Лаис Коринфская. Соблазнить неприступного

Эфес, агора

Лишь только Эфес избавился от персидского владычества, как улицам и вещам вернулись прежние названия. Никто больше не называл площадь — миданом, улицу — хеябуном, хлеб — наном, а агору — базаром! Эллины старательно выкорчевывали из речи персидские словечки, и если кто-то, благодаря, по привычке говорил: «Ташакор!» — то немедленно извинялся и клялся, придя домой, как следует промыть рот древесной золой.

— Женщины раньше должны были выходить из дому только с большой свитой, — рассказывала Сакис, повариха, которая досталась Лаис от Неокла вместе с рабом, домом и прочими благами жизни.

Лаис — со своей немногочисленной свитой, которую составляли Сакис, Сола и сопровождавший их раб по имени Эмен, неспешно шла на агору за припасами.

При персах пыточная площадь была беспорядочно уставлена палатками торговцев — теперь, как и следует, на ней вновь проложили «круги» с разными видами товаров: там — мясо, там — рыба, там — мука и хлебы, там — зелень и фрукты, там — керамика, там — ткани… Персы разрушили ограду, отделявшую агору от городских улиц, однако ныне ее срочно восстановили и даже начали прилаживать ворота.

День разгорался, и агора постепенно заполнялась покупателями и досужей толпой.

Лаис отправила раба и Сакис за овощами и рыбой, а сама подошла к прилавкам с благовониями. Вот чего в Эфесе было в изобилии, так это волшебных ароматов! От персов остались баснословные запасы этого душистого богатства. Около каждого продавца стояли ликифы — большие сосуды, наполненные маслами, смолами и порошками, — а также лежали крошечные глиняные фиали, в которые тщательно, по каплям, отмеряли одуряюще пахнущее сладкое розовое и горьковатое лимонное масло, кипарисное и пальмовое, взвешивали стиракс и мирру, нард и сандал, тщательно мерили полущепотками киннамон и ладан.

Лаис, которая, как и все эллины — неважно, мужчины или женщины, — с ума сходила от благовоний, никак не могла оторваться от этих прилавков, и корзинка Солы пополнялась все новыми и новыми фиали. Голова юной гетеры сладостно кружилась, а продавцы приглашали ее все к новым и новым ликифам.

— Знаете ли вы, госпожа, что масло разных роз благоухает по-разному? — завел разговор один из торговцев, скрюченный и лысый смуглый старик в черном, очень похожий на сарацина. — Роза субх, утренняя, несет следы ночной прохлады, оттого аромат ее легок и не кружит голову. Роза ходафез, прощание, самая душистая, и сильнее всего аромат ее чувствуется поздним вечером в темном саду, где пахнет не только цветами, но и тайной встречей влюбленных! Роза шекар, сахарная, пахнет сладко, словно мед, и даже еще слаще!

— Да ты истинный поэт! — улыбнулась Лаис.

— Как можно не быть поэтом, вдыхая аромат розы и глядя на розу в образе женщины? — воздел руки к небу старик.

Лаис склонилась к широкогорлому сосуду, млея от волшебного сладкого запаха, как вдруг увидела пчелку, которая висела над прозрачной, совсем даже не розовой, а бледно-желтой, даже немножко зеленоватой поверхностью, — висела, еле трепеща крылышками, словно в опьянении, словно позабыв, куда она летела и зачем.

Сейчас пчелка упадет в масло и, немедленно задохнувшись от его тяжко-сладкого аромата, увязнет в нем, даже не понимая, что тонет и гибнет…

Вот точно так же и сама Лаис погрузилась в душистое благополучие своей новой жизни! Да что с ней творится?!

Она резко хлопнула в ладоши рядом с пчелкой. Та всполошенно метнулась вниз, чуть не зацепив крылом маслянистую поверхность, но тотчас взмыла, с жужжанием пронеслась около самого носа Лаис — и улетела.

В то же мгновение позади истошно взвизгнула Сола.

Лаис резко обернулась, уверенная, что одуревшая пчела с перепугу укусила рабыню, однако та, прижимая к груди корзинку с покупками, стояла, огромными, вытаращенными глазами глядя на клубившуюся по агоре толпу.

— Что с тобой? — встревожилась Лаис. — Что случилось? У тебя такой вид, будто на твоих глазах кого-то убили!

— Ах нет, госпожа моя, — наконец обрела дар речи Сола, — мне показалось, ах, мне просто показалось, будто я вижу… Но этого ведь никак не могло быть, он ведь остался в…

— Перестань кудахтать! — рассердилась Лаис. — Кого ты видела? Кто где остался?

— Я видела… Э, мне показалось, я видела Мавсания, хотя он остался дома…

— Конечно, тебе померещилось, — пожала плечами Лаис. — Мавсаний не мог здесь появиться без позволения! Однако где же Сакис? Нам пора возвращаться, у меня от этих ароматов уже голова разболелось.

В это время на рыночной площади что-то произошло. По ней словно ветер пронесся — ветер, напоенный тревогой, ветер, возвещающий беду!

Вещий холодок пробежал по спине Лаис, и ей на миг почудилось, что этот ветер взметнула она сама, когда хлопнула в ладоши… Она сама вызвала ветер, который совершенно перевернет ее жизнь и вырвет ее из сладкого забытья, как она только что вырвала пчелу!

Что-то и в самом деле случилось… По площади пронеслась ватага полуголых мальчишек, которые кричали на разные голоса:

— Пойдакацикас идут! Пойдакацикас идут!

Лаис непонимающе вскинула брови. В разных местностях Эллады некоторые слова произносили на свой лад. В Эфесе тоже было немало таких слов, которые поначалу озадачивали, и сейчас она никак не могла разобрать, что кричат мальчишки, а главное, почему люди с таким испугом ринулись с агоры. Правда, уходили не все, а только те, рядом с которыми были молоденькие девушки — так сказать, на выданье. Они все кинулись было к недостроенным воротам, но, видимо, эти неведомые пойдакацикас шли именно оттуда, потому что матери и отцы с дочерьми метнулись обратно, прячась за спинами других людей и явно стараясь смешаться в толпе.

Их скрывали, как могли: некоторые торговцы даже показывали под прилавки, куда родители и прятались вместе с девушками.

Сквозь шум и крик толпы Лаис услышала резкий звон тимпан, визгливые трели свиринг и густые, пронзительные звуки авлосов[67].

Вместе с остальными Лаис и Сола отошли в сторону, освобождая путь группе высоких людей, одетых в короткие белые хитоны, из-под которых видны были их ноги, до колен обмотанные шкурами с мехом наружу и обутые в странные башмаки на котурнах высотой не менее чем в палестру[68], так что Лаис немедленно вспомнила представления в театрах Афин и Коринфа. Там актеры, чтобы казаться выше на сцене, тоже взбирались на котурны, сделанные из наклеенных одна на другую полосок толстой кожи. Здесь же котурны были деревянные, причем выточенные в форме копыт, и наконец-то Лаис догадалась, что означает загадочное слово «пойдакацикас» — козлоногие! В Афинах и Коринфе это слово произносили несколько иначе, однако всюду им называли сатиров — козлоногих и похотливых спутников Пана, бога лесов, пастухов и стад. Однако обычно актеры, изображавшие сатиров на сцене или на дионисиях, празднествах в честь бога виноделия, были закутаны в шкуры с ног до головы или лишь по пояс, оставляя торсы обнаженными, а эти незнакомцы шли в белых одеяниях, в которые могли бы нарядиться жрецы Артемиды-девственницы! Лица их были завязаны белой тканью, оставляя открытыми только глаза.

Конечно, это были жрецы, но какого бога они славили? И почему на них с такой неприязнью поглядывают люди, почему норовят убраться с их пути, не встретиться с ними глазами?

Не говоря ни слова, только издавая звуки своей раздирающей уши музыки, пойдакацикас обходили рыночную площадь, и когда они вдруг замедлили шаги около Лаис, та невольно поежилась под их взглядами.

— Порна! Шлюха! — прошипел один из них, проходя мимо, и девушка невольно прикрыла лицо краем покрывала, такая ненависть звучала в его голосе.

Откуда этому человеку известно, кто такая Лаис? И почему он решил вдруг оскорбить ее? Ведь козлоногие спутники Пана, так же как и сам лесной бог, отнюдь не отличались сдержанным нравом, а, напротив, вовсю буйствовали плотью, и среди их любовниц были не только богини, нимфы, менады, но и обычные женщины, и даже козы!

— Кто это? — спросила Лаис тихо, и Сола испуганно прошептала в ответ:

— Не знаю! Но какие же они страшные!

— Это жрецы грота Артемиды, — раздался рядом голос Сакис, и, всегда громкий и веселый, сейчас он был еле слышен, вдобавок в нем звучал откровенный ужас.

Лаис обернулась — и увидела свою повариху необычайно бледной и настороженной.

— Эти проклятые убийцы… — пробормотала Сакис. — Из-за них погибла госпожа моя Мелита, из-за них погибло еще несколько юных и прекрасных девушек! Мои бедные хозяева, они пережили столько горя!

— О ком ты говоришь? — недоумевающе спросила Лаис, но вдруг Сакис стиснула ее руку своими еще пахнущими рыбой пальцами и прошипела:

— Погоди, госпожа моя! Что ж это творится такое, а?

Лаис проследила направление взгляда Сакис и обнаружила, что та теперь смотрит вовсе не на «козлоногих», а на какую-то низенькую, толстую старуху в неопрятном, замызганном хитоне, едва прикрытом обрывком холстины, служившим накидкой, а ночью, возможно, одеялом. Ее седые волосы, грязные до того, что торчали дыбом, почти беззубый рот и единственный глаз придавали ей вид всех грай[69], вместе взятых. Впрочем, граи были худющими, а эта отличалась изрядной толщиной.

В отличие от всех прочих эфесцев старуха отнюдь не сторонилась козлоногих жрецов, а наоборот — изо всех сил старалась привлечь их внимание, гримасничала и взмахивала руками, но старалась делать это украдкой от стоящих рядом людей.

Наконец тот самый «козлоногий», который оскорбил Лаис, заметил ее знаки и, легонько кивнув, принялся поправлять ткань, прикрывавшую его лицо. Однако делал он это неловко, и лоскут упал наземь.

— Эй ты! — властно крикнул жрец, указывая на старуху и хмуря и без того сурово сросшиеся на переносице широкие брови. — Подними и дай сюда!

— Ты говоришь это мне, господин? — делано испуганным голосом вопросила старуха.

— Да, тебе! — кивнул жрец. — И поторопись, не то я призову на твою голову проклятие Пана, и он обратит тебя в недойную козу, которую никто не будет кормить и ее бросят волкам!

Старуха послушно подхватила упавший лоскут и подала жрецу, однако, поскольку она была низенькой, а он — высоким, да еще котурны увеличивали его рост, ему пришлось наклониться к ней. Полы его широкого белого одеяния на миг заслонили старуху от остальных, однако, когда жрец выпрямился, на его лице мелькнула довольная улыбка.

— Что она ему сказала, эта старая ведьма? Неужто о Мелиссе?! — испуганно простонала Сакис. — Нужно немедленно предупредить господина моего Неокла!

— Что все это значит? — требовательно спросила Лаис. — При чем здесь Неокл и Мелисса?! А Мелита… Ты упомянула какую-то Мелиту… Это его пропавшая дочь? Как это связано с «козлоногими»? И кто такая эта старуха?

— Умоляю тебя, госпожа, позволь мне сейчас же побежать в дом господина моего Неокла! — чуть не плача, проговорила Сакис. — Я должна ему рассказать, что Травлоса о чем-то шепталась с этими злодеями!

— Она заикается? — удивилась Лаис: ведь имя Травлоса значило Заика.

— Может, в детстве и заикалась, а теперь стала даже слишком болтлива! — с ненавистью буркнула Сакис и снова взмолилась: — Позволь мне поспешить, госпожа!

— Хорошо, — сказала Лаис, — беги. Но поскорей возвращайся. Я хочу знать, что здесь происходит!

Сакис всплеснула руками:

— Да благословит тебя Афродита, госпожа, за твою доброту! Но… прости меня… Позволь мне сначала спросить у Неокла разрешения рассказать тебе эту историю. Если он до сих пор не обмолвился ни словом о Мелите, значит, не хочет, чтобы ты об этом знала.

Лаис взглянула на свою повариху с невольным уважением за такую преданность хозяину и не стала рассказывать, что сама Мелисса однажды упомянула при ней имя ее пропавшей сестры, так что Лаис уже кое о чем осведомлена.

— Пусть будет так, — согласилась она. — Беги, не медли.

— Я скоро вернусь, госпожа! — радостно воскликнула Сакис. — Вернусь — и приготовлю тебе отличный обед!

И она понеслась прочь с агоры, вздымая пыль.

Лаис покосилась в сторону Травлосы. Та с ухмылкой смотрела вслед убегающей Сакис. Вид у нее был злобный и торжествующий. Потом она повернулась и со всех ног, косолапо переваливаясь, устремилась в ту сторону, куда направилась процессия «козлоногих».

— Эмен, — обернулась Лаис к рабу, — оставь корзины и немедленно догони Сакис. Скажи, что Травлоса заметила, как она кинулась бежать, и, наверное, догадалась, что та решила предупредить Неокла об опасности. И еще скажи, что она почти наверняка сообщит об этом жрецам. Не медли.

— Но как же тяжелые корзины?.. — начал было раб, но Лаис властно взмахнула рукой:

— Мы возьмем носильщика. А ты не медли! Да постарайся уйти так, чтобы эта старая гадюка тебя не заметила.

Эмен поклонился и растворился в толпе.

Лаис исподтишка следила за Травлосой, но та была слишком занята тем, чтобы подобраться поближе к «козлоногим».

Тем временем несколько носильщиков подошли к девушке и предложили помочь. Лаис спешила поскорей оказаться дома и не стала торговаться.

Уже выходя из недостроенных ворот агоры, она вдруг спохватилась, что Солы нет рядом.

Обернулась — девушка стояла посреди площади, внимательно вглядываясь в толпу.

— Сола! — сердито окликнула Лаис. — Что ты там застряла?!

— Прости, госпожа! — Девушка мигом оказалась около хозяйки. — Мне снова показалось…

— Что ты видишь Мавсания? — усмехнулась Лаис. — Может быть, ты влюбилась в него, если он тебе кругом мерещится?

Сола вытаращилась на нее испуганными глазами:

— Что ты, госпожа, ведь Мавсаний мне в отцы годится!

— Да я шучу! — усмехнулась Лаис, и Сола робко хихикнула в ответ.