Линни: Во имя любви

Глава одиннадцатая

За чашкой говяжьего бульона в соседней комнате, в которой, как и обещал Шейкер, было тепло, а в камине весело горел огонь, я рассказала моему спасителю о своем плане поехать в Америку. О том, как я начала заниматься проституцией с подачи Рэма Манта, о том, как экономила каждый пенни ради возможности бросить такую жизнь единственным доступным мне способом. О том, что практически собрала необходимую сумму. И о том, как намеревалась растить своего ребенка в Америке и начать новую жизнь.

Я не знаю, почему рассказала ему об этом, но я испытывала непреодолимую потребность объяснить Шейкеру, кто я. Возможно, это был единственный способ выразить благодарность, не предлагая своего тела, — быть с ним честной.

Я не умолкала ни на минуту, следя за выражением его лица. Мне вдруг стало небезразлично, что он обо мне подумает, а такого раньше никогда не случалось.

Все это время мать Шейкера находилась в этой же комнате. Сидя в кресле-качалке лицом к окну, она плела кружево. Когда Шейкер завел меня в комнату, слегка подталкивая в спину, миссис Смолпис не обратила на меня ни малейшего внимания. Шейкер поставил для меня стул у низенького столика напротив камина и вел себя так, словно мы были в комнате одни. Через некоторое время я тоже перестала обращать внимание на присутствие старушки.

Я изучала окна, обрамленные строгими шторами и запотевшие от тепла. Широкая каминная полка могла похвастаться большими круглыми часами в лакированном футляре в окружении коллекции фарфоровых собачек. Ногам было тепло, так как пол покрывал толстый, обшитый по краям бахромой ковер. На дубовом комоде рядом с волосяной ширмой стояло множество стеклянных безделушек, раковин, крошечных лакированных подносов и ярких цветастых коробок от печенья. Комната буквально излучала благопристойность и благополучие.

Над комодом висела картина в синих, зеленых и белых тонах, изображавшая какой-то чужеземный храм. Даже на мой взгляд исполнение оставляло желать лучшего, но цвета приятно радовали глаз.

— Что здесь нарисовано? — спросила я, закончив свою историю.

Шейкер перевел взгляд с меня на картину, а затем обратно, так, словно мой вопрос его озадачил. Или, скорее, удивил. Он произнес странное название, что-то похожее на «Таджатагра», и сменил тему разговора.

— Значит, вам снова придется собирать деньги? — спросил он.

Шейкер так и не прикоснулся к своему бульону, который уже давно остыл, и все время передвигал чашку по лакированной столешнице, каждый раз перемещая ее всего на несколько миллиметров. Он просто не мог сидеть неподвижно. Подозреваю, он не пил бульон, потому что боялся расплескать дрожащими руками содержимое чашки.

Я вздохнула.

— Сейчас я даже боюсь об этом думать. Но, конечно, я все начну сначала. Что еще мне остается делать? Я потеряла все, кроме кулона моей матери. Какой у меня выбор? — повторила я, проводя пальцем по ободку чашки.

И тут заговорила мать Шейкера, из-за чего мы с ним подпрыгнули от неожиданности.

— Какой выбор? — Она уронила недовязанное кружево на колени и уставилась на меня. — Разве тебе неизвестно о чудесах, творимых Господом?

Ее голос звучал слишком громко — может, она была глуховата, а может, просто злилась.

— Раньше я посещала церковь с матерью, когда она была жива, а затем продолжала ходить туда еще некоторое время после ее смерти. — Ради Шейкера я старалась говорить с уважением, но уже успела возненавидеть эту женщину за ее подозрительный взгляд и ханжество.

— И что бы подумала твоя мать, упокой Господи ее душу, узнав, что ты избрала путь греха и прелюбодеяния?

— Мама, ну в самом деле… — сказал Шейкер, украдкой взглянув на меня, и залился краской.

Но его мать не обратила внимания на его замечание.

— Думаешь, она бы это одобрила? Так может, ты считаешь, что и всемилостивый Господь одобряет твой нечестивый путь?

Я сделала последний глоток бульона, затем аккуратно поставила пустую чашку на столик.

— Это всего лишь моя работа, и я занимаюсь тем, чем могу, чтобы заработать себе на жизнь, миссис Смолпис, — ответила я, позволив высокомерной нотке вкрасться в мои слова.

Брови женщины, седые и кустистые, взлетели вверх.

— И, судя по твоим словам, ты этим гордишься. Ты живешь на дне общества, среди проституток и преступников, и пренебрежительно относишься к общепринятым понятиям о добропорядочности и чистоте помыслов. Ты не введешь меня в заблуждение, стараясь выдать себя за леди. Я знаю, кто ты такая во всех отношениях. Я видела немало таких, как ты. Ведь разве я не…

— Не надо, мама, — вмешался Шейкер. — Перестань. Это не приведет ни к чему хорошему. Ты же знаешь, что обычно случается, когда ты расстраи…

— Гордость не имеет к этому никакого отношения, вам это должно быть известно, ведь вы так хорошо осведомлены о моей жизни, — перебила я его, глядя на старуху.

Теперь мне было наплевать на то, что может подумать Шейкер. Я не позволю этой ссохшейся старой карге меня оскорблять.

— Впервые я пошла работать в переплетную мастерскую вместе со своей матерью, когда мне было шесть лет. Денег, заработанных мной за неделю, хватало на лишний кусок бекона, буханку хлеба, в котором мела было не меньше, чем муки, и на пачку чая, где уже использованные листья мешались со свежими. Уверена, что вам известны такие печальные истории, миссис Смолпис. — Я обвела взглядом уютную комнату. — Но на самом деле вы понятия не имеете о такой жизни. Вы сидите в своем уютном доме и знаете, что о вас будут заботиться и присматривать за вами всю вашу жизнь. Если бы я продолжала работать в переплетной мастерской, то сейчас получала бы достаточно денег, чтобы снимать угол в меблированных комнатах. Я отдавала бы половину заработка пронырливой хозяйке, которая дерет три шкуры со всех своих жильцов, и жила бы все на том же беконе, хлебе с медом и жидком чае. Возможно, однажды я вышла бы замуж и переехала в другой угол к другому хозяину. Я рожала бы детей и продолжала работать на фабрике или заводе. Такая жизнь длилась бы до тех пор, пока постоянные роды и тяжелая работа не загнали бы меня в гроб.

Я слышала, как мой голос дрожит от негодования, а интонации сменяют одна другую, словно волны, набегающие на песок. Голос, уместный на званом вечере, переходил в грубый северный говор Бэк-Фиби-Анн-стрит. Я слышала, как в нем проскакивает мягкий шотландский акцент моей матери, а затем снова уловила воркующие гортанные интонации, которые когда-то оттачивала в освещенном канделябрами обеденном зале отеля на Лорд-стрит. Пребывая в расстроенных чувствах, я не могла контролировать свою речь.

— Поэтому я выбрала единственный путь, который, как я надеялась, позволит мне избежать подобного будущего. Мне следовало понять, что это всего лишь мечты. Мне стоило прислушаться к словам человека, который сказал, что я обычная девушка, рожденная дышать рыбной вонью Мерси, и что я никогда не добьюсь лучшей участи, — закончила я, на этот раз неприятным пронзительным голосом.

Я стояла, стараясь не обращать внимания на резкую боль и вновь открывшееся кровотечение.

— Извините меня, Шейкер, — сказала я, больше не обращая внимания на старуху. — Мне не следовало грубить вашей матери, и к тому же мне уже пора возвращаться туда, где, по ее словам, мне самое место.

Но миссис Смолпис также встала со своего кресла и подошла ко мне. Одно ее плечо поднялось выше другого, лицо тоже перекосилось. Ее выцветшие, глубоко посаженные глаза горели тусклым огнем.

— Я могу предложить тебе спасение. Ты так молода, и, может, Он, Нечистый, еще не успел обрести над тобой полную власть.

— Спасение? — переспросила я. — Спасение?

С моих губ сорвался ироничный смешок. Я взглянула на Шейкера, но он пристально изучал собственную чашку.

— Если ты впустишь в свое сердце Господа Иисуса и откроешь ему свою душу, он может дать тебе шанс отречься от твоего неправедного занятия. — Миссис Смолпис попыталась выпрямить плечи, и ее подбородок задрался кверху. — Потому что я тоже когда-то предавалась преступным похотливым мыслям и совершала распутные плотские акты, пока Господь не счел нужным пролить на меня свой свет и вытащить меня из когтей дьявола. Да, он вытащил меня из этих когтей, хотя они уже глубоко впились в мою плоть.

Тут она кивнула в сторону Шейкера.

— И моим наказанием за грехи стал он, рожденный практически калекой. Сын, немощный телесно, не способный привести в дом невестку, которая заботилась бы обо мне, не способный подарить мне внуков.

Она обратила странно горящий взгляд на Шейкера.

— Немощный, — повторила она, и ее голос разнесся по комнате, рождая громкое гулкое эхо.

Я старалась не смотреть на Шейкера. Мой взгляд был прикован к старухе.

На ее нижней губе пузырилась слюна, а веки трепетали так быстро, словно пламя камина.

— Я приняла это наказание и оставила ребенка, в то время как любая другая женщина бросила бы его умирать. И за это я обрела спасение. Господь, всемогущий и всевидящий в своей милости… аллилуйя, молвит Господь, аллилуйя… Господи, о Господи, спаси и сохрани нас!

Она говорила все громче и быстрее, постоянно сбиваясь, пока ее речь не превратилась в неразборчивое бормотание, в котором проскакивали отдельные бессвязные слова. У меня по спине побежали мурашки. В следующее мгновение глаза миссис Смолпис закатились, колени подогнулись, и старуха рухнула на пол и забилась в конвульсиях, дробно стуча каблуками.

Когда комнату наполнил едкий запах мочи, я так сильно прикусила губу, что тонкая кожица лопнула.

Шейкер опустился на колени рядом с матерью и, подложив ладонь ей под шею, наклонил ее голову набок, затем достал из кармана гладкий кусок дерева и разжал им ее стиснутые зубы. Со временем конвульсии затихли. Шейкер положил ее голову на пол, вынул деревяшку, затем достал из кармана платок и вытер матери лицо. Привычным движением он подхватил ее на руки, словно огромную куклу, и уложил на узкую кровать возле стены, подложив под ее мокрую юбку большой кусок фланели.

Затем Шейкер открыл окно, чтобы проветрить комнату, наполнившуюся запахом пота и мочи.

— Извините, — сказал он, не глядя мне в глаза. — С ней уже давно такого не было. Эти припадки случаются, только когда она чем-то очень сильно взволнована. Все началось после того, как с ней случился удар, несколько лет назад. Я же говорил, что ей не следует волноваться, — добавил Шейкер.

Было что-то трогательное в его лице, какое-то тихое отчаяние. Мне вдруг стало жаль его.

— Она будет смирно вести себя, когда проснется. Эти припадки на некоторое время словно возвращают ее в нормальное состояние, — продолжал Шейкер, будто убеждая себя, что все это на самом деле нормально, что на его жизнь с этой требовательной и невыносимой женщиной грех жаловаться и что он в какой-то мере благодарен ей за то, что она его не бросила, хотя это как раз ему приходилось ухаживать за матерью.

Я взглянула на старуху, неподвижно лежащую на кровати, на ее кадык, дергающийся под задранным кверху подбородком, нащупала позади себя стул и тяжело опустилась на него.

Шейкер уселся напротив меня. Неподвижное тело его матери находилось всего в нескольких футах от нас.

— Как я вам уже говорил, вы можете оставаться здесь, сколько пожелаете. А затем я отвезу вас домой. — Он смотрел на меня. — А сколько вам — вы не против, если я спрошу, — сколько вам лет?

— Семнадцать.

Я заметила, как на его лице промелькнуло удивление, прежде чем он успел его скрыть.

— Семнадцать?

— Ну, я всегда выглядела моложе… — начала я, но затем догадалась, что неправильно объяснила его удивление. — А сколько, по-вашему, мне можно дать?

Даже за это короткое время, проведенное вместе с Шейкером, я поняла, что ему трудно скрывать свои мысли.

— Я подумал, что вы моя ровесница, — я решил, что вам двадцать три.

Я подошла к зеркалу в позолоченной раме, висевшему рядом с окном, и взглянула на себя при ярком дневном свете. Уже несколько лет я видела свое отражение только при обманчивом отблеске свечей или при мягком розоватом свете газовых рожков. И всегда мое лицо было покрыто толстым слоем пудры и румян. Теперь я увидела, что действительно стала «ночной бабочкой».

Моя кожа, годами не видевшая солнца, была бледной и рыхлой и напоминала поганку. Полумесяцем алел шрам в углу рта — последствия сильного удара руки с перстнем. Волосы, которые я всегда считала золотистыми, теперь казались какими-то сухими и выцветшими, словно прошлогодняя солома. Веки налились пурпуром, так же как и похожие на синяки круги под глазами, которые только подчеркивались размазанными остатками пудры. А что касается глаз… Золотые искорки, мерцавшие когда-то в моих карих глазах, наполняя их светом, исчезли. Золото ушло из моих волос и глаз.

У себя за спиной я увидела лицо Шейкера. Оно было таким же подавленным и изумленным, как мое.

Я попятилась.

— Что со мной случилось? — прошептала я, обращаясь не к Шейкеру, а к самой себе.

Эта женщина с пустыми глазами в зеркале… Я ее не знала. Она походила на ту измученную развалину, которую я называла мамой. Куда же подевалась Линни, малышка Линни Гау, девочка с ясным взглядом и волосами, золотыми, словно самые спелые летние груши?

— Вы многое пережили, — тихо сказал Шейкер. — Думаю, как только вы поправитесь…

— Нет, — возразила я, снова садясь на стул. — Нет. Дело совсем не в этом.

Мы сидели молча, слушая тихое тиканье часов. Небо стало темнеть в преддверии грозы, и ворвавшийся в открытое окно ветерок разметал мои волосы по лицу.

— Я не знаю, что хотела этим сказать, — наконец слабо произнесла я.

Миссис Смолпис что-то тихо забормотала, затем заворочалась. Шейкер помог ей встать на ноги и усадил в кресло-качалку. Ее голова безвольно упала на грудь. Шейкер взял с полки Библию и вложил ее матери в руки.

— Вы верите в знаки, мисс Гау? — спросил Шейкер.

Он был довольно высоким, и мне пришлось поднять голову вверх, чтобы посмотреть на него.

— Знаки?

Я подумала о своей малышке. Она была моим знаком. Но как можно растолковать знак, который, как оказалось, означал совсем не то, что вы думали? Был ли он в таком случае знаком?

Поскольку в комнате было очень тихо, звуки, доносившиеся снаружи, стали громче: назойливый лай собаки, отдаленное мычание скота, звон церковных колоколов. Ветерок превратился в настоящий ветер, надувая штору, словно корабельный парус.

— Я верю в знаки, — наконец сказала я.

Шейкер с глухим стуком опустил оконную раму. Затем, опершись на подоконник, посмотрел на меня.

— Я тоже в них верю, мисс Гау, — произнес он.

— Линни, пожалуйста, называйте меня Линни.

Шейкер снова медленно залился румянцем.

— Я верю, что вы и есть мой знак, Линни Гау.

Это может показаться странным, но для меня все произошло очень естественно. Я просто осталась там, в доме на Уайтфилд-лейн, без всяких разговоров и обсуждений моего будущего. После нашей беседы Шейкер исчез на несколько часов. Я понятия не имела, сколько времени прошло, и отстраненно сидела за лакированным столом, чувствуя себя так, словно мой смятенный разум отделился от тела и свободно парит где-то вверху. Истерический припадок и конвульсии, видимо, лишили миссис Смолпис последних сил и повергли ее в состояние, не менее отрешенное, чем мое. Казалось, душа покинула ее тело, оставив лишь пустую оболочку. Наконец миссис Смолпис смогла дойти до ширмы в углу и переодеться в другое платье. Затем она снова села в кресло и принялась листать страницы Библии, хотя на самом деле не читала ее. Мы сидели вдвоем, чего-то ожидая, но я не знала чего.

На лестнице послышались шаги двух людей. Один ступал тяжело, а второй легко, почти вприпрыжку. В комнату вошла дородная женщина с ведром для чистки камина. Увидев меня, она остановилась, и на нее сзади налетела девочка с бельмом на глазу. Миссис Смолпис принялась бранить женщину за опоздание. Та уронила пустое ведро.

— Откуда я могла знать, что у вас гости? — изумилась она. — Значит, мисс тоже останется обедать? Боюсь, что говядины будет маловато. Сказать Мэри, чтобы она накрыла стол на три персоны?

Не получив ответа, женщина неторопливой походкой удалилась из комнаты, покачивая обширным задом. Девочка побежала за ней. Через некоторое время с лестницы до меня донеслись стук и звон, словно женщина протирала пыль или полировала мебель, намеренно производя побольше шума.

Вернулся Шейкер. Он принес свернутый рулоном матрас, накрахмаленные простыни, новую с виду подушку и одеяла. Все это он сложил у стены напротив кровати своей матери. Миссис Смолпис наблюдала за его действиями, но ничего не сказала.

Затем он принес маленький жестяной ящичек и взял совок для угля, стоявший возле камина. Я встала, плотно закуталась в шаль, и мы вместе спустились вниз.

— Доброго дня, Нэн, — поздоровался Шейкер, когда мы прошли мимо дородной женщины, которая, стоя на коленях, выгребала золу из камина в гостиной. — И тебе тоже, Мэри.

Женщина, не отвечая, уставилась на меня. Девочка держала в руках статуэтку и тряпку для пыли. Как и женщина, она прервала свое занятие и с любопытством поглядела на нас здоровым синим глазом; другой глаз, молочно-белый, ничего не выражал.

Мы с Шейкером шли уже довольно долго. Встало солнце. Сегодня было теплее, чем вчера. Мы остановились возле грязной размокшей тропы, которая вела к небольшой церкви, окруженной мрачными тисами.

— Там есть кладбище, но мы должны спросить разрешения. Таковы церковные правила.

Я кивнула.

— Разве есть такие правила, которые разрешают хоронить некрещеного внебрачного ребенка? — Я сама ответила на собственный вопрос: — Неглубокая могила на неосвященной земле, там, где хоронят бедняков, — это все, на что мы можем рассчитывать. Нет, я не хочу, чтобы Фрэнсис оказалась там.

— Есть еще одно место, — сказал Шейкер. — Я не знал, что вы выберете.

Он повернулся, и я последовала за ним, словно тень. Мы миновали маленький пригородный поселок Эвертон. Я раньше слышала о нем. За домами и магазинами Эвертона начиналась сельская местность. Прежде я никогда не бывала за городом.

Через десять минут ходьбы мы вышли на пустынную дорогу. Шейкер остановился и раздвинул живую изгородь, пропуская меня вперед. Мы оказались в небольшой роще. Землю устилали мокрые листья, под ногами хрустели мелкие ветки. Здесь было так тихо, что можно было услышать, как с потемневших от воды ветвей срываются капли. И непривычно пахло мокрой после дождя травой. Я не могла надышаться: я выросла в доках среди запахов дегтя, испортившейся еды, навоза, человеческих экскрементов и заглушающих все остальное мужских запахов — будь то источающие едкую вонь немытые выходцы из низов или пропахшие одеколоном и помадой для волос джентльмены. Прямо перед нами в по-зимнему прозрачном воздухе алели ягоды падуба, а под ним расстилалась шелковистая трава, которая совсем недавно начала терять сочную зелень.

— Я думал, может, здесь, — произнес Шейкер.

— Да, — согласилась я. — Это хорошее место. Это место ей подходит.

Используя совок для угля, Шейкер помог мне похоронить Фрэнсис под падубом, а затем отступил назад. Я нашла небольшой камень с розовыми прожилками, положила его на свежевскопанную землю поверх маленького могильного холмика и прочитала молитву. Не знаю, сколько я простояла там на коленях — я снова потеряла счет времени, — но я была уверена, что Шейкер где-то рядом. Наконец он взял меня под локоть, помогая подняться на ноги, со словами: «Я люблю приходить сюда, когда нужно что-то обдумать. Кажется, больше никто не заглядывает в это место. Здесь ее никто не будет беспокоить».

Мы вместе молча зашагали обратно, медленно, потому что я все еще чувствовала слабость. Когда мы вошли в столовую, Нэн и Мэри уже собирались уходить, а на столе стоял большой котел с аппетитным рагу. Мы пообедали втроем в узкой, но уютной столовой. Обои на стенах украшали тщательно прорисованные кусты чайных роз. Рисунок лишь слегка поблек. Вдоль стены была прибита выкрашенная в белый цвет деревянная рейка, служившая для того, чтобы защищать обои от спинок стульев. Мы сидели за столом, пропахшим воском для полировки, и ели из хрупких фарфоровых тарелок. Хотя рисунок на них стерся за годы использования, а на краях было несколько сколов, фарфор все равно сохранил неподдельное изящество. Мы ели молча, погруженные каждый в свои мысли, словно обедали вместе всю жизнь.