Лаис Коринфская. Соблазнить неприступного

Коринф

Названия улиц и площадей разных городов Аттики могли быть разными, но в каждом из них обязательно имелось место, которое называлось Керамик и где испокон веков селились только гончары. Причем коринфский Керамик был даже более знаменит, чем афинский, ибо только в Коринфе создавали знаменитую на всю Ойкумену чернофигурную посуду, а также необычайно прочную черепицу. Оттого все дома, даже самые бедные, крыты здесь черепицей, чему, к примеру, немало завидуют Афины. Коринфские гончары даже злословят: на стене афинского Керамика, мол, чаще пишут свои имена и свою цену шлюхи обоего пола, чем гончары — названия и цену своих изделий! А вот в Коринфе все наоборот. Здесь стена Керамика принадлежит керамике. Имена шлюх достаточно редко увидишь. Гончары их просто-напросто затирают: мол, или платите пошлину за место, или царапайте свои имена и цены на глиняных стенах агоры — если вас за это не будут гонять городские стражники.

Из-за такой строгости коринфские гетеры вечно ссорятся с гончарами и тоже иногда затирают их записи — правда, тайком. Но те, кто поумней, все же платят пошлину — а оттого их имена красуются на самом видном месте, ну и посетителей у них побольше, чем у прочих.

Недавно, говорят, около стены Керамика жестоко подрались две гетеры. Одна из них, заплатившая за место, вдруг обнаружила свое имя затертым. Вместо него там красовалось совсем другое имя.

И не только имя! Рядом стояла и его обладательница. Увидев возмущение на лице подошедшей, она злорадно рассмеялась, ринулась вперед, словно гарпия, и кулаком ударила соперницу в лицо, выбив два передних зуба, что, конечно, для гетеры, внешний вид которой должен быть безупречным, почти смертельно!

Заливаясь кровью, та упала и, почти лишившись чувств от возмущения, лежала так до тех пор, пока какие-то добрые люди не подняли ее и не унесли домой. Однако прошло немало времени, прежде чем она нашла лекаря, который удалил остатки зубов, а потом залечил раны и сделал ей новые зубы из слоновой кости совершенно такого же оттенка, как и ее собственные. Зубы крепились к остальным шелковыми нитями, жевать с ними, конечно, было невозможно, однако красота гетеры была восстановлена.

Все деньги ее ушли на лечение, а пока она не встречалась с прежними гостями — ну кому нужна беззубая красавица?! — она ничего не зарабатывала, про нее стали забывать в Коринфе, где продажных женщин всех мастей, разрядов и классов гораздо больше, чем в любом другом городе Аттики. Поэтому она была просто счастлива, получив приглашение на симпосий. Правда, устраивал симпосий какой-то неизвестный человек по имени Неокл из Эфеса, однако он сослался на одного из самых богатых судовладельцев Коринфа и одного из самых пылких поклонников женской красоты — Клеарха Азариаса, который был его другом.

Бедняжка воспрянула духом. Если друг Клеарха хотя бы вполовину столь же щедр, как сам Клеарх, она мигом поправит свои дела. Главное — постараться избежать пипы[75], потому что можно забыться и проглотить вставные зубы! Она нарядилась как можно роскошнее, набелила лицо — ибо терпеть не могла солнечные спреи, покрывавшие ее нос и щеки, подтемнила нижние веки и высветлила верхние, удлинила краской ресницы, покрыла губы кармином, а линии рта очертила охряной палочкой, чтобы он казался больше и соблазнительней, потом надела пышный рыжий парик, взяла павлинье перо, служившее ей опахалом, и накинула на плечи прозрачное покрывало. Потом обула сандалии, порадовавшись, что не продала их, ибо они были украшены необычайно красивой синей яшмой, и вышла из дому.

В письме было обещано, что ее будет ждать фарео. И в самом деле, два могучих раба переминались с ноги на ногу в ожидании.

Они помогли гетере сесть в фарео, подняли его и проворно затопали ногами по каменистым дорожкам, держа путь… Куда?

Гетера выглянула было, но вокруг царила полная темнота, ночь нынче выдалась беззвездной и безлунной. Ей показалось, что где-то слева промелькнули огни храма Афродиты — но может быть, это ей лишь показалось. Да какая разница, где именно состоится симпосий? Главное, чтобы хорошо заплатили.

Легкая дрема овладела женщиной, и она стала думать о единственном существе, которое любила в жизни. Эта любовь приносила ей много горя — и в то же время она была единственным счастьем ее жизни… Гетера еще и потому так сильно волновалась из-за того, что потратила слишком много денег на зубы, что деньги были гораздо нужнее этому бесконечно любимому и дорогому существу.

Она уснула под мерный бег носильщиков — и почему-то увидела во сне место, о котором очень не любила вспоминать, хотя и провела там целый год своей жизни и очень многим была этому месту обязана. Снилось, будто она идет по темному коридору, сжимая в руке нож… А другой рукой утирает слезы, потому что ей страшно не хочется делать то, что должна… Должна, и никак не избежать этого!

Она проснулась, ощутив, что носилки стоят на земле, и кто-то открывает их, говоря:

— Изволь, госпожа, тебя уже ждут.

Гетера оперлась на протянутую руку и выбралась на землю. Потопталась, разминая ноги, подобрала край легкого хитона, который красивыми волнами должен ниспадать из-под гиматия, чуть-чуть опустила складки на груди, чтобы их манящие полушария были лучше видны, встряхнула павлинье перо, поправила круто завитые локоны парика…

В эту самую минуту кто-то резко заломил ей руки назад так, что она согнулась, и пинками погнал вперед, приговаривая:

— Изволь, госпожа, не гневайся, тебя ждут, и велено не мешкать!

Гетера ничего не видела в темноте, вдобавок масса волос ее густого парика свалилась ей на лицо, лезла в нос, она чувствовала, что глаза слезятся, краска начинает течь… В это время ноги ее поднялись по каким-то неровным каменным ступеням — ее втолкнули в помещение, где сильно пахло горящей смолой, а по полу плясали неровные тени.

Человек, стоявший сзади, помог ей разогнуться, откинул волосы с глаз.

И еле успел подхватить ее, когда она вгляделась в лица тех, кто уже находился в этом помещении, — и чуть не упала, увидев еще одну гетеру.

Одетая с необычайной роскошью, тоже в парике — но светлом, белокуром, необыкновенно пышном, — в углу, среди каких-то других людей, сидела та самая злобная гарпия, которая выбила ей зубы!

— Элисса?! — взвизгнула гарпия при виде вошедшей. — Это ты подстроила, этакая дрянь?!

— Что ты такое говоришь, Маура? — растерянно пролепетала Элисса, а в следующее мгновение ее руки были связаны, и она оказалась сидящей рядом с каким-то багроволицым толстяком в грязном, пахнущем потом гиматии. С другой стороны от нее лежали трое мужчин, связанных по рукам и ногам, с кляпами во рту.

Когда Элиссу усаживали, она невольно привалилась к багроволицему, и тот отшатнулся от нее с такой брезгливостью, словно она была прокаженной. Однако при этом он прижался к Мауре, снова отшатнулся, с неожиданным проворством перекатился на колени и пополз прочь от женщин, вереща:

— Отпустите меня! Я рассказал все, что знал! Я ни в чем не виноват, я не трогал твою подругу, я даже не знал, что она убита!

Элисса повернула голову — и издала невольный крик при виде девушки, одетой в черное. Она была ярко освещена факелами, и можно было разглядеть ее пышные пепельные волосы, заплетенные в плексиду, ее печальное и вместе с тем суровое лицо и ясные серые глаза. За ее спиной стояли какие-то мужчины, вроде бы мелькнуло лицо Клеарха Азариаса, но Элисса смотрела только на девушку в черном.

— Лаис? — пролепетала она ошеломленно. — Это ты?!

— Что, не веришь своим глазам? — ухмыльнулась Маура. — Она, наша пыльная львица. Сожрала тераса в темнице кошмаров и выбралась на волю. А теперь и нас сожрет.

— За что… за что?.. — пролепетала Элисса. — Я ничего не сделала тебе!

— А Гелиодоре? — спросила Лаис. — Скажи, зачем ты остригла ей волосы?

— Да она и мне, и мне остригла волосы! — заверещала Маура. — Ты что, забыла?! Почему ты спрашиваешь только про Гелиодору?

— Да потому, что ты сама приказала Элиссе, чтобы она остригла и тебя, и Гелиодору, — с ненавистью бросила Лаис. — Ты спасала свою жизнь, и тебе было совершенно безразлично, что ты губишь Гелиодору. Более того! Ты даже хотела, чтобы она погибла! Это ведь ты заморочила ей голову тем, что Клеарх якобы желает стать ее первым гостем. Ты уверяла, что я завидую ей. Гелиодора была вне себя от горя — остриженная, уверенная, что я — ее враг…

— Ну и что? — хмыкнула Маура. — Это же не я выволокла ее за ограду школы гетер! Я всю ночь рыдала в своем доматио, а уж что там делала Гелиодора и где она шлялась, я не знаю! Нам было запрещено выходить за ворота ночью — а она вышла, вот и поплатилась.

— Вот они, — показала Лаис на связанных мужчин, — признались, что в ту ночь должны были пробраться в школу гетер и похитить аулетриду по имени Гелиодора. Они знали, что у нее черные волосы. Они нашли потайную калитку и пробрались через нее. В это время во двор вышла плачущая девушка. У нее были черные волосы, злодеи схватили ее. Правда, они не хотели, чтобы пострадала невинная, а потому спросили ее имя. Она назвала свое имя… После этого ее судьба была решена. Ее утащили в порт… Правда, она билась и кричала, поэтому ее задушили, чтобы она молчала. Потом они изнасиловали ее, потешаясь, что удовольствие от женского тела можно получить, только если это мертвое тело, а потом хотели утопить в той же яме, куда уже бросили тело ее, как они думали, сообщника. Скажи, Маура, ты когда-нибудь вспоминаешь Подарга?

— А это кто такой? — буркнула Маура.

— Ах ты гнусная лгунья! — взревел толстяк с багровым лицом. — Уж не знаю, как ты заставила беднягу тебе помогать, небось заплатила ему, но как же подло ты его бросила! Да еще чужим именем назвалась! И другая из-за тебя погибла! Там, на ступенях храма Афродиты, когда принесли ее труп и развернули, я сразу увидел, что убили мы другую, не ту, которая пыталась обманом Олисба соблазнить. Если бы я видел ее ночью еще живой, я бы не позволил… Я бы их остановил… А ее принесли уже мертвой, я на нее и смотреть не хотел… Но кто твою данкану оставил на ее мертвом теле, я не знаю, клянусь!

— Я знаю, — кивнула Лаис.

— Зна-аешь? — протянула Маура издевательски. — Откуда? Потому что ты сама ее душила?

— Замолчи! — раздался голос невысокого черноволосого и черноглазого мужчины, стоявшего позади Лаис. — Я своими ушами слышал признание человека, который это сделал. Он хотел, чтобы обвинили Лаис, — и добился своего. И я готов подтвердить это где угодно, не будь я Неокл из Эфеса!

— А, так это ты обманом зазвал нас всех на свой выдуманный симпосий! — взвизгнула Маура.

— Ты должна получить то, что заслуживаешь, гнусная тварь! — проговорил еще один мужчина, и Элисса узнала Клеарха Азариаса. — Сколько бед из-за тебя случилось!

— Вот уж верно! Все вышло из-за того, что ты пробралась в дом Олиса! — подхватил Порфирий.

— Да что же мне было делать?! — возмущенно вскричала Маура. — Вы, мужчины, не знаете, но они, — Маура подбородком указала на Лаис и Элиссу, — они-то отлично знают, что такое и сколь важно для аулетриды выпускное испытание! Да мы должны исполнить его любой ценой!

— Да, — сказала Лаис, опуская голову. — Любой ценой… И я не виню тебя за то, что ты пыталась это сделать, Маура! Но ты виновна в том, что пыталась спасти свою жизнь ценой другой жизни! Ты как-то ухитрилась узнать, что у Элиссы есть ребенок, которого она скрывает от всех, потому что иначе ее выгонят из школы гетер. Ты угрожала, что всем расскажешь об этом, а если Элисса пожалуется на тебя верховной жрице, ты убьешь ее ребенка! И она, запуганная тобой, делала все, что ты хочешь…

— Лаис, прости меня! — зарыдала Элисса. — У тебя нет детей, и ты не можешь понять, что такое для матери — жизнь ее малыша. Я так любила его отца! Мы бы поженились, да он ушел в море и не вернулся. Кто кормил бы нас с сыном? Я знала, что гетеры зарабатывают хорошо. Я продала все, что могла, чтобы собрать взнос в школу. Как болела моя душа после смерти Гелиодоры! Сколько слез я пролила, сколько жертв принесла ее памяти! Наконец мои дела стали как-то налаживаться, мой сын не знал отказа ни в чем, я мечтала отдать его в гимнасий… Но ты, Маура, захватила мое место на стене Керамика, которое стоило мне так дорого, да еще и выбила мне зубы! Неужели я никогда не смогу избавиться от тебя? Неужели ты вечно будешь портить мою жизнь и не только мою?!

— Нет, Элисса, — сурово сказала Лаис. — Маура получит по заслугам. Скажи, Порфирий, — обернулась она к толстяку, — готов ли ты повторить перед архонтом и всем ареопагом все, что рассказывал нам, — о том, как кинеды решили отомстить обманувшей их аулетриде, но вместо одной убили другую?

— И не забудь еще рассказать архонту и всему ареопагу о бедняжке Подарге, которого вы довели до смерти своими ласками! — издевательски хохотнула Маура.

Порфирий только ахнул, беспомощно переводя глаза с Мауры на Лаис.

— Нет, я никому ничего не стану говорить! — пробормотал он.

— Жалкий трус! — махнул рукой Клеарх. — Мы и без тебя можем оправдать Лаис. У нас есть свидетели, слышавшие, как один человек рассказывал истинную правду о том, что случилось!

— Да кто вас будет слушать! — протянула Маура. — Эта мерзкая девка умудрилась бежать из темницы кошмаров, нарушив приговор верховной жрицы и ареопага! За это она тоже должна быть наказана!

— Порфирий, даю тебе клятву, что, если ты выступишь в защиту Лаис, ни слова о Подарге не будет сказано, — взволнованно проговорил Клеарх.

— Ну, если вы об этом промолчите, то я не буду молчать! — закричала Маура. — Он был мне как брат… Он помог мне спастись… Я не позволю, чтобы его убийцы избегли наказания!

— Ах ты лживая тварь… — протянул Порфирий, от возмущения разводя руками.

— Не слушай ее, Порфирий, — отмахнулся Клеарх. — Она не выйдет из этого дома. Убийцы Гелиодоры понесут наказание — но первой будет очередь этой гнусной девки.

— Что?.. — протянула Маура вдруг севшим голосом. — Вы собираетесь убить меня? Нет! Вы не посмеете! Отпустите меня! Я никому ничего не скажу! Никому и ничего! Я буду молчать! Клянусь… Я клянусь…

Захлебнувшись слезами ужаса, она перекатилась на колени и поползла к Лаис, умоляюще воздевая руки, называя ее самыми ласковыми именами, униженно выпрашивая пощаду.

Лаис отпихнула ее ногой и уткнулась в грудь Клеарха. Тот легонько целовал ее в висок и поглаживал по голове.

Неокл тяжело вздохнул, глядя на них.

Левая щека Лаис горела, будто к ней поднесли факел. Но это не факел, это всего лишь взгляд Мауры… Если бы можно было убивать взглядом, Лаис давно уже была бы мертва!

— Знаете, о чем я мечтала? — глухо проговорила она, слегка повернув голову, чтобы избавиться от этого злобного взгляда. — Я выдумывала самые страшные казни, которым подвергну Мауру. То мне хотелось медленно душить ее, чтобы она мучилась и долго умирала. То я хотела отдать ее самым гнусным и грязным трибадам, которые измывались бы над ней баубонами до тех пор, пока она не испустит дух. То я хотела бросить ее изголодавшимся по женской плоти рабам, которые насиловали бы ее, пока она не умрет. Не было такой гнусности, которая была бы слишком гнусной для этой гнусной твари! А сейчас я хочу только вернуться в Коринф оправданной. Но не желаю ради этого пачкать руки в крови — даже если это будет кровь Мауры!

Она отстранилась от Клеарха и взглянула на тихо стонавшую от ужаса фессалийку.

— Поклянись мне проклятьем Аида, что, если я отпущу тебя, ты немедленно покинешь Коринф и никогда не ступишь больше на его землю, — сказала Лаис. — Если ты дашь такую клятву, я отпущу тебя.

— Я клянусь! — радостно закричала Маура. — Клянусь чем хочешь!

— Она поклянется чем угодно, но нарушит эту клятву, выйдя за порог! — с ненавистью сказал Неокл.

— Я знаю, что ей нельзя верить, — кивнула Лаис, — но послушай, Маура: сейчас же, немедленно ты будешь вывезена за пределы Коринфа. А мы отправляемся к архонту и рассказываем о том, кем и по чьей вине была убита Гелиодора. И знаешь, кто будет назван главной убийцей? Ты.

— Но ведь это ложь… — возмущенно протянула Маура.

— А разве ты не лжешь на каждом шагу?

— Да кто тебе поверит…

— Поверят Порфирию, поверят Элиссе и вон тем негодяям. Чтобы спасти свои никчемные жизни, они будут повторять все, что я им прикажу. И после этого никто не поверит ни одному твоему слову, Маура! Тебя даже не станут слушать, а распнут на городской стене. Поэтому… Советую тебе лучше выполнить эту клятву!

— Но я… Я должна забрать свои вещи… — залепетала Маура. — Мне нужно зайти домой, взять…

— Ты никуда не зайдешь, — прервала Лаис. — А с собой возьмешь только свою жизнь. На тебе надето достаточно драгоценностей и золота, чтобы заплатить за дорогу в Фессалию. Прощай… И горе тебе, если хотя бы тень твоя мелькнет близ Коринфа!

Не успела Маура ахнуть, как рабы по знаку Лаис набросились на нее, связали, заткнули рот, сунули в носилки и спешной рысцой ринулись к городским воротам, выходящим на северо-восточную дорогу. Потом, отойдя на приличное расстояние, они небрежно вывалили Мауру из носилок на дорогу, развязали ей затекшие, онемевшие рук и ноги — и поспешно отправились в город.

С трудом приоткрыв глаза, ничего не видя от слез и расплывшейся краски, она пробормотала:

— Я отомщу, клянусь Аидом!

И лишилась сознания.

Как только Мауру уволокли, Лаис сама развязала руки и ноги Порфирию и Элиссе.

— Иди домой, — тихо сказала она перепуганной молодой женщине. — Ты свободна! Но мне понадобится твое свидетельство о том, что именно Маура заставила тебя остричь Гелиодору.

— Я все сделаю! — моляще сжала та руки. — Все!

Элисса села в те же носилки, в которых ее принесли сюда. Однако она не поехала прямо домой, а по пути приказала рабам свернуть к Керамику. Около стены с надписями по ночам всегда зажигали фонари в плошке, чтобы ночные прохожие могли сообразить, где находятся. В Коринфе было несколько таких освещенных мест: храм Афродиты Пандемос с его бессонным огнем на самой высокой башне, театр Одеон, театр Диониса, ну и, конечно, Керамик.

При свете этого фонаря Элисса отыскала на стене имя Мауры, заколкой, вынутой из волос, соскребла его, а потом с силой нацарапала на стене: «Элисса, гетера».

Снова уселась в носилки и наконец отправилась домой.