Лесной глуши неведомые тропы

Глава 13. Дела сердечные

Бедняга Энги лежал пластом больше седмицы, и все это время я неустанно бегала между нашей избой и трактиром. Ночевать приходилось дома, по настоянию Ираха, а по утрам я первым делом выпускала и кормила курочек, кое-как управлялась с делами и бежала к несчастному мученику.

Первые дни после жестокой порки он горел в лихорадке, которую я пыталась смягчить зельями. Рубцы на спине, несмотря на мои старания, местами воспалились, и при каждом движении причиняли страдальцу нещадную боль. Мне ничего больше не оставалось, как ежедневно поить его отварами и прикладывать к ранам целебные припарки. Есть он неизменно отказывался, и под конец седмицы под истерзанной кожей на спине, к моей пущей печали, отчетливо проступили ребра.

Но тяжелее всего на душе было оттого, что он молчал днями напролет. О чем бы я ни пыталась заговорить с ним — он отворачивался и неподвижно смотрел в стену. В конце концов я сдавалась и садилась рядом, бралась за шитье или вышивку и просто пела песню за песней, чтобы не тронуться умом от гнетущей тишины.

И все же, мало-помалу, он начал вставать. Вначале, опираясь на плечо Ираха или одного из работников трактира выходил, чтобы справить нужду; но час от часу я с замирающим от затаенной радости сердцем наблюдала, как он поднимается, чтобы сделать несколько шагов к окну и вдохнуть свежего зимнего воздуха. Истерзанная, стянутая швами спина мешала ему свободно двигаться, и еще через несколько дней я извела целое утро на то, чтобы выдернуть из рубцов вросшие шелковые нити, слушая глухие ругательства Энги. После этого Ирах отпустил нас домой.

Я втайне надеялась, что стены родного дома вернут Энги волю к жизни, но вскоре стало ясно, что надежды мои пошли прахом: тоска глодала его пуще прежнего. В первый же день после возвращения я настойчиво попыталась покормить его овощной похлебкой. После долгих увещеваний он съел несколько ложек, а затем вновь завалился вниз животом на лежанку и отвернулся к стене. Казалось, он совсем потерял интерес к происходящему вокруг и своему выздоровлению. Ухаживать за ним в таком состоянии и впрямь было непросто. Как могла, я обтирала влажными полотенцами его тело, мыла и расчесывала волосы, помогала ему одеваться и обуваться, чтобы вывести по нужде. К счастью, время от времени нас навещали Ирах с Хаконом, выпроваживали меня во двор и как следует мыли и брили упрямца, чтобы заживо мхом не порос.

Несмотря на душевное уныние, телом Энги все же пошел на поправку: лихорадка больше не возвращалась, воспаление понемногу сходило, а затягивающиеся рубцы кровили все меньше. У меня же, как и в былые времена, появились привычные заботы: похоже, деревенский люд позабыл об ужасном несчастье с Гиллем, поскольку то и дело меня снова стали звать на помощь. У кого принимала роды, кому лечила ожог после падения спьяну в камин, кому зашивала ногу, распоротую ненароком о ржавую косу. Муж ткачихи с хмельных глаз полез на чердак и свалился с лестницы; пришлось вправлять сломанные кости и затягивать ногу в лубки, за что мне перепал добрый отрез тонкого, чисто выбеленного полотна. Когда сынишке пекаря пришлось промывать нутро после того, как тот тайком проник в кладовую и до колик в животе объелся сахаром, провертев в мешке дырку, меня в благодарность угостили восхитительными свежевыпеченными булочками. Я как на крыльях неслась домой сквозь сугробы, оберегая свой благоухающий дар, и от всей души надеялась, что такой чудесный подарок соблазнит моего угрюмого жениха угоститься лакомством и вызовет долгожданную улыбку, но… меня, как всегда, встретило неподвижно лежащее на постели тело, повернутое ко мне затылком. На столе сиротливо грустила нетронутая миска грибной похлебки, которую я перед уходом согрела и накрыла льняной вышитой салфеткой.

Мое терпение иссякло. Я поставила на стол корзинку с ароматными булочками и села на край постели, откинув с плеч горемыки одеяло.

— Энги, вставай.

Молчание.

— Энги. Поговори со мной.

Молчание.

— Энги! Ты решил умереть от голода? — я в отчаянии наклонилась над ним и попыталась заглянуть ему в лицо.

Пустые глаза болотного цвета бездумно смотрели в стену.

— Энги! — я осторожно тронула его за плечо, стараясь не потревожить ран. — Сядь-ка и поговори со мной. Не послушаешь — и я выплесну на тебя ведро воды. Так и будешь валяться в мокрой постели. А я тебя не пожалею, даже в сторону твою не гляну, вот увидишь.

Спустя вечность, когда я уже не верила, что он ответит, тело нехотя зашевелилось и с тяжким вздохом поднялось, спустив на пол босые ноги в измятых исподних штанах.

— Почему ты не ешь? — твердо решив не отступаться, спросила я.

— Не голоден, — глухо ответил он, безразлично глядя перед собой.

— Святые духи! — воскликнула я, пытаясь поймать его взгляд. — Ты не разучился говорить! А я уж думала, у тебя язык отсох.

Он снова замолчал, слегка пошатываясь и опираясь на край лежанки руками — похоже, голод и вынужденное безделье отняли у него последние силы.

— Энги… — я накрыла рукой его ладонь.

— Что? — он разлепил сухие, потрескавшиеся губы. Мало того, что не ел, так еще и не пил, поди, как было велено. — Недостаточно поглумилась?

— Горе ты, — вдохнула я. — Охота мне над тобой глумиться? Как мертвец в доме лежишь, меня пугаешь. Сделай милость, поешь.

Энги шумно сглотнул и вновь пошатнулся, на миг зажмурившись — заболела спина? Я сняла с печи еще теплую похлебку и налила в другую миску. Снова села рядом и поднесла ложку к его рту.

— Ну? Мне тебя силой кормить?

— Я сам, — сказал он, по-прежнему не глядя на меня.

Неловко поднялся с кровати и как был, босиком, слегка пошатываясь и морщась при каждом шаге, подошел к столу и грузно опустился на стул. Не зная, что и думать, я поменяла миски, подсунув ему вместо остывшей похлебки теплую. Энги медленно съел несколько ложек, тяжело выдыхая после каждой. Я не на шутку встревожилась — не ровен час, и правда заморит себя до смерти! А где же брать силы для исцеления?

Его лоб покрылся испариной, будто он не жидкое варево хлебал, а весь день дрова рубил. Ему было тяжело сидеть — я видела это. Видела, как он ненароком оперся боком о высокую спинку стула, и его тут же задергало от боли. Сцепив зубы, я смолчала.

— Съешь еще булочку, — я пододвинула корзинку, все еще источавшую дивный запах, и кружку с ягодным отваром.

— Позже, — буркнул Энги.

Я рада была хоть какому-то слову вместо зловещей тишины в ответ. Рада была и тому, что он сам вышел во двор по нужде, все еще опираясь на стены. До сих пор непривычно было видеть, как ровно держит он спину, не решаясь пошевелить ни единым мускулом — уж слишком глубоки были его раны. Выходил, как был, в исподнем, и вернулся, дрожа от холода. Я помогла ему ополоснуть руки в теплой воде и осторожно опуститься на лежанку. Мое сердце готово было разорваться от сострадания, но я не знала, чем еще могу ему помочь: такие раны способно исцелить лишь время. Я заботливо укрыла его одеялом, и он тотчас же отвернулся к стене.

— Энги, — я ласково пригладила его встрепанные светлые волосы. — Ты злишься на меня?

Не сразу, но все же он ответил:

— С чего бы мне на тебя злиться?

— Я не знаю. Не смотришь на меня. Не говоришь со мной. Есть отказываешься. Если не мила я тебе стала, не держи это в себе, скажи как есть. Я пойму. Но не изводи меня молчанием.

На этот раз он молчал еще дольше, а я все перебирала его порядком отросшие волосы. Так и подмывало взять гребень и неторопливо расчесать их, но я боялась, что спугну его неосторожным движением.

Сердце сжималось в груди в ожидании ответа. Если скажет правду, что я ему опротивела, что раздумал жениться, как мне жить тогда с ним дальше? Как в глаза ему смотреть? Как привыкнуть к тому, что в Трех Холмах ославят меня вновь опозоренной невестой?

— Ты всегда мне будешь мила, — вымолвил он так тихо, что я едва расслышала. — Вот только… прав был Хакон: глупец я.

Поначалу я не поняла, о чем он говорит, но потом вспомнила слова Хакона и успокаивающе погладила Энги по волосам:

— Глупец и есть. Мире-то ничего больно страшного не грозило, а на тебе Милдред как сумел, отыгрался. Но ты не горюй: все пройдет. Так будет не всегда: полежишь седмицу-другую, а там и спина затянется.

Наконец-то он повернул ко мне искаженное страданием лицо и даже приподнялся на локтях, чтобы видеть меня лучше:

— А ты будешь дрова рубить? Воду носить? Лопатой махать? И денег у нас нет — забыла? Да еще Ланвэ я отработать должен… А когда я смогу, если сейчас даже ложку до рта не способен толком донести, а ты даже обуваешь меня, как младенца?

Я уж открыла рот для ответа — а мне было что ему сказать, — когда в наружную дверь тихо постучали. Энги равнодушно уронил голову на подушку и по обыкновению отвернулся, а я поправила смятое на коленях платье и вышла в сени.

— Мира? — удивилась я, завидев замотанную по самые глаза стройную фигурку.

В тулупе из светлой овчины, отороченном по вороту лисьим мехом, в пушистом светлом платке из выбеленной тонкой шерсти, припорошенном блестящими снежинками, она была диво как хороша.

Ступив в сени, подруга ослабила платок и высвободила лицо. Но смотрела на меня не со знакомым мне задорным блеском в темных глазах, а с непривычной отстраненностью и даже холодностью, будто видела впервые.

— Здравствуй, Илва. Можно войти?

— Можно. Но там Энги, и он не спит. Если хочешь поболтать, при нем не получится.

— А я не к тебе, а как раз к нему, — с некоторым вызовом Мира вздернула подбородок.

— Ах, — спохватилась я. — Ну, тогда конечно, проходи.

И почему я решила, что она не может навестить Энги, как Ирах и Хакон? Ведь он за нее заступился и по милости Миры сейчас трупом лежит на постели, сражаясь с собственной болью и немощью. Да и подруга молодец, не забыла прийти и поблагодарить своего защитника.

Я прошла в горницу и помогла ей раздеться. А жених мой даже не шевельнулся, чтобы узнать, кто пришел.

— Энги, к тебе гости, — сказала я мягко. — Повернись-ка.

Он нехотя послушался, приподняв голову, но когда увидел Миру, то смущенно опустил глаза. Я помогла ему сесть на постели и укрыла ноги одеялом, чтобы он не чувствовал себя неловко, пододвинула Мире стул и предложила корзинку с булочками да кувшин с отваром.

— Угощайся. Вы поговорите, а я пойду во дворе делами займусь. Понадобится что — зовите.

Первым делом я разгребла снег, который не прекращался с утра и снова устлал двор ровным толстым ковром. Затем вычистила сарай и задала корма курочкам. С сожалением оглядела запасы дров в поленнице: Энги прав, нарубленные им впрок поленья стремительно исчезали, а нарубить новых он сможет не скоро. С моими слабыми руками нечего и думать о том, чтобы рубить дрова, а значит, придется вспомнить былое и каждый день начинать с походов в лес и сборов хвороста.

Наконец, снова скрипнула дверь, и на пороге возникла одетая Мира. Не слишком довольная, судя по лицу. Неужели Энги по обыкновению нагрубил ей?

— Поговорили? — любезно поинтересовалась я.

Мира решительно подошла ближе и вперила мне в лицо гневный взгляд.

— И вот как тебе спится после твоего обмана, притворщица? — подбоченившись, она сердито топнула ножкой, затянутой в высокий меховой сапожок.

— Какого обмана? — удивилась я.

— Ты ведь мне клялась-божилась, что у тебя с Энги ничего нет! А сама в невестах у него ходишь!

— Но, Мира…

— А я ведь тебе верила! Думала, и вправду поговоришь с ним, замолвишь за меня слово! А сама женихов у подруг отбираешь! Мало тебе Хакона, который по тебе сохнет? Тебе, жадине, всех женихов на деревне подавай?! Из-под носа у меня увела!

— Мира, остынь, — я нахмурилась. — Не знаю, чего тебе там Энги наговорил, то в невестах я у него лишь с того дня, когда подати платили. И я говорила с ним, как обещала. Не люба ты ему. Не хочет он тебя, что я могу поделать?

— Ах, не хочет! Как дитя мне в утробу запустить, так он хочет! А как жениться потом — так подавай ему невесту посвежее! — Мира в сердцах пнула метлу, выбив ее из моих рук, и снова топнула ногой.

— Дитя! — ахнула я, не в силах поверить. — Да как же это… Ты понесла?! А как же зелье?! Ведь я тебе…

— Зелье, зелье… сама, небось, и накликала мне! — сердито фыркнула Мира и со слезами на глазах посмотрела в сторону.

— Но… — я тряхнула головой, пытаясь увязать в мыслях только что услышанное, — но как ты знаешь, что это его дитя?

— А вот знаю! — она вернула мне негодующий взгляд и воинственно приподняла подбородок. — Мать всегда знает, от кого дитя. Так что же? Ты и теперь будешь цепляться за него и спокойно выйдешь замуж, когда у меня в животе будет расти его младенец? А потом как? Вы себе новых заведете, а мне одной дитя на ноги поднимать? И это называется подруга?!

У меня подломились ноги, и я так и села на широкий пень, где Энги рубил дрова. Если это и впрямь его дитя… Что же теперь нам всем делать?

Сказать мне было нечего — отнялся язык. Мира, снова пнув напоследок ни в чем не повинную метлу, молча ушла со двора. А я так и сидела на пне, пытаясь собрать мысли в кучу, пока не продрогла до костей. После этого, одолеваемая невеселыми думами, побрела в избу.

Энги ходил. Босой и одетый лишь в исподнее, но ходил вокруг стола, мимоходом злобно пиная голыми пятками попадающиеся на пути стулья.

— Это вы сговорились, да?! — срывающимся от гнева голосом крикнул он, едва завидев меня на пороге. — Это ты ей помогла такое придумать? По-другому не могла мне сказать, тебе легче было так подло от меня избавиться?

— Что? — я опешила от несправедливых обвинений. — Да что вы накинулись на меня оба? Сами любились и дитя зародили, а меня виноватой делаете?

— Не мое это дитя! — заорал Энги, сотрясая стены, и тут же поморщился от боли. — Не мог я такого сделать, даже во хмелю! Еще с детства поклялся, что не буду ублюдков плодить! Не хочу, чтобы мои дети… как я… Врет она, а ты ей потакаешь! Тебе так удобней, да? Нет чтоб сразу сказать: не нужен ты мне, катись по лесу караваем!

Ну и как тут самой не ополоуметь? Я оперлась спиной о косяк двери и глубоко вздохнула.

— Да с чего ты решил, что мне не нужен? Люб ты мне, и никого другого мне не надо! Я хотела сказать, да ты и рта мне не позволил открыть!

— Так уж и люб! — уже тише выкрикнул Энги, продолжая нервно ходить вокруг стола. — Безродный ублюдок, а теперь и калека… Я и самому себе теперь в тягость, а уж кому-то…

— Замолчи, — я решительно качнула головой и подошла к нему, взяла за руку, — не позволю тебе так говорить. И никакой ты не калека: руки-ноги на месте, разве что голова буйная тебе покоя не дает. Глупости ты горазд выдумывать, но не домысливай за меня. Если люба я тебе, а ты мне, так тому и быть. Только вот что с Мирой делать?

— Не мое это дитя, — упрямо тряхнул он головой и посмотрел мне в глаза. — Не мог я так сделать, Илва… Я же не дурак. Верь мне!

— Я верю, — мои брови сами собой съехались к переносице, — и правда, откуда ей знать? Ты появился в Трех Холмах всего лишь луну тому назад, а к ней кто только не ходил. Я сейчас пойду и выясню все, не нравится мне все это. А ты… походил — вот и молодец, а теперь выпей-ка отвара, ложись в постель и отдохни.

Затянув потуже платок, я вышла из избы и потрусила к трактиру по следам Миры, которые еще не успело занести свежим снегом. Сразу-то от неожиданности не знала, что ей сказать, а теперь в моей голове стройной чередой созрели вопросы. Теперь она не отвертится одним своим «мать точно знает». Уж какая другая мать, может и знает, но определенно не Мира.

На ходу поприветствовав Ираха и невпопад ответив на его вопрос об Энги, я стрелой взвилась наверх. Дверь в комнату Миры отворила даже без стука. Она преспокойно сидела у камина и завивала волосы — готовилась, небось, к вечерним приемам.

— Надо же, явилась! — ехидно воскликнула она. — Ну, садись. Послушаю, что говорить мне будешь.

— Говорить придется тебе, а я буду спрашивать, — строго возразила я, садясь на стул напротив нее. — Как ты узнала, что в тебе дитя? Если это и правда ребенок Энги, то еще слишком мало времени прошло. Ну-ка, рассказывай.

Мира бросила на меня опасливый взгляд и опустила глаза, прикусив нижнюю губу.

— Кровь к сроку не пришла, вот и узнала. Дни сосчитать нетрудно.

— Ах, дни сосчитать, — задумчиво протянула я. — Я же тебе в то время траву приносила. Как же так получилось?

— Приносить-то ты приносила. Можешь меня проклинать, но пить я иногда забывала.

— Энги твердит, что не оставлял в тебе семени, — не отступала я, пытаясь поймать ее взгляд.

Но Мира старательно прятала глаза, глядя то вниз, то в сторону, и даже едва не спалила очередной темный локон, забыв вовремя убрать щипцы.

— Как ему знать? Пьян был, что творил — уже и не помнит, поди.

— А ты, значит, помнишь, — сощурилась я. — А ну-ка, ложись да покажи живот.

— Зачем это? — насторожилась Мира.

— Затем, что ты врешь. А я хочу проверить.

— Вру, что понесла? — возмутилась Мира. — Да как бы я о таком солгала?

— Не о том врешь. Ложись и покажи живот, иначе ни за что не поверю, что ребенок от Энги.

С горестным вздохом и с явным неудовольствием Мира послушалась и подтянула наверх подол платья. Я осторожно пощупала гладкий упругий живот — с виду и не скажешь, что девица уж в тяжести ходит. Но мои пальцы знали, что и где искать.

— Святые духи, — в растерянности я даже прикрыла рот ладонью. — Уже не меньше трех лун. Мира, так ты ведь давно знаешь…

Подруга недовольно поправила на себе платье и поднялась на постели, взглянув на меня исподлобья.

— Недавно. Я думала, из-за зелья того кровь не приходит.

— И ты все это время пила зелье?!

— Когда пила, а когда не пила, — пожала плечами Мира, — что уж теперь?

С губ уже готов был сорваться горький упрек, да я вовремя прикрыла рот ладонью. Зелье то было вовсе не безобидное. Если пить его, будучи тяжелой, то дитя может родиться нездоровым… Но что толку теперь пугать Миру? Ей и так несладко придется…

— Больше не пей, — выдохнула я.

— Расскажешь ведь Туру, да? — уныло протянула Мира.

— Конечно, расскажу! — я сердито нахмурилась. — Зачем на него чужих детей вешаешь?

— Так ведь никто другой бы на мне и не женился!

— И он бы не женился. Говорила же: не люба ты ему!

— Ой, Илва, — она отмахнулась, поправила на себе платье, вернулась в кресло и как ни в чем не бывало принялась завивать очередной локон, — легко тебе говорить. Раз уж так, принеси мне другого зелья, чтобы скинуть, пока живот не начал расти.

Я в страхе отпрянула:

— Нет! Не могу.

— Как? — теперь уже Мира ошеломленно уставилась на меня, выронив из пальцев щипцы. — Почему не можешь? Ты же всякие зелья знаешь! Я точно знаю, что такое есть!

— Не смогу я погубить живое дитя в утробе матери, — я качала головой, как безумная, придя в ужас от самой этой мысли.

— Что ты говоришь? — она взвилась с места. — А мне что прикажешь делать? Еще немного, и меня, брюхатую, никто больше не захочет! А куда мне потом ребенка девать? Как мне его растить? Чем я буду кормить себя и выродка этого?

«Об этом надо было раньше думать», — зло подумалось мне, но я смолчала — что толку добивать бедняжку?

— Как-то другие люди находят себе работу для прокорма. Семья батрака Тулле вон…

— Что-о-о?! — Мира даже задохнулась от возмущения. — Предлагаешь мне в батрачки наняться?! За господами горшки выносить?! Свиньям корыта чистить?!

Я замолчала, в изумлении глядя на подругу и не понимая, что могу еще сказать. Я не видела ничего ужасного в черной работе, а ведь Нита, жена Бьорна, свиньям корыта не скребла, а занималась вполне чистой работой у Ираха на кухне! Но Мира, очевидно, мнила себя благородной леди, а то и принцессой, никак не меньше.

— Уходи, Илва, — я видела, что ее трясет от гнева, маленькие ладони сжимаются в кулачки. — Зачем мне такая подруга, когда помощи от тебя не дождешься!

Мне нечего было на это ответить, и я молча ушла. Как в тумане, сама не своя, миновала коридор, лестницу, стойку трактирщика, стремясь как можно скорее выйти на воздух.

— Илва! Погоди, дочка, — остановил меня Ирах. — Раз уж ты здесь, возьми молока и меда. Энги ведь здоровье поправлять надо, да и ты что-то вся исхудала.

Я тепло поблагодарила своего благодетеля, принимая подарки, хотя мысли мои горькие витали совсем далеко.

— Как вам живется? Не голодаете ли?

— Пока все хорошо, запасы не кончились, — я неопределенно пожала плечами, — да люди обо мне не забывают: работа есть, тем и кормимся.

— Вот и ладно, — он посмотрел на меня с сомнением, но все же кивнул, — будет трудно — зови. Я вздохнула с искренней признательностью.

— Как Нита?

— Хорошо, — губы Ираха растянулись в доброй улыбке. — Говорит, боль совсем ушла. А Бьорна я нанял телегу починить. Если будет на то воля Создателя, переживем зиму, а там найму его возницей и скупщиком, провиант запасать. Малышей-то им надо поднимать, куда денешься…

Тянущая боль в груди после нелегкого разговора с Мирой сменилась разлившимся возле сердца теплом. Пока на свете живут люди, подобные Ираху, в мир не страшно приводить детей. И как он не разорился до сих пор, при его-то доброте и щедрости?

Недовольный взгляд Руны, показавшейся из-за двери кладовой, тут же дал мне ответ: строгая и бережливая жена дополняет расточительного мужчину. В мире все стремится к равновесию.

Какою буду я женой для Энги?

Подхватив подарки, я поспешила домой.

***

Он уже не мерил шагами горницу, но одиноко сидел на постели, уставившись в пустоту. Я поставила на стол кувшин с молоком и горшочек с медом, разделась и присела рядом, осторожно взяла его руку в свою.

— Это не твое дитя, Энги. Срок у Миры гораздо больше.

— Я знал, что не мое, — забывшись, он повел плечом, и тут же скрежетнул зубами от боли, его лицо на мгновение исказилось, — даже если б срок был подходящий. Я не мог так забыться, клянусь тебе, Илва.

Я ласково погладила его руку.

— Никогда не думай, что я замышляю что-то против тебя, Энги. Я всегда буду с тобой. Ты хороший человек, и твоя мать гордилась бы тобой. Ты заступился за меня, и за Миру… И я никогда не отступилась бы от тебя. И я буду ждать тебя, сколько нужно… Если буду нужна тебе.

Мне показалось, что он силился что-то сказать, но из горла вырвался только сдавленный хрип. Он перехватил мою ладонь и сжал ее в своей. Решившись, я потянулась к нему и поцеловала в щетинистую щеку. Он неуверенно повернул ко мне лицо, и я уже смелее поцеловала его в губы.

Сердце затрепетало в груди, забилось всполошенной птицей, когда он ответил на поцелуй. Наши губы несмело искали взаимности, встречались и отвечали лаской на нежность. Очень хотелось обнять его, прижаться к нему крепко-крепко, почувствовать единение наших душ, но я помнила: нельзя, ему больно. Моя ладонь робко легла ему на грудь, ощущая биение сильного сердца, а его рука неуверенно обвила мою талию.

— Ты ведь женишься на мне? — прошептала я, когда наши губы разъединились, чтобы ухватить глоток спасительного воздуха.

— А ты пойдешь за меня? — спросил он в ответ.

Я счастливо вздохнула, положив голову Энги на грудь и с удовольствием вдыхая волнующий запах его кожи — такой родной, теплый, желанный…

— Хоть сейчас.

— Лучше подождать, — его губы коснулись моих волос, и спина сладко заныла от прикосновения, — пока я перестану быть немощным. Тогда я смогу снова работать, чтобы ты купила себе самой дорогой ткани на красивое платье. Я хочу, чтобы моя невеста была краше всех у алтаря перед ликом Создателя.

Наверное, счастливее меня не было человека в тот миг, и я погладила вышивку на вороте его рубахи, как будто случайно касаясь подушечкой пальца его шеи.

— Чтобы снова стать сильным, тебе надо побольше есть.

— Я съел булочку, — засопел Энги, — и отвар пил.

Я тихо рассмеялась: он снова становится прежним, и желание жить вернулось к нему, несмотря на то, что выздоровление тела едва началось.

— Тогда ложись.

Энги послушался и лег на живот, а я еще долго гладила и перебирала его волосы, стараясь отдать ему ту нежность и ласку, которой он столько времени был лишен. Я сидела рядом с ним до тех пор, пока он не заснул, а уж после занялась тем, о чем давненько мечтала: шить и вышивать для Энги красивую свадебную рубашку из того самого чудесного полотна, что я заработала у ткачихи.

Да и себе обновку не мешало бы справить.