Лесной глуши неведомые тропы

Глава 10. Признание

Стражи из Старого Замка не явились по мою душу ни на следующий день, ни в другие, и я постепенно перестала вздрагивать от каждого звука, доносящегося со двора. Энги теперь с утра до вечера пропадал где-то в поисках подсобной работы, приходил лишь к ночи — уставший, молчаливый и злой, хотя и трезвый. В первые дни, неохотно признавался он, никто из деревенских не хотел брать его к себе, и ему пришлось слоняться от деревни к деревне едва ли не до самого Старого Замка. Однако вскоре мастер Ланвэ взял его в подмастерья: Тувин Оглобля решил отделиться от шумного семейства и поставить новую избу для себя и молодой жены, а с одним помощником дело спорилось не так быстро, как хотелось бы новобрачным. Энги приободрился и, несмотря на усталость, был доволен тем, что нашел настоящую, достойную мужчины работу. Несколько раз я исподволь пыталась узнать у него, что говорят обо мне люди в Трех Холмах, да Энги лишь отмахивался и отмалчивался.

Хакону, к счастью, не пришло в голову тащить меня к Тувину на свадьбу в субботу, и от сердца слегка отлегло: я не знала бы, куда девать глаза, если бы пришлось показаться на людях, да еще и изображать веселье.

Мне же ничего не оставалось, как сидеть взаперти, готовить еду и следить за своим нехитрым хозяйством в виде четырех курочек и петушка, да время от времени чистить от свежих сугробов двор: конец осени в этом году выдался на диво снежным и морозным.

От скуки долгими вечерами у свечи я не только дошила Энги новую рубаху и исподние штаны, но и принялась вышивать ему ворот и края рукавов красивым узором. Такому учила меня прежде Ульва, рассказывая, как в стежок и рисунок заложить благословение духов и защиту от недобрых людских помыслов.

Кажется, шла середина второй седмицы после того ужасного случая с Гиллем, когда на пороге нашей с Энги избы появился гость — это был Ирах.

— Пусть благословит Создатель твой дом, Илва, — начал он, едва переступив порог, и хлопнул рукой по объемистой суме, перекинутой через плечо. — Вот, гостинцев тебе принес.

— Благодарствую, добрый человек, — с колотящимся сердцем вымолвила я и пригласила гостя войти.

— Как ты, девочка? — начал он, выкладывая на стол гостинцы: глиняный кувшин с молоком, ломоть овечьего сыра, вяленую оленину и четверть каравая свежего пшеничного хлеба.

— Жива вот, — неопределенно ответила я, поблагодарив его за угощение, и принялась собирать на стол, чтобы попотчевать его свежей стряпней.

Отказаться от угощения у нас считалось дурной приметой, поэтому Ирах, волей или неволей, отведал свежей наваристой похлебки, которую я приготовила в ожидании Энги.

— Я беспокоился, — продолжал трактирщик, отламывая кусочек ржаного хлеба, который я испекла сама. — Столько времени прошло, а ты и носа в харчевне не кажешь.

Я вздохнула и присела напротив.

— Меня, поди, по сей день проклинают, за Гилля-то. Ирах крякнул и смущенно поскреб в затылке.

— Кто поглупей, тот, может, и проклинает. Но не все люди злы, Илва. Со временем все забудется, и хорошее, и плохое. Ты мне вот что скажи: сама-то ты как? Не обижает тебя Тур?

— Да с чего ему меня обижать? — я пожала плечами. — Мы с ним мирно ладим.

Ирах снова неопределенно закряхтел и отвел глаза.

— Ты, дочка, старика-то послушай… Негоже незамужней девке в одной избе с холостым парнем жить. Не по-людски это.

Я отчего-то покраснела и опустила взгляд, теребя пальцами края расшитого узорами пояса. Другому бы знала, что ответить, но Ирах всегда относился ко мне по-отечески.

— А что же мне делать? Я бы и рада уйти, да некуда.

— А если я скажу, что есть куда? — осторожно спросил Ирах.

Я удивленно взглянула на него. Уж не хочет ли он взять меня к себе в услужение?

— О чем вы?

— Хакон заходил. Так уж вышло, что перебрал он лишку да буянить начал, пришлось оставить его у себя до утра. И вот что, Илва… проговорился он. Жениться на тебе хочет.

— Один раз «женился» — с меня хватит, — я вспыхнула, на сей раз от давней обиды, и поднялась из-за стола, заходила по горнице.

— Знаю я о той истории. Дурак был, теперь жалеет. Чем он не гож тебе, дочка? Глядишь, у правильной жены и сам разума наберется. И тебя больше никто клевать не посмеет — мужнюю жену всякому уважать положено. Да и у кузнеца ремесло почетное, будешь за ним как за каменной стеной!

— Это он вас прислал меня сватать? — сердито молвила я, покосившись на Ираха. — Так и передайте ему: ничего у него не выйдет. Пусть другую ищет.

Ирах нахмурил седые брови.

— Никак гордыню свою унять не можешь? А если не люб тебе Хакон, может, другой кто люб? Может, Тур тебя сватать собрался?

Я помрачнела — мысли о том, что я перешла Энги дорогу, мешая ему завести семью, до сих пор грызли меня изнутри. Может, и дело Ирах говорит? Может, замужество с Хаконом и есть тот самый выход, которого я так долго искала? Но при мысли о том, что мне придется видеть превосходство в его глазах, терпеть его поцелуи и ложиться с ним в постель, меня передернуло.

— Нет, — ответила я. — У Энги своя судьба, у меня своя.

— Как знаешь, дочка, — с видимым недовольством вздохнул Ирах, поднимаясь. — Но ты бы подумала. Такой жених, как Хакон, не каждый день обивать пороги станет.

И Ирах туда же, — грустно подумалось мне. Ведь он тоже, поди, считает меня порченой невестой, которую приличному жениху стыдно и в дом привести. А тут такое счастье мне само привалило, а я носом кручу…

— Я еще вот что хотел спросить. В субботу из Старого Замка приедут подати собирать. Я-то знаю, что тебе нелегко живется, дитя. Если надо ссудить серебреников для уплаты, ты только скажи.

Мое сердце снова оттаяло и наполнилось теплом к этому человеку. Вот ведь кто от себя оторвет, но другому поможет! Однако мне показалось нечестным брать от него последний недостающий серебреник: от одной плети большого вреда мне не будет, а его Руна, того и гляди, загрызет, если будет семейное добро побирушкам раздавать.

— Благодарю за вашу доброту, но не надо, — с благодарностью ответила я. — Энги обо мне позаботился. У меня есть деньги для уплаты.

Взгляд Ираха тоже потеплел.

— Не ожидал от него. Непутевый он был всегда, Ульвин сынок. От гордыни его прежде раздувало, как индюка. А сейчас, похоже, за ум взялся. Ланвэ его хвалит: никакой работы парень не гнушается.

Мне отчего-то приятно было слышать эти слова. И очень хотелось бы, чтобы духи забвения донесли их до бедной неупокоенной души Ульвы, где бы она ни была. Как бы она гордилась сейчас своим сыном!

— Он и правда хороший, — улыбнулась я.

— Что ж, тогда не буду тебе голову морочить, — спохватился Ирах и, отложив ложку, поднялся из-за стола. — Благодарствую за угощение. И вот еще что, Илва. Приготовь-ка к субботе побольше своих целебных мазей: как бы не пришлось чужие спины лечить после сбора податей.

Я погрустнела: Ирах верно говорил. В минувшем году, после смерти Ульвы, мне немало пришлось повозиться с теми, у кого не хватило денег на уплату подушного — уж очень жестокий попался палач, наказывал провинившихся крестьян со всей строгостью, бил от души, с болезненной оттяжкой.

— Не волнуйтесь, все сделаю, — согласилась я и принялась суетливо собирать ему ответные гостинцы: мешочек лесных орехов, горсть сушеной черники для пирогов и диких ароматных трав, которыми Ирах любил сдабривать мясо.

И для Миры зелье передала, наказав через Ираха, чтобы не забывала вовремя заваривать.

Вышивку на рубахе Энги я закончила на исходе последней седмицы перед сбором податей, как раз к вечеру пятницы. Дожидаясь его с работы, я не ложилась спать, а приготовила горячую купель. Ждать пришлось долго, время от времени подогревая воду — я уж подумала, что он снова принялся за старое и решил напиться в трактире, но он все же явился, хоть и позже обычного. Сердце болезненно защемило, когда я увидела, как он осунулся и исхудал за это время. Под уставшими глазами залегли темные тени, но на жестких губах неожиданно засветилась улыбка.

— Вот! — порывшись в кошеле, он достал монету и покрутил в пальцах. В отблесках свечей и огня, жарко пылающего в камине, сверкнул новенький серебреник. — Последний!

— Откуда? — я так и подскочила на лежанке, не веря своим глазам.

— Упросил Ланвэ выплатить задаток, — сияя не хуже серебреника, охотно ответил Энги.

Позабыв о приличиях, я радостно взвизгнула, спрыгнула с постели, подбежала к нему и повисла у него на шее, покрывая щетинистые щеки поцелуями.

— Спасибо! Спасибо! Ты мой спаситель!

Энги лишь крепче прижал меня к себе, сомкнув руки за моей спиной. От него пахло морозом, древесной стружкой и свежим потом, но мне эта смесь запахов казалась самой чудесной на свете — голова кружилась от счастья. Я спасена!

— У меня для тебя тоже есть подарок! — спохватилась я, высвободившись из его несмелых объятий. Сгребла с лежанки новую вышитую рубаху и подала ему. — Нравится?

Энги казался взволнованным, переводя взгляд с меня на сработанную моими руками обновку. Я уже успела испугаться, что вместо радости умудрилась чем-то вызвать его гнев, но он вдруг сделал то, чего я никак от него не ожидала: снова сгреб меня в объятиях и крепко поцеловал. Растерявшись, я будто оцепенела, чувствуя на себе жесткость его губ, и от неожиданности слегка приоткрыла рот. Он воспользовался моей растерянностью и прижался ко мне еще крепче, скользнув между моих губ языком. Мои ладони уперлись ему в грудь, и я слышала бешеное биение его сердца. Напор, с которым он целовал меня, вышиб из меня дух вместе с мыслями, вскружив мою бедную голову. Опомнившись после первого помутнения, я дернулась в попытке вырваться, но его сильные руки обхватили меня намертво; всем телом сквозь свою груботканую ночную рубашку и его одежду я чувствовала дрожь его тела.

Он не отступал, повергнув меня в полное смятение. Его грубый поцелуй отличался от того, как целовал меня прежде Хакон — мягко, сладко, ласково… Но при этом будил во мне чувства, которых не должна испытывать порядочная девушка. Вместо того, чтобы возмущенно оттолкнуть и надавать ему пощечин, мне хотелось обнимать его плечи еще крепче, хотелось снять с него стеганый подлатник и ощутить тепло его груди, насытить в его объятиях терзающее меня тревожное томление…

И лишь когда низом живота я ощутила его возбуждение, то нашла в себе силы, вырвалась и отскочила от него, словно ошпаренная кипятком. Сердце бушевало в горле, на щеках горел румянец, а губы все еще сладко саднили от грубого, властного поцелуя.

— Илва… — выдохнул он и шагнул ко мне, но я отступила назад, готовясь защищаться от нападения. — Илва… выходи за меня?

— Что?.. — мои глаза округлились от изумления.

— Выходи за меня! Прямо завтра, а? Или в воскресенье?

Если прежде его неприкрытая страсть обожгла меня жаром, то теперь по спине пробежал леденящий холод. Те же слова говорил мне Хакон, когда звал меня к алтарю, дать обеты перед старыми духами. А я, глупая, верила, и пришла, и говорила стервецу такие правильные, такие желанные слова… У меня затряслись руки, когда в ушах зазвучал укоряющий голос Ульвы: «Бедная моя девочка… кто ж тебя, сироту безродную, взаправду замуж захочет взять? Им бы потешиться да над невинностью твоей поглумиться…»

Но Энги не такой! — закричало что-то во мне, забилось, захлопало слабыми крыльями.

Не такой ли? Чего он на самом деле хочет от меня? Не сказал ведь, что любит? Может, опять они с Хаконом сговорились за моей спиной? Что, если приведет меня к церкви, и там при всем народе откажется от своих слов?

А если и вправду любит? Стану ли я ему хорошей женой? Не отвернется ли от него вся деревня, прознав, что женился на ведьме? Не испорчу ли я ему жизнь еще больше, если все-таки выйду за него?

Пока в голове всполошенными птицами метались тревожные мысли, Энги, вглядевшись в меня, помрачнел, но тут же гордо вздернул подбородок. Не говоря больше ни слова, он развернулся и вышел вон из избы, громко хлопнув дверью. Вскоре со двора зазвучали удары топора, перемежавшиеся едкой досадливой бранью.

Пытаясь унять дрожь в руках, я выпила воды, натянула снятое перед сном платье и пригладила волосы. Походила по избе, выравнивая сбившееся дыхание, умыла горящие щеки холодной водой, опрокинула в кадку в который раз согретые ведра, и лишь тогда решилась выйти во двор. Подошла к Энги и осмелилась тронуть его за локоть, дождавшись, когда в стороны разлетятся половинки расколотого надвое полена.

— Там… вода готова. Пошел бы помылся. Брось это, ты же устал.

Не глядя на меня, он поставил на пень следующее полено. Я благоразумно отступила, чтобы не задело ненароком по лбу: вместе с силой удара из Энги выходила вся его злость.

Злость на меня, очевидно.

— Энги…

— Ладно, — буркнул он, вопреки ожиданию; отшвырнул топор и зашагал в избу.

Я немного постояла в растерянности, неспособная мыслить связно, и принялась собирать разбросанные по двору колотые поленья. Что мне делать теперь? Как вести себя? Энги, очевидно, ожидал от меня не такого ответа. Сердце вновь отчаянно заколотилось, будто всполошенный заяц, а за грудиной разлилось вдруг неожиданное тепло — он позвал меня замуж! Почему-то до этих пор у меня и мысли не возникало, что у нас с ним может дойти до такого…

Кое-как сложив дрова в поленницу, я зачерпнула ладонями снега и приложила к пылающим щекам. Ведь не может в моей жизни дважды случиться одно и то же? Если Хакон поступил со мной непорядочно, почему обязательно таким же должен оказаться и Энги? И ведь прежде ничего такого я за ним не замечала. Почти три седмицы мы жили с ним вместе, и ни разу он мне слова худого не сказал, никогда не насмехался, не позволил себе даже пальцем прикоснуться ко мне… ну, не считая ту пьяную выходку.

Я нервно заметалась по двору, измеряя шагами расстояние от сарая до забора. Он был добр ко мне. Мог бы прогнать из избы, когда вернулся домой, но ведь оставил у себя жить. Мог бы понукать мною, как бесправной рабыней, но ведь относился ко мне как к порядочной девушке. За три седмицы собрал для меня целых семь серебреников, а сам до сих пор без теплого тулупа ходит!

Да ведь он и вправду любит меня! — осенило меня внезапно. Ну и что же я, глупая, не сумела ответить? Разве я в самом деле хотела бы замуж за Хакона? Или за кого-то другого? Разве Энги — не лучший жених для меня? Мы живем с ним недолго, а уж знаем друг друга, как облупленных.

Я едва удержалась от того, чтобы не ворваться в избу и не выпалить прямо с порога, что согласна стать его женой. Но, вовремя вспомнив, что он сейчас моется, голый и злой, снова вспыхнула и продолжила нервно метаться по двору.

Он-то любит, а я? Могла ли я в самом деле полюбить его так быстро и незаметно для самой себя? В памяти вспыхнул отчаянный поцелуй, на который решился сегодня Энги, и непонятное томление вновь зародилось внутри, разогнало по венам кровь и заставило сердце биться быстрее. Прикосновение его губ до сих пор горело на моих губах, я словно наяву ощущала дерзкий язык, скользивший у меня во рту. Словно пытаясь удержать ощущения, я смущенно тронула губы пальцами. Я уже взрослая, по меркам деревни, уже совсем перестарок. Мне ли стыдиться поцелуев? Перед глазами вновь встал Энги, голый по пояс, и я вспомнила, как хотела прикоснуться ладонью к его груди, погладить напряженную спину… Если мы станем мужем и женой, мне придется оставить девичий стыд, позволить ему прикасаться к себе, но и я смогу трогать его тело, как я захочу…

Неугомонное сердце вновь заколотилось в горле, а в ушах зашумела кровь. Я подняла глаза к небу и увидела молчаливое сияние звезд, ласково глядящих на меня сверху вниз.

Я скажу ему. Тотчас же, как только он впустит меня.

Кажется, целая вечность прошла, прежде чем в сенях хлопнула дверь и на пороге появился Энги, переодетый в новые штаны и рубаху. Он принялся молча выплескивать воду из бадьи, а я кожей ощущала его злость, которая так и не ушла до конца. Ну ничего, как только я улучу правильный момент, чтобы поговорить с ним, его дурное настроение как рукой снимет.

Стараясь не мешать ему, я проскользнула в избу, подобрала с пола его грязную изношенную одежду и бросила в корзину — стирать буду завтра. Дожидаясь Энги, который продолжал, сердито сопя, носиться с ведрами из избы во двор, я села на своей лежанке, смиренно сложив на коленях ладони. Как только он с грохотом задвинул бадью в чулан и вернулся в горницу, я поднялась и сделала шаг навстречу.

— Энги, я…

— Не надо, — отрезал он так сердито, что я вздрогнула от леденящего холода, звучавшего в его голосе. — Мне не нужно твое утешение. Сделай милость: забудь глупости, что я тебе наговорил.

Я отшатнулась, как от пощечины, но он даже не посмотрел на меня. Задул свечи на своей половине горницы, лег в постель, накрылся одеялом и сердито засопел, повернувшись спиной ко мне.

Жгучая обида захлестнула меня горячей волной. Забыть? Вот значит, как? Выходит, и этот тоже всего лишь бросал слова на ветер? Заморочил голову девушке и вот так просто отвернулся к стене? На глаза навернулись слезы. Что ж, мне не впервой переживать такой позор, выживу и на этот раз.

Последовав его примеру, я задула оставшиеся свечи, стянула платье и свернулась на лежанке клубком, натянув одеяло по самую макушку. Рыдания душили меня изнутри, но я изо всех сил сдерживалась, лишь редкие тихие всхлипы вырывались порою из горла. В голове кузнечным молотом стучали обидные слова: забудь все, что я тебе наговорил…

Я должна забыть, что он просил меня стать его женой.

Но что он сказал перед тем? Я силилась вспомнить, цепляясь за странную, глупую надежду… что-то об утешении? Ему не нужно мое утешение?

Пронзенная внезапной догадкой, я едва снова не подскочила на постели. Мне пришлось сдерживая себя, чтобы не начать тормошить Энги, расспрашивая, что он имел в виду. Ведь если он думал, что я собиралась его утешать, значит, ожидал от меня отказа? Вот же глупый! Мне всего-то надо было немного времени, чтобы обдумать его слова, а он уже напридумывал себе невесть что!

Чем дольше я думала над его словами, тем легче становилось на душе. Значит, он вовсе не передумал, а просто боялся отказа! Что ж, завтра, на свежую голову, я сумею его удивить. И утешить. И обрадовать.

Высушив слезы, я облегченно улыбнулась и закрыла глаза. Недаром поучала меня старая Ульва: «Вечер — время творить глупости, а утром говорит сама мудрость».