Лаис Коринфская. Соблазнить неприступного

Коринф, Лехей

В каждом порту обычно царит суматоха, однако знающие люди уверяли, что такой сутолоки, какая творится в главной бухте Коринфа, в Лехее, и вообразить невозможно. Галеры норовят первыми пристать к тем местам, которые наиболее удобны для выгрузки и погрузки товара, и отталкивают друг друга, порою ломая весла. В таком случае немедленно вспыхивает потасовка, которая может перейти в очень серьезное сражение. Стражники порта и старшина его на части разрываются, пытаясь утихомирить купцов и мореходов. За места на охраняемых складах тоже может разразиться драка.

Люди, прибывшие из дальних мест, чье путешествие заканчивается в Коринфе, кое-как спускаются с бортов галер и спешат покинуть берег, пока их не зашибли грузчики, волокущие поклажу с галер или на галеры, или пока их втихаря не обобрали здешние воришки, которых так и называют: лехейские антропы, то есть лехейские жители, и которые с непостижимым проворством тащат все, что плохо лежит, а потом стремительно улепетывают со всех ног. Их частенько догоняют, тут же торопливо колотят, но они, стряхнув с лица пыль и утерев разбитые носы, вновь норовят затеряться меж прибывшими гостями Коринфа и обчистить очередного раззяву.

Словом, в Лехейской гавани всем надо держать ухо востро!

Торговцы побогаче, имеющие постоянных сотоварищей в Коринфе, беспокоятся куда меньше. Те загодя присылают своих рабов на прибывающие суда — и для переноски груза в собственные, хорошо охраняемые склады, и для сопровождения прибывших либо в богатые лесхи[73], либо к себе в дом, если их связывают не только деловые отношения, но и приятельские.

Неокл, прибывший из Эфеса, отправил в дом своего старинного друга Клеарха в богатом фарео[74] дочь (которая почему-то плакала и не хотела покидать корабль), а сам остался наблюдать за разгрузкой своей галеры. Как обычно, Неокл привез в Коринф знаменитый эфесский мед и ароматические масла уже свежей, весенней перегонки, а главное — большое количество высушенного ила, который вывозят с берегов реки Каистр и который служит великолепным удобрением для коринфских каменистых, скудных полей и садов, а также, как уверяют знатоки, вполне может заменить знаменитый и чрезмерно дорогой нильский ил при склейке папирусов.

На этой же галере прибыл в Коринф угрюмый и бледный молодой человек, который был поглощен печальными заботами: он привез из Эфеса мертвое тело, погребением которого следовало заняться как можно скорей.

Молодого человека встречали рабы, извещенные Клеархом, который с почтовым голубем получил письмо от Неокла и скрупулезно исполнил все, о чем просил эфесский купец… И не только он.

Мертвое тело, запеленутое в льняные покровы бальзамировщика и источающее сильный запах камфары, канифоли, ароматических смол и ладана, было перегружено на носилки, и вот по дороге Лехейон в гору, к Акрокоринфу — туда, где в старейших кварталах города находились самые богатые усадьбы, — двинулась небольшая процессия. Первыми следовали мрачные носилки с мертвецом; их сопровождал крытый черной тканью роскошный форео, в котором устроился молодой человек, изнуренный не только путешествием и воспалившейся раной на плече, но и глубокой печалью; замыкала шествие маленькая рабыня, которая еле поспевала за носилками, но все же часто оглядывалась на берег бухты, утирая слезы и причитая:

— Моя госпожа, ах, моя бедная госпожа, как я буду тосковать по тебе!

Впрочем, той, к которой были обращены эти слова, в Лехее уже не было.

Лаис спустилась в лодчонку, которая подошла к борту галеры со стороны, противоположной пристани, и вскоре перевозчик высадил ее в неприметном месте на берегу. Лодочник указал девушке направление, в котором она должна была идти, хотя Лаис и без того знала, где находится Тения, а еще сообщил, где именно стоит дом, в котором ей предстояло поселиться.

Скоро Лаис поднялась на небольшую возвышенность и пошла кривыми улочками, отсчитывая повороты и не без любопытства заглядывая за низкие заборы. При каждом доме имелся хоть и маленький, но все же садик или огород, дворы были аккуратно выметены, под навесами голосили куры, дети возились с собаками… Между домами на аккуратных пятачках травы паслось по несколько коз, путаясь веревками, привязанными к одному общему колышку. Изредка то из одного, то из другого дворика выбегала хозяйка и растаскивала коз по разные стороны лужка, но бестолковые твари, кося глазами и строптиво взмекивая, так и норовили снова сбиться в кучу.

А вот, кажется, и дом, который Лаис разыскивала. Выглядит побогаче своих соседей, и черепица, сразу видно, новая, и сад побольше, и огород более ухоженный. Да, сразу видно, что Клеарх не оставляет заботами свою бывшую кормилицу, которая живет здесь и у которой он решил укрыть Лаис!

А вот и сам Клеарх. Вот он встречает Лаис на пороге, и обнимает ее, и ведет в дом, разделенный на две половины — мужскую и женскую… Старая, почти глухая хозяйка скрипит колесом прялки в своем гинекее, а в другой части дома Клеарх торопливо утоляет свою страсть, вне себя от счастья, что снова держит в объятиях эту молодую женщину, которая владеет его сердцем и влечет к себе его мужскую суть так неодолимо, как никогда не случалось в его жизни.

Лаис отдавалась ему с радостью, нежностью и благодарностью, только иногда морщилась, когда губы Клеарха невзначай касались ее губ, разбитых «козлоногим», и вспоминала, какую боль причиняли ей во время путешествия соленые брызги, иногда долетавшие на палубу галеры.

Да разве только брызги?!

Она не хотела вспоминать это мучительное путешествие, особенно в объятиях Клеарха, но память против воли снова и снова возвращалась к нему.

…Галера отошла от причала, и Лаис оглянулась. Чудилось, Эфес, который сходил с ума от радости, что отныне юные девушки избавлены от страха быть опозоренными, медленно уплывает вдаль.

Неокл не уставал восхвалять Лаис, но та прервала его, заявив, что настоящие герои этого события — мужчины: сам Неокл, его друзья и, конечно, Артемидор.

— Но если бы ты не узнала мою Мелиту, если бы не рассказала об этом, никто бы даже не заподозрил козлоногих в злодействах! — горячился Неокл.

— А если бы не Артемидор, мы с Лаис погибли бы! — внезапно подала голос Мелисса.

Лаис хотела сказать, что, замешкайся Артемидор еще на несколько мгновений, погибла бы только она, а Мелиссу все равно успел бы спасти ее собственный отец, но только вздохнула, увидев, с каким обожанием девушка таращится на Артемидора.

Неокл радостно улыбался, глядя на дочь, и подмигнул Лаис, показывая, что всячески одобряет выбор Мелиссы. А та почувствовала, как сжалось ее сердце… Она взглянула на Мелиссу ревниво, неприязненно и обнаружила, что та смотрит на нее совершенно так же.

Да, Мелисса не находила себе места с тех пор, как услышала слова Мавсания о неистовой страсти Артемидора к Лаис. А та вспоминала другие его слова, о том, что Мелисса — это воплощение невинности, чистоты и красоты, что лишь она достойна стать женой Артемидора и продлить род Главков. И глаза наполнялись слезами, хотя Лаис уже и забыла, когда плакала в последний раз: слезы не выступили, даже когда «козлоногий» ударил ее по губам.

Лаис и сама прекрасно понимала, что Мелисса — самая что ни на есть подходящая жена для Артемидора. Даже если в сражении между страстью и ненавистью, которые Артемидор испытывал к Лаис, победит страсть, все равно это будет временная победа. Лаис может быть всего лишь мгновением его жизни. Одним из многих таких мгновений! Только жена может безраздельно и вечно владеть супругом, а гетера рано или поздно потеряет самого пылкого поклонника, ибо всякой страсти рано или поздно приходит конец, в то время как взаимные уважение и нежность, которые вызывает у своего мужа умная, заботливая, верная жена, могут длиться всю жизнь.

Лаис совершенно точно знала, что именно так будет у Дарея и Нофаро. И у Артемидора и Мелиссы — тоже…

Можно было подумать, что Кирилла проснулась от одного из своих вещих снов и нашептала ей это пророчество!

И тут же Лаис начинала твердить себе, что это ерунда, что Артемидор даже не смотрит на Мелиссу!

Впрочем, на Лаис он тоже не посмотрел ни разу с того мгновения, как они встретились глазами в гроте Артемиды во время предсмертных откровений Мавсания. Теперь, на корабле, Артемидор все время сидел над телом своего раба, и гримаса боли порою искажала его лицо. Конечно, его не могла не мучить рана, которую вовремя не залечили, и теперь она начала воспаляться и гореть, но еще больше — и это Лаис было совершенно ясно! — его терзала гибель Мавсания.

Открытие, что старый раб, бывший больше другом, чем рабом, оказался замешан в таких коварствах против него и Лаис, наполняло сердце Артемидора и скорбью, и горем, и в то же время обидой, и эти чувства можно было легко прочесть на его лице.

Иногда Артемидор прикрывал лицо рукой, словно не хотел, чтобы все присутствующие смотрели на него; тогда Лаис и Неокл отворачивались, и лишь Мелисса не спускала с него обожающих и тоскующих глаз.

Едва выбрались из ужасного грота, Неокл, который сначала жаждал всенародного чествования и восхвалений Лаис, внезапно сообразил, что, если она вернется в Коринф оправданной и всеми уважаемой, он уже больше не сможет видеть ее и владеть ею, когда ему заблагорассудится, и начал бормотать, что, пожалуй, ей еще рано уезжать, что он сам сначала отправится в Коринф, все выяснит, поговорит с Клеархом, ну а Лаис пусть останется в Эфесе, присмотрит за Мелиссой, а та, в свою очередь, присмотрит за Артемидором, которому нужно залечить свою рану…

Однако Артемидор резко воспротивился и заявил, что должен как можно скорее вернуться в Коринф, чтобы похоронить Мавсания рядом с его предками в огромной семейной усыпальнице Главков под Акрокоринфом, ибо это его священный долг перед человеком, спасшим ему жизнь. Поэтому, если Неокл отправится в путь завтра, то и Артемидор намерен отправиться завтра на его судне, а сейчас он просит указать ему наилучшего эфесского бальзамировщика, который приготовит тело Мавсания к морскому путешествию.

Лаис тоже заявила, что поедет с Неоклом, а через минуту сопровождать отца решила Мелисса.

То есть это так прозвучало — «сопровождать отца», но только безголовый не догадался бы, кого она на самом деле намерена сопровождать и почему.

Неокл, впрочем, поглядывал на дочь одобрительно. Артемидор, представитель одного из лучших семейств Коринфа, ему очень нравился, выбор дочери пришелся по душе, и он, со своим чисто купеческим умением быстро считать выгоды, уже строил планы насчет Мелиссы и Артемидора. Похоже, Неокла нисколечко не смутили слова Мавсания о смертельной страсти Артемидора к Лаис. Не смутило, что молодой Главк прибыл в Эфес ради Лаис, ради нее рисковал жизнью, да и Мелиссу спас лишь постольку, поскольку она находилась в это время рядом с Лаис. Точно так же Неокл не видел ровно ничего страшного в том, что, даже если ему удастся устроить этот блестящий брак, любовь к Лаис будет продолжать мучить Артемидора и он станет изменять жене напропалую.

Чувства женщины для Неокла вообще не существовали, даже если речь шла о его дочери: она должна была покоряться своей участи и сносить от своего мужа и господина все — от любви до ненависти, от страсти до безразличия, от верности до измен.

Когда судно Неокла отошло от Эфеса, ветер был попутный, однако вскоре он переменился; парус пришлось убрать, гребцы напрягали все силы, и Лаис показалось, что судьба противится ее возвращению в Коринф. А впрочем, она была даже рада небольшой задержке, которая давала ей возможность все обдумать.

Во время предсмертных откровений Мавсания у Лаис на многое открылись глаза, многое стало понятным, хотя и новых вопросов появилось множество. Но она решила опять, как и прежде, ждать, терпеть и доверяться Афродите. В конце концов, там, на Икарии, около источника своего имени, богиня предрекла, что Лаис будет служить ей в Коринфском храме. Лаис уже знала, что этим выражением обозначают судьбу гетеры очень высокого класса, ибо только самые лучшие допускались в сам храм для жертвоприношений во время Афродизий — во дни чествования Афродиты, — а остальные должны были служить богине своим телом, отдаваясь всем, кто их пожелает, на ступенях святилища.

И тут Лаис вспомнила другие слова Афродиты: «А все, что может помешать исполнению пророчества, будет сметено с пути человека!»

Болью стиснуло сердце: неужели и Гелиодора могла чем-то помешать Лаис, если Афродита убрала ее с пути? Или… Или Лаис ошибается, взваливая чрезмерно тяжкий груз на нежные плечи богини? Или она слишком самонадеянна, полагая, что богиня следит за каждым ее шагом, знает в лицо всех ее друзей и недругов? Может быть, и впрямь смерть подруги — дело людей и только людей, отнюдь не вдохновленных богами, а всего лишь только пленников самых низменных и гнусных человеческих страстей и страхов?

От этой мысли Лаис стало полегче. Если придется иметь дело только с происками людей — она их преодолеет!

Как всегда в ту минуту, когда она обращалась с мольбой к Афродите, Лаис ощущала странное, возвышенное вдохновение.

Ей вдруг стало понятно, почему Кирилла, убежденная в невиновности Лаис, никому не открывала имени подлинного убийцы. Найти убийцу должна была сама Лаис! Но сначала — прославить свое имя в Эфесе, чтобы Коринф с большей готовностью воспринял ее оправдание. А вместе с вдохновением на Лаис снизошло и великодушие.

Ей вдруг стало жаль Мелиссу, точившую ревнивые слезы. Чем живет душа этой юной девушки, кроме полудетских мечтаний? Что знает она о любви, что понимает в ней? Мелисса жаждет Артемидора, словно ребенок — игрушку, ради этой игрушки она готова ненавидеть, унижаться, враждовать с той, в которой лишь недавно видела лучшую подругу и спасительницу… А на самом деле ревность ее к Лаис — это всего лишь детская зависть к подруге, у которой более красивая лента или игрушка ярче и новей.

— Перестань лить слезы, — шепнула Мелиссе Лаис, — а то глаза распухнут так, что будешь похожа на подушку! Если ты хочешь этого мужчину, он должен смотреть на тебя с удовольствием. Но сейчас, поверь, ему не до женских красот. Лучше сядь рядом с ним и своим опахалом отгоняй от тела Мавсания мух. Поверь, сейчас это то, что больше всего нужно Артемидору!

Мелисса торопливо утерла слезы, благодарно шмыгнула носом и на коленках переползла под тент, где Артемидор склонялся над стянутым пеленами, источающим запах ароматических смол телом Мавсания, над которым и впрямь уже начали виться вездесущие мухи, видимо, учуявшие неизбежный запах разложения даже сквозь мирру и ладан.

А Лаис осталась одна — смотреть на море и думать, думать…

И к тому времени, как она вышла из лодки на берег Лехея, юная гетера уже совершенно точно знала, что ей делать, с кем повидаться и кого о чем спросить.