужчины мечтали сейчас оказаться женатыми, чтобы было в кого излить переполнявшее их чресла семя, а женатые спешили по домам ради этого же.

Что и говорить, жительницам Эфеса было за что благодарить Лаис Тринакрийскую!

Загрузка...