Линни: Во имя любви

Глава десятая

Опираясь на руку Шейкера, я смогла удержаться на ногах, пока он подзывал экипаж, а затем помогал мне забираться внутрь.

— Что мне сказать извозчику? — спросил Шейкер, заглядывая в открытую дверь. — Где вы живете?

Я представила себе холодную душную каморку. Остальные девушки вернутся с работы только через четыре или пять часов. Мне придется рожать в одиночестве, на соломенном тюфяке. Я почувствовала, что мои губы дрожат, точно так же, как дрожали руки этого человека, назвавшегося Шейкером. Нет. Нет, нет, нет. С каждым молчаливым «нет» я неосознанно качала головой.

Шейкер неправильно расценил мое поведение.

— Все в порядке. Смотрите. — Он достал из кармана жилета несколько монет. — Здесь достаточно, чтобы заплатить извозчику.

Я не могла произнести ни слова, только не сводила глаз с выцветшей красной занавески на окне экипажа.

Шейкер ждал ответа, пока лошади нетерпеливо переступали копытами. Когда наконец извозчик грубо поинтересовался, куда же ему ехать, Шейкер что-то ответил, забрался внутрь и сел рядом со мной.

Мы оба молчали. Я уставилась на качающуюся занавеску, борясь с новыми приступами боли. Теперь болела не только спина, но и живот, боль начала спускаться ниже, к бедрам. Где-то через десять минут экипаж остановился, и Шейкер помог мне из него выбраться.

— Где мы? — спросила я, глядя на слабо освещенную улицу с рядом аккуратных двухэтажных домов с террасами и кирпичными фасадами. Дома были простыми и в то же время элегантными, с высокими дверями и окнами. Пороги и подоконники были тщательно выскоблены и покрашены белой краской. Я прижала ладонь к низу живота, пытаясь ослабить давление.

— В Эвертоне, в северной части города. Это Уайтфилд-лейн, я здесь живу. — Шейкер открыл незапертую дверь и завел меня внутрь. Там было совсем темно, если не считать красных отблесков гаснущего камина в комнате слева. Подталкивая меня в спину рукой, Шейкер провел меня по узкой лестнице на второй этаж. В щели под одной из двух дверей мелькнул дрожащий свет. Шейкер остановился в нерешительности, и в этот момент дверь распахнулась и на нас уставилась костлявая седая женщина со свечой в одной руке и замусоленной Библией в другой.

— Что все это значит? — недовольно поинтересовалась она, указывая свечой в моем направлении. На ее хмуром лице плясали зловещие тени. — Кто это такая?

Я видела, что от ее цепкого взгляда не укрылся покрой моего платья и прическа. И знала, что от нас с Шейкером исходят запахи таверны — алкоголя, табака и пота.

— Эта молодая женщина оказалась в бедственном положении, мама, — ответил Шейкер.

Я была не уверена, что смогу удержаться на ногах, и схватилась за его рукав. Он обнял меня, чтобы я не упала, и я прижалась лбом к его груди.

— В бедственном положении? — повторила женщина. — Насколько я могу судить, она пьяна. Ты осмелился привести домой пьяную шлюху?

Я повернула голову, чтобы взглянуть на женщину. Она подошла так близко, что я почувствовала слетающие с ее губ брызги.

— Ты очень огорчил меня, мой мальчик, — и, что гораздо хуже, таким поведением ты прогневил Господа.

— Мама, ты не понимаешь…

— Может, и не понимаю. Но я не потерплю такую, как она, под крышей моего дома. — Ее голова тряслась на тонкой сморщенной шее. Старуха наклонилась и произнесла мне прямо в лицо: — Блудница.

На Шейкера это слово не произвело ни малейшего впечатления.

— Это не только твой дом, мама, он и мой тоже.

— Назови мне хотя бы одну причину, по которой я должна позволять тебе такое, Шейкер.

— Прежде всего это христианское милосердие.

Выражение лица женщины изменилось, и она отступила назад.

От невыносимой боли мои колени подогнулись, и я не смогла сдержать стон, ощущая чудовищное давление в животе. Чтобы не упасть, я крепко уцепилась за пиджак Шейкера. Он обнимал меня, я чувствовала дрожание его рук у себя на спине.

— Она вот-вот родит, мама. Ей нужна помощь.

— Не похоже, что она беременна. Хотя, может, это незаметно. Ведь ее тело — это кожа да кости, изнуренные непомерным блудом.

Женщина снова подошла ближе и посмотрела сначала на мой живот, затем на руку без обручального кольца и только потом — в лицо.

— А почему, спрашивается, ты привел ее сюда? Ты же никак… не связан с нею? Или связан?

Ее слезящиеся глаза снова уставились в мои, на сей раз со страхом и подозрением.

— Ты имеешь какое-либо отношение к ее состоянию? Сынок, скажи мне, что у тебя нет обязательств перед этой женщиной. Пожалуйста.

Последнее слово она произнесла еле слышным шепотом.

— Пожалуйста, — эхом откликнулась я, чувствуя, как мои кости словно раздирают железными щипцами. — Пожалуйста! Помогите мне!

Шейкер чуть ли не на руках втащил меня в темную комнату. Его мать последовала за нами. Зловещие тени, появившиеся при свете ее свечи, плясали на стенах.

— Почему она не пошла к себе домой?

— У нее украли все деньги. Такая толпа сегодня… — туманно объяснил Шейкер. — И она нуждается в помощи. А теперь оставь нас, мама. Иди обратно в свою комнату. — Он говорил тихо, но уверенно. — Я настаиваю. Это дело тебя не касается.

Женщина больше ничего не сказала. Она вышла, унося свечу, и закрыла за собой дверь.

Я больше не владела своим телом. В темноте я услышала собственный голос, вернее странный дрожащий вопль, и почувствовала, как Шейкер осторожно уложил меня на что-то мягкое. Послышался треск зажигаемой спички. Шейкер коснулся ею фитиля керосиновой лампы, и комнату озарила вспышка света. Я увидела, что лежу на узком матрасе на кровати с веревочной сеткой. Теперь приступы боли следовали один за другим, промежутки между ними становились все короче и короче. Отдаленный грохот свидетельствовал о том, что праздник сейчас в самом разгаре. Меня словно разрывало на части.

— Слишком рано, еще слишком рано, — шептала я, согнув колени и раздвинув их, пока Шейкер разводил огонь в небольшой жаровне.

— Да, я знаю, — сказал он, словно обращаясь к самому себе. — И, кажется, все зашло слишком далеко, чтобы процесс еще можно было остановить.

— Я не знаю, что мне делать, — произнесла я, задыхаясь. — И мне страшно.

Руки Шейкера бешено тряслись, пока он мыл их в тазике. Он облил пиджак водой, и его пришлось снять. Оконная рама дрожала от грохота взрывов.

— Я знаю, — сказал он и подошел ко мне.

— Позвольте мне ее увидеть.

— Это только расстроит вас, мисс.

— Я же сказала, что хочу ее видеть!

Все закончилось очень быстро. Я без лишних вопросов делала то, что велел мне Шейкер, пока он поднимал вверх мое платье и расстегивал корсет. Он задрал нижнюю сорочку, затем положил свои узловатые руки на живот, продолжая шепотом давать указания. Затем он протянул мне чистый кусок ткани, чтобы я сжала его зубами, когда боль станет совсем невыносимой. Когда все закончилось, Шейкер вытащил из-под меня испачканную кровью простыню и постелил свежую, потом принес еще ткань, чтобы остановить кровотечение, теплую воду и кусок мягкой фланели, чтобы я могла помыться. Затем Шейкер вышел, я сняла платье и корсет и медленно помылась. Двигаться было трудно, поэтому, закончив, я снова легла на кровать.

Утро еще не наступило, но свет лампы казался уже не таким ярким, а небо начало светлеть. За окном свистел ветер.

— Она — мой ребенок. Я имею полное право увидеть ее. — Я старалась говорить твердым голосом, но дрожала как осиновый лист, даже несмотря на одеяло, в которое закуталась. Шейкер приоткрыл окно, и в комнату ворвался прохладный воздух, который принес с собой свежесть и запах влажной земли. Фейерверки давно стихли, и с улицы не доносилось ни звука. Мне, привыкшей к бесконечной болтовне и ссорам на Джек-стрит, тишина в комнате показалась зловещей.

Шейкер еще раз взглянул на меня, затем подошел к умывальнику, на котором стоял фарфоровый тазик.

— Подождите немного.

Я закрыла глаза и услышала тихий плеск воды и шуршание.

— Что вы делаете? — спросила я, стараясь усесться поудобнее и накинув одеяло на плечи.

Он не ответил, а подошел к кровати, опустился передо мной на корточки и протянул мне тазик для умывания. Я увидела крохотную фигурку, прикрытую чистым льняным платком. Миниатюрным саваном.

Я отодвинула платок указательным пальцем.

Она лежала на боку. Шейкер искупал ее: кожа малышки была чистая, нежного серо-голубого оттенка, словно грудка лесного голубя, а тельце покрывал легкий пушок. Она полностью сформировалась, но была совсем крохотной, с прозрачными веками и ноготками.

Я коснулась ее и погладила холодный шелковистый лобик, ручку, спинку. Мои пальцы дрожали, или, может, это дрожал тазик в руках Шейкера.

Мне хотелось плакать — в горле образовался такой огромный ком, что стало трудно глотать. Рот наполнился слюной, из носа потекло, но в глазах не было ни слезинки.

— Мне очень жаль. Я знал, что для вас будет только хуже…

Я прокашлялась, и голос вернулся, правда он больше походил на хриплое карканье.

— Ее зовут Фрэнсис. — Я оторвалась от малышки и сложила руки на коленях. — И я рада, что она умерла. Какая судьба уготована в этом мире для девочки?

Шейкер осторожно поставил тазик обратно на умывальник и теперь смотрел на малышку.

— Вы же не выбросите ее в сточную канаву? Отдайте ее мне, и я сама ее похороню.

Шейкер продолжал смотреть на детский трупик.

— Если вы хотите, чтобы я ушла, я покину этот дом немедленно. Я заберу ее и уйду, — сказала я, немного злясь на Шейкера за его понурые плечи, дрожащие руки и за его сострадание, которое, кажется, было искренним.

Разве он имел право скорбеть о моей Фрэнсис? Он ведь ничего обо мне не знал, так же как и я о нем.

Я попыталась опустить ноги на пол и вскрикнула от острой боли. Одеяло упало.

— Можете делать с нею все, что захотите, — сказал Шейкер, поворачиваясь ко мне. Он стоял неподвижно, только ладони дрожали. Шейкер спрятал их под мышки. — Как вас зовут?

— Линни Гау, — ответила я.

Я сидела перед ним почти голая, не считая тонкой сорочки. Опершись о кровать руками, я попыталась встать.

— Я должна идти.

— Почему? — спросил Шейкер.

У меня не было ответа. Мой взгляд снова вернулся к тазику на умывальнике.

— Если хотите, полежите здесь хотя бы несколько часов, пока остановится кровотечение и вы окрепнете достаточно, чтобы добраться домой. — Он подошел ближе.

Когда я не ответила, Шейкер продолжил:

— И вам пока что нельзя работать. Хотя бы несколько дней. Вашему телу необходимо время, чтобы выздороветь.

Ну конечно, он знал, кто я такая. Его мать могла бы и не прояснять ситуацию. Шейкер понял это с самого начала, с того момента, когда я подошла к нему в таверне, но обращался со мной с таким уважением, что я решила, будто он ни о чем не догадывается.

После напоминания о работе я почувствовала себя совсем разбитой. Я была не в состоянии выйти сейчас на улицу, в серый предрассветный холод, и пройти пешком весь путь отсюда до Джек-стрит.

— Я немного отдохну, час, не больше, — сказала я ему. — Всего лишь один час.

Я легла.

Шейкер снова укрыл меня теплым шерстяным одеялом, и его взгляд остановился на моем шраме. Я услышала еле слышный вздох. Затем он закрыл окно, подбросил дров в камин, погасил лампу и вышел.

Лежа там, в тепле, без сна, наблюдая первые бледные лучи восходящего солнца, я смотрела в окно. Голая мокрая ветка мягко касалась стекла, раскачиваемая слабеющим ветром. Небо слегка светилось, словно жемчуг. Я думала о Шейкере. Мне было интересно, где он научился оказывать помощь при родах. Я вспоминала печаль, которую выражало его лицо, когда он держал передо мной тазик, и затем, позже, когда смотрел на мою мертвую крошку.

Меня разбудил яркий солнечный свет, струившийся сквозь самое чистое из виденных мною окон. Я отбросила одеяло и села. Все тело затекло и болело, будто мне досталась гораздо более серьезная трепка, нежели пара ударов в экипаже. Впечатление было такое, словно с меня содрали кожу как внутри, так и снаружи, и даже каждое произнесенное слово отзывалось болью во всем теле. Я медленно встала, стараясь не обращать внимания на трясущиеся ноги, и оделась.

Приглаживая волосы и сражаясь со спутанными прядями, я снова поискала взглядом тазик. Но на его месте стоял маленький, обитый жестью ящичек. Должно быть, Шейкер заходил в комнату, пока я спала. Первой моей мыслью было, что в таком ящичке хранят драгоценности или подарки. Я подошла к нему и провела по крышке пальцами. Пораженная внезапной догадкой, я слегка приоткрыла крышку. И увидела крахмальную белизну платка. Я прикоснулась к нему, почувствовала спрятанный там крохотный клубочек и снова закрыла крышку.

В комнате стояли широкий простой стол и крепкий незамысловатый стул. На столе были навалены кипы книг, и одна из них была открыта. На стене висел плакат, на котором был изображен человек без кожи, но с мускулами, венами и сухожилиями. На других плакатах были нарисованы кости, в том числе расколотый пополам череп с червеобразной массой внутри. А затем на полу возле стола я увидела это. Стеклянные банки.

На долю секунды я снова вернулась в ту ярко освещенную комнату с ее ужасной коллекцией.

Я подошла ближе, в страхе от того, что могу увидеть. Но в этих банках не было волос. Сначала я подумала, что это еда, — в них плавали предметы, которые я раньше видела только в мясной лавке. Затем я догадалась, что это законсервированные части тела. Некоторые из них были мне незнакомы, хотя я узнала сердце, почки и печень. Я взглянула на последнюю банку, охнула и прикрыла рот ладонью, чтобы заглушить звук. Слишком поздно.

Дверь открылась, и в комнату торопливо вошел Шейкер, как раз в тот момент, когда я в ужасе пятилась от стола.

— Извините, пожалуйста, мне так жаль. Я не думал… — произнес он, заикаясь, и так поспешно схватил банку, что взболтал жидкость и человеческий зародыш в ней начал раскачиваться.

Я смотрела на него, парализованная страхом, думая о том, что в моем лице сейчас не больше жизни и цвета, чем в содержимом этих банок.

— Я изучаю человеческое тело, — сказал Шейкер скороговоркой, словно чувствовал себя виноватым. — Я… Я хотел стать врачом. Конечно, это невозможно, я не смогу быть ни хирургом, ни даже обычным цирюльником, выполняющим несложные операции, как тот, с которым вам однажды пришлось иметь дело.

Его взгляд задержался на моем шраме.

— Это невозможно, потому что я… мои руки… — попытался объяснить Шейкер. — Но это занятие все равно остается моей страстью.

Говоря это, он прятал банку за спину.

— Я приготовил говяжий бульон, — пробормотал Шейкер. — И еще вам следовало бы некоторое время принимать рвотный камень[8], чтобы восполнить потерю крови. Но его должен прописать врач. Это средство продают только по рецепту. Как вы себя чувствуете?

Я опустилась на стул.

— У меня просто закружилась голова, потому что я слишком резко встала, — соврала я. — Через минуту я приду в себя.

Я посмотрела на красивый ящичек на столе.

— Хотите, я вам его потом верну?

— О нет. Пожалуйста. Вы сказали, что хотите похоронить его… ее, и я подумал…

Я изучала ящик, стараясь не смотреть на Шейкера. Он, пятясь, вышел из комнаты, но вскоре появился снова и принес шаль.

— Мне так жаль, что вы расстроились, мисс Гау. Возьмите, пожалуйста. — Он вручил мне шаль, несомненно, принадлежавшую его матери. Я накинула ее на плечи.

— Выпейте хотя бы чашку бульона, который я приготовил. Это рядом, в комнате моей матери. Она только что возвратилась из церкви, и в ее спальне теплее. Внизу еще не зажигали камин. Скоро здесь появится Нэн и займется этим. Пойдемте в другую комнату. Пожалуйста, — снова добавил он.

При упоминании о горячем мясном бульоне мой рот наполнился слюной.

— Хорошо. Спасибо вам, мистер?..

Шейкер залился краской.

— О, называйте меня просто Шейкер, как я представился вам вчера. Это просто смешная кличка, которой меня наградили еще в школе, но я к ней привык. — Он быстро улыбнулся, обнажив кривые зубы, но улыбка получилась искренняя и оживила его невыразительное лицо.

Мне пришло в голову, что я не видела такой улыбки на мужском лице уже Бог знает сколько времени. Никто из моих клиентов не улыбался так, глядя на меня.

— Моя фамилия Смолпис. Но, пожалуйста, называйте меня Шейкером, если вы, конечно, не против такой фамильярности.

— Спасибо, Шейкер, — сказала я. — За прошлую ночь. За то, что помогли мне.

Я смотрела на его дрожащие ладони. Неужели они никогда не прекращают свою пляску? Тряслись ли они, когда Шейкер вынимал из меня крошечную посиневшую девочку?

Он сжал их в кулаки, словно устыдился моего пристального взгляда.

— Наверное, вы считаете меня простофилей, — произнесла я, поднимая глаза, — ведь меня так легко одурачили и ограбили. Из всех людей они выбрали именно меня. Мне следовало бы знать законы улиц. — Я пожала плечами. — Я никогда не верну свои деньги назад, я это знаю.

Шейкер засунул руку в карман.

— Должно быть, их уже потратили на дешевый джин и на Бог знает что еще. Но сегодня утром я снова отправился в «Зеленую бочку», и владелец позволил мне зайти, несмотря на то что сегодня воскресенье. Я спросил его, не знает ли он ту женщину с ребенком. Конечно, он сказал, что понятия не имеет, кто они такие, — скорее всего, он тоже в этом замешан и получает свою долю за то, что позволяет ей работать в своем заведении. Но я тщательно там все осмотрел и нашел в углу вот это. Конечно, он может принадлежать кому угодно.

Шейкер вынул руку из кармана и протянул мне мой кулон. Глядя, как он раскачивается на золотой цепочке, я еще раз осознала, что все мои мечты теперь украдены, и горестно всхлипнула. Я протянула к кулону руку, выхватила его у Шейкера и прижала к щеке.

— Я назвала ее Фрэнсис, — сказала я, хотя уже говорила ему об этом. — В честь моей мамы.

Наконец-то впервые за столько лет я смогла расплакаться. Я громко всхлипывала и тоненько подвывала, крепко зажмурившись, у меня текло из носа, я раскачивалась из стороны в сторону на стуле. Шейкер положил ладонь мне на плечо. И хотя сейчас она тряслась еще сильнее, меня это каким-то образом успокаивало.

Когда я наконец перестала плакать, Шейкер убрал руку и отступил на шаг. Он сделал вид, что страшно заинтересован рисунком с ободранным человеком, затем принялся рассматривать книги, банки с препаратами и, наконец, вид из окна. Он смотрел куда угодно, только не на меня, так, словно мои слезы смущали его больше, чем все увиденное прошлой ночью, когда я лежала на его кровати, а он стоял на коленях между моими расставленными ногами.