Лаис Коринфская. Соблазнить неприступного

Эфес, грот Артемиды

К ночи ветер усилился, сад и море тревожно шумели за окнами. И на сердце было так же тревожно. Лаис никак не могла уснуть. Такое было для нее редкостью, а если это случалось, она зажигала светильник и доставала какой-нибудь папирус из тех, которые присылал ей Неокл или которые она сама заказывала у местных книготорговцев. Но сейчас она лежала неподвижно на своем широком ложе, боясь потревожить Мелиссу, которая спала тут же.

Лаис снова и снова вспоминала минувший день и вечер.

Они с Неоклом пытались понять, что же все-таки происходило в гроте Артемиды. Кажется, именем этой прекрасной, хоть порой и слишком суровой богини прикрывали свою жестокость и алчность самые обыкновенные люди. Судя по участи Мелиты, богиня вовсе не испепеляла своим гневом девушек, утративших невинность! Это жрецы похищали самых красивых из них и продавали в рабство.

Неокл припомнил, что на агоре кто-то однажды обронил с горечью: принеси, мол, жертву пощедрее Пану и Артемиде (в смысле, отдай кошель потяжелее жрецам грота!) — и на дочку твою боги взглянут благосклонно. Тогда он оглянулся, пытаясь найти говорившего, но человек растворился в толпе. У Неокла такое святотатство просто в голове не укладывалось. При всей своей неприязни к «козлоногим» он посчитал это наговором, а теперь готов был поверить…

Лаис настаивала, чтобы он завтра же повстречался с теми мужчинами, чьи дочери были «наказаны» в гроте, и выспросил, не требовали ли «козлоногие» с них выкуп. Однако Неокл не слишком-то верил, что ему кто-нибудь скажет правду: все таились друг от друга, все боялись позора — и мести не столько Артемиды, сколько жрецов.

— А что ж ты думаешь? — горячился Неокл. — Разве богиня не благосклонна к тем, кто ради ее прославления служит? Наши дочери для нее — всего лишь девственницы, которые развязали свой пояс до времени, к таким она и в самом деле беспощадна. Она и честных-то жен недолюбливает, ей лишь бы девы свою невинность блюли, а блудливых покарает немедленно! Получается, «козлоногие» все во имя нее делают, а уж какими средствами — это богине лучше знать, чему она их наущает!

— Да ты-то сам веришь, что твоя Мелита была распутница? — наконец не выдержала Лаис.

Неокл тяжело вздохнул. Видно было, что, при всей ненависти к «козлоногим», при всем страхе за судьбу младшей дочери, он не знает, что ответить. По его мнению, даже если девушка утратила невинность, эту позорную тайну следовало хранить в семье. Вина жрецов в глазах Неокла состояла именно в том, что они норовили сорвать покровы с того, с чего срывать их не следовало.

Для Лаис была совершенно очевидна лживость того, что происходило в гроте Артемиды. Неокл и сам не знал, что думать, однако ради того, чтобы уберечь от посещения страшного грота младшую дочь, он готов был на все! Поэтому и отправил Мелиссу к Лаис, чтобы «козлоногие», которые порой наглели до того, что являлись за девушками в дома их родителей, не смогли ее найти.

Неокл предложил прислать людей для охраны дома, однако Лаис отказалась, потому что это могло привлечь излишнее внимание. Исчезновение Мелиссы из дома уже, конечно, замечено слугами. И кто-нибудь из них мог сообразить, что некая загадочная корзина не просто так была принесена в дом Лаис…

Неокл возразил, что в совершенно таких же корзинах он отправил кое-какие товары на свой корабль, который должен был через день выходить в Коринф. Да и раньше в подобных корзинах в дом Лаис приносили овощи и фрукты из его садов и огородов. К тому же вряд ли кому-то придет в голову, что Неокл мог дойти до такого бесстыдства: спрятать дочь у гетеры!

Но что делать, если гетера Лаис была единственным человеком, которому он мог доверить спасение дочери!

Уговорились, что Мелисса укроется у Лаис на несколько дней, чтобы Неокл, не опасаясь «козлоногих», мог поговорить со своими товарищами по несчастью и попытаться выяснить, что на самом деле творится в гроте. Он даже надеялся, что сможет собрать компанию смельчаков и пробраться в это страшное место ночью, когда там никого не будет. Если удастся найти выход из грота на морской берег, можно быть уверенным, что жрецы все это время лгали и что в самом деле похищали девушек, как похитили Мелиту…

Мелисса не смогла сдержать слез, узнав, что ее сестра родила сына, который был назван Доросом и остался в Мегаре, в семье ближайшей подруги Лаис. Однако Неокл сначала даже слышать о нем не хотел и называл ребенка отродьем «козлоногих». Услышав это, Мелисса залилась слезами и вскричала, что это прежде всего сын ее родной сестры, а значит, они должны принять его как родного, ибо он кровь от их крови и плоть от плоти.

Однако Неокл только неуступчиво и угрюмо качал головой.

— Дорос не может быть сыном кого-то из «козлоногих», — наконец вмешалась Лаис. — Мелита пропала больше года назад, а после его рождения миновал всего какой-то месяц. Значит, Мелита зачала его уже в неволе. Кто знает, может быть, его отцом был такой же несчастный раб, как и она. Воин, попавший в плен, или путник, захваченный разбойниками и проданный в рабство… Кто знает, может быть, они с Мелитой полюбили друг друга, может быть, ночи, проведенные в объятиях этого человека, были для твоей дочери, Неокл, самыми счастливыми?

От этих слов Неокл чуть не разрыдался и, называя себя глупцом, воскликнул, что Лаис и Мелисса правы: он должен поехать в Мегару и разыскать сына любимой дочери! Он будет счастлив взять его в свой дом, тем более что ему самому боги не дали сына. А теперь появился наследник, которому можно оставить все торговое дело…

— Но не забывай, что теперь Дорос — сын Нофаро и Дарея, — напомнила Лаис, однако Неокл заявил, что готов предоставить им дом в Эфесе, если они не захотят расстаться с его внуком: пусть видятся с ним каждый день, пусть остаются ему родными людьми, но жить Дорос будет в доме своих предков, в родном доме своей матери!

— Вот интересно бы знать, делили аргонавты золотое руно прежде, чем его добыли?[70] — с невинным видом спросила Лаис, и Неокл усмехнулся: да, прежде чем решать судьбу Дороса, следовало его найти, а еще раньше следовало отомстить похитителям его матери!

Наконец Неокл отправился домой, а девушки улеглись спать. Мелиссе приготовили ложе в комнате по соседству с опочивальней Лаис, однако вскоре та услышала, что ее гостья плачет сквозь сон. Лаис разбудила ее, успокоила, но Мелиссе было страшно оставаться одной, поэтому Лаис уложила девушку рядом с собой. И Мелисса немедленно уснула, уткнувшись в ее плечо.

Лаис не слишком хорошо знала, сколько лет дочери Неокла. Вряд ли Мелисса была многим младше, и все-таки Лаис чувствовала себя по сравнению с ней гораздо более взрослой и опытной. К тому же, искренне любя Неокла — хоть и не той страстной любовью, которая внушена Эросом, а всего лишь как друга и покровителя, — Лаис полюбила и его дочь. Она с нежностью слушала ее легкое, полудетское дыхание, и в этом странном состоянии между сном и бодрствованием Лаис казалось, что Мелисса ее сестра: такая же названая сестра, как Нофаро, какой была Гелиодора…

При воспоминании о Гелиодоре Лаис почувствовала острую боль в сердце. Совесть угрызала ее. Да, больше нельзя ни дня оставаться в Эфесе! Нужно так или иначе вернуться в Коринф. Изменить облик, выдать себя за другого человека — но непременно выяснить, что же все-таки случилось в ту страшную ночь, когда погибла любимая подруга.

Постепенно сон начал туманить голову и Лаис, однако вдруг ей послышались крадущиеся шаги.

— Кто там? — шепотом, чтобы не разбудить Мелиссу, позвала Лаис, однако ответа не последовало.

Кажется, шаги были мужские.

— Ты, Мавсаний? — настороженно приподнялась она в постели — и тотчас сильные руки скрутили ее!

Лаис попыталась крикнуть, однако ей проворно вбили кляп в рот и обмотали покрывалом с ее же кровати. Рядом билась и стонала Мелисса.

Лаис стащили с постели и куда-то понесли. Издалека донесся возмущенный крик Мавсания:

— Что вы делаете, негодяи? — затем глухой удар упавшего на пол тела.

Но думать об участи Мавсания Лаис уже не могла: она была слишком плотно завернута в покрывало и задыхалась. Через несколько мгновений девушка лишилась сознания.

Очнулась она от того, что могла свободно дышать, и от боли в спине. Еще не открывая глаз, ощутила сырость и холод. Руки и ноги были связаны грубой веревкой, от которой саднило кожу.

Неподалеку кто-то плакал, стонал и жалобно призывал на помощь добрых богов.

Это была Мелисса: даже не видя девушку, Лаис узнала ее голос — и поняла, что им пока есть за что этих богов благодарить. Они обе еще живы!

Однако до нее доносились еще какие-то звуки — словно бы где-то трубил испуганный осел. Или это только чудилось?..

Кто-то бесцеремонно шлепнул Лаис по щеке:

— А ну, открой глаза! Хватит притворяться!

Лаис приподняла ресницы, огляделась, с трудом поворачивая голову на занемевшей шее, и обнаружила, что находится в какой-то пещере — сырой, холодной, насквозь продуваемой ветром.

Сильный сквозняк рвал пламя факелов, и отсветы огня буйно плясали на влажных каменных стенах. Обнаженная Лаис лежала на плоском камне, настолько большом, что помещалась на нем во весь рост.

Невдалеке был слышен рокот моря: оно хлестало о скалы и наполняло пещеру своим соленым дыханием. Лаис снова мысленно возблагодарила богов за то, что они с Мелиссой еще на земле, что их, бесчувственных, не погрузили на какой-нибудь корабль и не увозят в неведомые страны, чтобы продать там в рабство, как продали Мелиту и других эфесских девушек.

О да, Лаис уже не сомневалась, где находится и в чьи попала руки! Не сомневалась потому, что над ней нависало лицо того самого козлоногого жреца, который утром оскорбил ее на агоре.

Ее приволокли в пресловутый грот Артемиды!

Заметив, что Лаис открыла глаза, жрец поднес к ее глазам какой-то предмет, и девушка узнала подвеску в виде цветка лотоса, которую ей дал в Мегаре перепуганный служитель Фесмофорис.

— Откуда это у тебя, шлюха?

И, поскольку Лаис замедлилась с ответом, жрец ударил ее по губам. Девушка почувствовала во рту вкус крови.

— Отвечай! — яростно требовал «козлоногий». — Это символ нимфы Лотис, дочери Пана! Это тайный знак, его могут носить только посвященные, но ты не принадлежишь к их числу, ибо в число посвященных входят только мужчины. Признавайся, кого ты убила, чтобы украсть этот амулет, грязная тварь?

— Клянусь, что никого, — с трудом смогла пошевелить Лаис разбитыми губами. — Это дал мне один человек в Мегаре, служитель храма…

— Чтобы служитель Артемиды дал знак Лотис какой-то шлюхе? — взревел жрец и снова хлестнул Лаис по лицу.

— Не слишком усердствуй, Оместер, — послышался голос, и Лаис, приоткрыв глаза, увидела вокруг камня еще нескольких мужчин. Все они были обнажены, только ноги закутаны шкурами. — А то она не понравится своему новому любовнику!

«Козлоногие» захохотали, а тот, кого назвали Оместером, воскликнул:

— Не тревожься, Аргос, он возьмет ее сзади!

Кругом снова раздался хохот, а Лаис сотрясла дрожь. Эти страшные, древние, почти забытые имена сыновей Пана, известных своей жестокостью и впадавших раз в год, по весне, в такое буйство, что от них, как от лесного пожара, искало спасения все живое!.. Оместера называли сыроядцем, потому что он разрывал на части попавшихся ему на глаза животных и наслаждался их окровавленной плотью. Аргоса называли белым, потому что бежал за братом и обгладывал кости его жертв до белизны… Какие еще имена сыновей Пана выбрали себе эти мужчины, которые навели ужас на Эфес и готовы расправиться с Лаис? Дафеней, кроваво-красный, тот, кто высасывает кровь из своих жертв? Келеней, черный, пожирающий во время приступов безумия зарытые в землю трупы?..

— Отвечай! Откуда у тебя знак нимфы Лотис? — вновь потребовал Оместер.

— Мне дал его в Мегаре жрец Фесмофорис, — тихо ответила девушка, и лица «козлоногих» искривились отвращением: еще бы, для этих «охранников девственности» слышать имя богинь-покровительниц чадородия было отвратительно!

А Лаис с болью подумала, что люди способны извратить ради наживы все самые лучшие и светлые замыслы богов. Ведь и эти «служители Пана и Артемиды», и «служитель Фесмофорис» по сути своей одинаковы — просто-напросто распутники! Да, ничего не скажешь, Лаис тоже служит распутству, она жрица Афродиты Пандемос, однако она не набрасывает на себя белоснежные одеяния непорочности, она никого не упрекает и не позорит других за то, в чем повинна и сама!

— Ты, конечно, лжешь, — сказал Оместер. — Ты убила одного из наших, чтобы завладеть красивой вещицей. А может быть, ты, как служительница Афродиты Порны, убила его по наущению своей развратной богини?

Ненависть к этим гнусным существам, которые клеветали на имя любимой богини, лишила Лаис осторожности.

— А вы сами кто, если не развратники? — вскликнула она яростно. — Взгляните на свои чресла!

Да, видно было, что жрецы явно лгали, прикрываясь именем девственной Артемиды. Неуемный распутник Пан, всегда готовый к соитию с любым существом женского или мужского пола, будь то человек или животное, гораздо больше годился им в покровители! Сам Пан не являлся чудовищем, хотя и порождал чудовищ. И эти жрецы, наживавшиеся на его имени и имени Артемиды, тоже были чудовищами.

— Тебе нравится то, что ты видишь? — с ухмылкой спросил Оместер. — Но даже не мечтай, что мы опоганим себя сношением со служительницей Афродиты Порны! Мы сами владеем своим вожделением, мы не дарим его ни женщинам, ни мужчинам.

И он сделал несколько столь выразительных движений рукой, что Лаис больше не сомневалась: перед ней стоят те, кого называют херогины[71], те, о ком говорят, что они «поют свадебную песнь рукой»… Видимо, именно так «козлоногие» понимали служение одновременно и распутному Пану, и девственной Артемиде!

— Но тебе, посмевшей надеть на себя знак дочери Пана, мы не позволим попусту томиться плотской жаждой, — продолжал Оместер. — Как известно, нимфу Лотис спас от буйствующего плотью Приапа заревевший осел. Некоторые уверяют, что потом она отблагодарила его так, как женщина может отблагодарить своего спасителя. Ты надела знак Лотис — значит, ты уподобишься ей!

Послышался какой-то шум, и Лаис увидела, что в пещеру вталкивают здоровенного осла.

Так вот чей рев она слышала!

Осел упрямился, однако жрец, носивший имя Аргоса, подал ему пучок какой-то травы. Осел немедленно сжевал ее и закрыл глаза. Если морда животного вообще может выражать блаженство, то именно это выражение имела сейчас морда осла.

— Смотри! — вскричал Оместер, поворачивая осла боком, и Лаис испуганно вскрикнула, увидев, что детородный орган животного начинает увеличиваться.

— Ну да, — злорадно подтвердил Оместер, — это трава возбудила твоего будущего любовника так, что он готов обладать тобой до тех пор, пока ты дух не испустишь от его страсти! А девчонку мы увезем отсюда нетронутой и продадим за хорошие деньги — так же, как продали ее сестру. Эй, ты! — повернулся он в ту сторону, откуда доносился тихий, безнадежный плач Мелиссы. — Смотри внимательней и учись у этой шлюхи, как нужно вести себя с мужчиной. Тебе это пригодится у твоих новых хозяев!

Между тем Лаис в ужасе уставилась на возбужденного осла. Да она немедленно умрет, когда примет своим лоном этот ужасный орган длиной не меньше чем в два пуса[72] и толщиной чуть ли не с кулак!

От потрясения девушка была почти в обмороке и едва ощущала, как ее перевернули, поставили на колени, а потом мазнули между ног чем-то влажным, пахнущим остро и пряно. От этого запаха осел требовательно, жадно взревел.

— Принимай его, шлюха! Вот твой последний любовник! — заорал Оместер, и Лаис уже ощутила на своей обнаженной, похолодевшей, исцарапанной о камень спине частое дыхание возбужденного животного.

Она испустила пронзительный вопль, полный ужаса, и вдруг осел захрипел… Потом послышался гулкий звук, словно чье-то тяжелое тело упало на каменный пол пещеры; наперебой, яростно закричали что-то жрецы, раздался шум драки.

Внезапно чья-то рука с силой перевернула Лаис на спину, и она увидела, что над ней склоняется… Артемидор!

Двумя взмахами он перерезал веревки, стягивающие ее запястья и щиколотки, и крикнул:

— Беги!

Лаис не понимала, жива ли она еще и все это происходит на самом деле, или это ее первый сон на полях асфоделей. Однако тело, полное жажды жизни, встрепенулось и проворно задвигалось.

Девушка соскочила со своего ужасного ложа и, стремительно оглядевшись, успела увидеть, что Артемидор, почти обнаженный, в одной короткой кожаной набедренной повязке, и Мавсаний, в грязном, изодранном хитоне, с перевязанной головой, держа в руках нож, наступают на перепуганных жрецов, которые явно не привыкли противостоять такой ярости, а потому пятились куда-то в глубь пещеры. Лаис еще успела увидеть, что на камнях валяется осел с перерезанным горлом, — а потом кинулась в ту сторону, откуда доносились стоны Мелиссы.

Та лежала прямо среди обломков скал, связанная по рукам и ногам. Ее глаза были полны слез. Не тратя времени на то, чтобы развязывать веревки, девушка взвалила Мелиссу на плечо и, в запале не чувствуя ее веса, кинулась куда-то, сама не зная куда, в какой-то полутемный проход, но тут же ее окружили люди, и сам Неокл снял дочь с ее плеча.

Держа на руках Мелиссу, он торопливо коснулся губами лба Лаис, а потом, снова положив Мелиссу на пол, проворно перерезал ее веревки — и кинулся в гущу кипевшей в гроте драки. Он был не один, с ним были еще какие-то мужчины… Лаис узнала друзей Неокла, посещавших ее дом.

Исход этого боя был предрешен: жрецы, кто раненый, кто с перерезанным горлом, валялись на камнях, Оместера держали несколько человек, которых он пытался пугать именем Пана и Артемиды, но хороший бой и запах крови — лучшее средство для мужчин преодолеть долгий и мучительный страх, так что на его угрозы уже никто не обращал внимания.

Двое мужчин углубились в переходы пещеры и через минуту вернулись, крича, что там есть выход к морю, в удобную бухту.

— Ты была права! Они увозили девушек на кораблях! — сказал Неокл, подходя к Лаис и помогая подняться Мелиссе, однако Лаис его не слушала: она смотрела на Артемидора, который, прижимая руку к плечу, стоял на коленях в углу пещеры. Сквозь его пальцы сочилась струйка крови, а у его ног лежал Мавсаний.

В груди его торчал нож.