Линни: Во имя любви

Глава тринадцатая

Как и предсказывал Шейкер, через день Нэн и Мэри вновь приступили к работе. Подозреваю, что миссис Смолпис обрадовалась их возвращению только потому, что понимала: теперь с ней снова будут нянчиться так, как она привыкла. Я пришла к заключению, что она хотела вести приятную светскую жизнь — принимать приглашения на ленч и на чай, посещать церковные собрания. Возможно, она была уверена: стоит только предоставить мне свободу действий, и я сразу же сбегу, прихватив столовое серебро, и поэтому боялась оставлять меня дома одну.

Первую проведенную вместе со мной неделю она терпела мое присутствие, только когда я читала ей Библию. Однажды у миссис Смолпис выдался плохой день — она все время жаловалась на боль в суставах, а затем попыталась заставить меня раскаяться в грехах и признать свою нечестивость и то, что, по ее понятию, являлось похотливыми мыслями. Когда я упрямо отказалась, она ударила меня по рукам Библией, предсказывая мне смерть в одиночестве и бесконечные муки в аду. Она объяснила мне, что методизм[11] являлся естественной стадией ее морального развития и на нем до сих пор основываются ее интеллект и философские взгляды.

Мне не стоило большого труда привыкнуть к таким настроениям миссис Смолпис, а когда однажды утром у нее снова случился припадок, я легко пришла ей на помощь, так же как это делал Шейкер.

Она решила, что я должна совершенствовать свои манеры и вести себя соответственно этикету, и вколачивала мне в голову правила, которых, по ее убеждению, обязана придерживаться приличная молодая леди.

— Если уж Шейкер позволил тебе остаться здесь — и ты, насколько я вижу, приняла его предложение, — значит, ты не должна больше ставить меня в неловкое положение. Конечно, ты никогда не сможешь до конца исправиться, — тут старуха испустила громкий вздох, показывая, что готова смириться с неудобствами. — Но я должна хотя бы попробовать. Посмотри только, как ты сидишь!

Я оглядела себя, одетую в старое платье миссис Смолпис, устроившуюся в углу дивана: я сидела, поставив локоть на подлокотник, положив при этом подбородок на ладонь и удобно вытянув скрещенные в щиколотках ноги.

— Сядь прямо, девочка. Руки должны быть сложены на коленях. Ноги сдвинуты. Когда ты сидишь так, как сейчас, ты похожа на неряху, которой на самом деле и являешься.

Я молча выпрямила спину, сложила руки и сдвинула ноги так, чтобы щиколотки соприкоснулись.

— Вот так уже лучше. Посидишь так час.

— Что?

— Не что, а прошу прощения, миссис Смолпис. Ты будешь сидеть так, пока не привыкнешь. Каждая молодая леди должна учиться этому еще с детства.

— К этому вообще невозможно привыкнуть.

— Может, и невозможно — для тех, кого родили в подвале и никогда не воспитывали. Но здесь, в Эвертоне, леди обязана знать, как нужно себя вести.

— Меня не рожали в подвале, — сказала я. — И моя мать занималась моим воспитанием. Кроме того, я и сама научилась кое-каким манерам.

Но что бы я там ни думала по поводу собственных манер, странная миссис Смолпис думала только о приличном поведении, подобающем леди среднего класса.

Она фыркнула, подошла к книжной полке, взяла с нее две книги и положила их мне на колени. Одна из них называлась «Одежда и христианская мораль», а вторая — «Добродетели молодой леди».

— Когда останешься одна, почитай эту, о приличной одежде. Но я также рассчитываю, что ты будешь изучать по главе в день из книги об этикете. Начни с первой. Каждый вечер я буду проверять тебя, задавая вопросы о прочитанном. — Миссис Смолпис придирчиво осмотрела меня. Я оставалась в позе, которую она от меня требовала. — Ты должна отдавать себе отчет в том, что твое присутствие здесь значительно ограничило мое времяпрепровождение. Теперь я не могу пригласить к себе никого из дам моего круга, до тех пор пока не буду уверена, что ты меня не опозоришь.

— Я вас не опозорю, миссис Смолпис, — заверила я, стараясь, чтобы ярость, кипевшая в моей душе, никак не отразилась на моем голосе. — Могу вас в этом уверить.

По выражению ее лица было понятно, что она не верит ни одному моему слову.

— Поживем — увидим, — сказала старуха и вышла из комнаты, умудряясь даже в обвисшем бомбазиновом платье производить должное впечатление.

Когда она ушла, я снова приняла прежнюю расслабленную позу и начала лениво листать книги. Тем не менее я прислушивалась к каждому шороху, готовая снова выпрямиться, если миссис Смолпис вдруг решит вернуться.

Неохотно исполняя просьбу своего сына, миссис Смолпис отвела меня к своей швее и заказала для меня три платья. Все они были одинакового покроя — с закругленной горловиной и глухим воротом на пуговицах, юбка была широкой и присобранной на талии. Единственным украшением являлись обшитые тесьмой желтоватые воротнички с одной тусклой пуговкой и две узкие белые полоски тесьмы с вязаными пуговицами на рукавах. Ткань была прочной — уверена, что она не сносилась бы и за десять лет. Одно из платьев было коричневым, другое — серым, а третье — темно-синим. Они совсем не радовали покроем и унылым цветом, но я поблагодарила миссис Смолпис с фальшивым энтузиазмом.

Хотя она дала Мэри указание уложить мои волосы в строгую прическу, мне удалось убедить девочку сделать мне более свободную прическу, которая подходила бы для молодой женщины. Позже миссис Смолпис посмотрела на мои локоны, но ничего не сказала.

Когда я впервые отправилась на работу с Шейкером, мы сели в широкий наемный кабриолет, курсировавший между Эвертоном и Ливерпулем несколько раз в день. Упряжка из четырех лошадей позволяла надеяться на то, что поездка не займет много времени. Сидя бок о бок с другими пассажирами, я испытывала целую гамму чувств, от нервозности до смущения. Когда мы подъехали к центру Ливерпуля, я подумала, что ни одна из девушек, с которыми я прежде работала, не выйдет на улицу в такую рань. Но даже если бы мы действительно встретили одну из них, моя бывшая товарка вряд ли узнала бы меня в этой простой серой птичке, сидящей среди других уважаемых людей, которые торопятся на работу в конторы и магазины.

Сейчас мое имя подходило мне как никогда прежде. Я не имею в виду сладкий голосок коноплянки с его богатыми переливами. Я выглядела так же, как самочка коноплянки — маленькая и довольно невзрачная пичуга.

Интересно, хоть кто-то из них — Анабель, Хелен или Дори — скучал по мне? Скорее всего, да — по крайней мере, пару дней. И Блу наверняка расстроилась, потеряв одну из самых трудолюбивых девушек. Когда я не вернулась, они, должно быть, предположили, что со мной случилось самое худшее: что я стала очередной жертвой убийцы и мое тело выбросили там, где его никто не найдет. Возможно, кто-то видел, как я садилась в экипаж к шотландцу. Меня предупреждали, а я не прислушалась к совету. «Она поплатилась за свою беспечность», — вот что они скажут. Будут ли они обо мне горевать? Скорее всего, недолго; кто-то, может быть, выпьет за упокой моей души в «Козлиной голове», но всегда есть девушки, готовые занять место пропавшей.

Когда миссис Смолпис решила, что мне уже можно доверять и я не опозорю ее на людях, она взяла меня с собой в церковь. Как и Шейкер, она представила меня как дочь брата своего мужа, свою племянницу, хотя, когда она делала это впервые, стоя холодным воскресным днем возле церкви, ее рука дрожала так, что я почувствовала это даже сквозь наши теплые шерстяные жакеты. Я не знаю, было ли это вызвано злостью за то, что я поставила ее в неловкое положение, или потому что миссис Смолпис понимала, что, солгав, она согрешила. Но я уверена, что для такой женщины, как миссис Смолпис, ложь была куда меньшим грехом, чем мысли о том, что она приютила шлюху.

Священник мистер Локи, обладатель косматых белых бровей, кося глазами, с пугающим пылом пожал мне руку, приглашая в свою паству. После того как миссис Смолпис представила нас друг другу, он принялся пристально изучать мое лицо, хотя, может быть, мне показалось из-за его косоглазия. Я прочитала в его лице нечто, похожее на привычное выражение на физиономии миссис Смолпис, когда она на меня смотрела. Это была надежда на спасение через покаяние, практикуемая методистским учением. Догадался ли мистер Локи о моем прошлом и о том, что миссис Смолпис возрадовалась возможности спасти пропащую душу?

Первый визит вежливости, на который миссис Смолпис пригласила меня ее сопровождать, был нанесен ее подруге миссис Аплигейт. Было так холодно, что по пути к дому у нас изо рта шел пар. Нас проводили в гостиную, согретую клокочущим в камине огнем и обществом пожилых леди. Меня представили миссис Аплигейт как «бедную племянницу» миссис Смолпис. Когда нас пригласили к столу, миссис Смолпис незаметно кивнула на мои перчатки, напоминая, что я должна их снять, как только подадут чай. Не теряя времени, она достаточно ясно объяснила всем собравшимся, что я со своим отцом вела затворнический образ жизни в Моркаме и не привыкла к светской жизни.

— Так что простите, если ее манеры будут далеки от совершенства, — добавила она.

Я взяла себе пирога с почками с серебряного подноса, который передо мной держала горничная, и положила его на красивую тарелку, которая была у меня в другой руке. Во рту у меня пересохло, и есть не хотелось. Низенькая женщина с противной порослью на подбородке сочувственно покивала миссис Смолпис, давая понять, что для нее не секрет, какое испытание выпало на долю ее приятельницы и как трудно управиться с молодой женщиной, особенно с такой недалекой и глуповатой, какой миссис Смолпис желала меня выставить.

Хотя я вся горела от стыда и от злобы на миссис Смолпис, я отдавала себе отчет, что, доказывая обратное, я только поставлю себя в невыгодное положение. Если я хотела остаться в Эвертоне хотя бы на некоторое время, вместо того чтобы вернуться к суровой свободе Джек-стрит, мне необходимо было побороть свой гнев, молчать и глупо улыбаться. Сидя там, я попыталась представить, каким ужасом исказились бы лица этих дам, если бы им довелось увидеть те образы, которые все еще проплывали у меня перед глазами: я со своими клиентами, на спине или на коленях. Несмотря на отсутствие манер и воспитания, я знала о жизни и о человеческой натуре гораздо больше, чем они могли себе представить.

Все же, несмотря на молчание, в висках у меня стучало, а уплотнение на щеке становилось все больше из-за постоянного прикусывания. Взглянув как-то в зеркало, висевшее в спальне, которую я делила с миссис Смолпис, я заметила новую морщинку, появившуюся у меня между бровями.

«Добродетели молодой леди» были выучены назубок. На это ушло несколько месяцев. Каким же скучным было все это: правила этикета для гостей, правила для неофициальных встреч, как следует вести себя, встретив знакомых на улице, и как нужно знакомиться, — мне казалось, что правилам не будет конца. Временами у меня от них кружилась голова: когда нужно снять шляпку, а когда нет, то же самое с перчатками, никогда не наклоняться за оброненной вещью, а подождать, пока кто-то, чье положение в обществе ниже твоего, сделает это. Особенно строгими являлись правила этикета за столом.

— Ничто не свидетельствует о хорошем воспитании так, как поведение за столом, — твердила мне миссис Смолпис. — Леди может со вкусом одеваться и с достоинством себя вести, она может уметь поддерживать приятную беседу, но если ее манеры за столом не безупречны, то они выдадут ее с головой. Твои манеры терпимы, но им не хватает изящества.

Уроки были несложными, хотя и утомительными, и миссис Смолпис нравилось, когда я оправдывала ее ожидания. Шло время. Я всячески показывала матери Шейкера, что желаю соответствовать ее требованиям, а у нее находилось все меньше причин меня бранить. Я не раз замечала у нее на губах едва заметную улыбку, когда я вместо нее разливала чай и разносила сахар и сладости гостям в воскресные дни или читала ей вслух приятным голосом из сборника «Шекспир для всей семьи» — единственной книги кроме Библии, которая была интересна миссис Смолпис. В ней произведения Шекспира были тщательно отредактированы Томасом Бодлером, который исключил все строки, которые счел недостойными, дабы читатель не столкнулся с безнравственностью.

Миссис Смолпис также нравилось наблюдать за тем, как я вышиваю льняные платки крошечными аккуратными стежками, сидя вечером у камина. Ткань у меня в руках постоянно мялась и комкалась, иногда на ней появлялись пятнышки крови, когда иголка соскальзывала и впивалась мне в пальцы. Несмотря на то что я считала такое занятие невыносимо скучным и бессмысленным, в нем была спокойная, ритмичная размеренность, которая позволяла мне унестись мыслями далеко от Эвертона.

Миссис Смолпис ошибочно считала мою склоненную голову признаком послушания. Она думала, что перевоспитывает меня, а ведь нет человека счастливее, чем тот, который верит, что смог сделать из грешницы святую.

Все это время в глазах Шейкера я не выглядела ни грешницей, ни святой, а возможно, была немного и той и другой.

Он ни разу не позвал меня к себе в постель и обращался со мной непривычно вежливо и с уважением. Я знала, что он наблюдал за мной, когда думал, что я не смотрю в его сторону, и иногда, это было заметно по его смущенному лицу и внезапным уходам, моя близость его возбуждала, но Шейкер вел себя как настоящий джентльмен. Я подозревала, что он начинает испытывать ко мне глубокие чувства, но сама не понимала, как можно испытывать что-либо по отношению к мужчине. Я знала мужчин только определенного типа, таких как Рэм Мант, и мистер Якобс, и тот ужасный человек в доме на Роудни-стрит, и бесконечное множество им подобных. Я понимала, что Шейкер не имел с ними ничего общего, но могла испытывать к нему только чувство неловкой благодарности.

Я сразу же полюбила свою работу в библиотеке. Мне нравилось находиться среди книг, напоминавших мне о моем детстве, когда я работала вместе с матерью в переплетной мастерской. Теперь я часто думала о маме: чистые листы бумаги, запах чернил, страницы книг — все здесь напоминало мне о ней. Я была уверена, что теперь она гордилась бы моей работой. Но эта жизнь, что бы я о ней ни думала, являлась ложью, притворством, обманом. И я так и не решилась надеть мамин кулон.

Я сидела, спрятавшись за высокой ширмой, за столом, где находились мое перо и чернила, стопки книг и читательских карточек. Из окна позади меня падал свет. Мистер Эббингтон предупредил, что мне нельзя заходить на территорию клуба, пока там есть кто-то из его членов, но мне, как и Шейкеру, разрешалось брать из библиотеки книги, словно члену клуба.

Каждый вечер я с нетерпением ждала этого момента. На полированных читательских столах зажигали лампы, и на элегантный интерьер вздымающегося куполом зала с колоннами падали мягкие тени. Здесь было множество приборов, карт, часов в изящных длинных футлярах и барометров из красного дерева. Под стеклом были выставлены редкие книги, переплетенные в бархат и шелк, с золотыми и серебряными застежками. Библиотека обладала довольно большим фондом — книгами, купленными или подаренными членами клуба. Я могла часами бродить между секциями («История», «Путешествия и путевые заметки», «Наука», «Политика», «Юриспруденция», «Теология» и самая обширная — «Классическая литература»), находя там энциклопедии, книги по геральдике, топографии, философии, а также стихи, пьесы и различные романы. Я останавливалась перед полками, брала в руки книги, изучая их потертые или позолоченные корешки, проводя пальцами по обложкам. Я любовалась экземплярами в переплетах из ткани, с причудливыми буквами и тиснеными узорами, похожими на цветы камелии, и подолгу задерживалась у дорогих фолиантов, переплетенных в кожу — сафьян, лайку и юфть.

Каждую неделю мы с Шейкером выбирали по три книги, чтобы взять их домой. В то время как он всегда точно знал, чего хочет, разыскивая книги, связанные с медициной, хотя также увлекался и историей, мне требовалось больше времени, чтобы сделать выбор. Шейкер обычно терпеливо ждал, пока я блуждала между книжными рядами. Сначала он рекомендовал мне книги — поэзию, или драму, или готические романы, которые он сам читал и поэтому был уверен, что мне они тоже понравятся. Но я и так потратила немало времени на классическую литературу, теперь же мне хотелось читать книги, которые могли бы поведать мне о мире и о людях, живущих в дальних странах. Особенно меня интересовали книги из секции «Путешествия и путевые заметки».

— Ты никогда не мечтал о путешествиях, Шейкер? — спросила я однажды вечером, положив выбранную книгу — «Дневник путешествия к Гебридским островам» Босвелла — на стол в библиотеке. — Мир ведь такой огромный, в нем столько всего кроме того места, где мы живем.

— Когда я был подростком, я часто думал о приключениях, — признался он. — Когда мой отец еще был жив, мы с ним часто говорили о дальних странах и об их жителях. Он поощрял мое стремление увидеть мир, и однажды по его настоянию я провел лето в Париже, путешествуя еще с двумя молодыми людьми.

Я села напротив Шейкера, положив локти на стол и обвив ногами ножку стула. Несомненно, увидев меня в такой вульгарной позе, миссис Смолпис прочла бы мне лекцию о приличном поведении, но сейчас мы с Шейкером были одни.

— И на что это было похоже? Каков этот Париж? Правда, что там царит разврат?

Шейкер улыбнулся.

— У меня осталось много волнующих воспоминаний. Я чувствовал себя по-настоящему живым. Мы с друзьями целыми днями бродили по городу, осматривая достопримечательности. Один из них был художником и сделал целую серию набросков — он подарил некоторые из них мне. Я покажу их тебе, когда мы вернемся домой.

— А тебе хотелось бы снова там побывать?

Его улыбка погасла.

— Думаю, время путешествий для меня закончилось.

Он скрестил руки на груди, пытаясь скрыть дрожь ладоней: Шейкер всегда так поступал, когда начинал говорить о себе.

— А что насчет тебя, Линни? Ты все еще мечтаешь об Америке?

Я покачала головой. Задуманное путешествие казалось мне теперь недостижимым, еще более недостижимым, чем раньше, когда я работала на улице.

— Теперь я не могу себе этого представить, хотя и не знаю почему, — сказала я Шейкеру. — Но все же…

— Что?

— Что-то не дает мне покоя, я чувствую какое-то волнение, неопределенность, особенно когда читаю такие книги. — Я положила ладонь на «Дневник», лежащий между нами на столе. — Словно где-то есть что-то, чего я пока не знаю, и это что-то ждет меня.

Шейкер взглянул на мою руку, на пальцы, ласкающие муаровую обложку книги. Затем посмотрел мне в глаза.

— Думаю, то, что ты чувствуешь, свойственно всем юным девушкам, Линни. Но, возможно, когда ты… Если ты…

— Если что? — спросила я, когда он не закончил предложение.

Шейкер встал.

— Ничего. Иногда я говорю, не подумав.

— Неправда, — возразила я. — Я ни разу не слышала от тебя ничего необдуманного.

Он собрал свои книги.

— По-моему, нам лучше поторопиться, иначе мы не успеем на последний экипаж.

Я последовала за ним, ломая голову над тем, о чем же он едва не проговорился. Хотя я не имела права заходить на территорию клуба и в отдел периодики на первом этаже, куда допускали только мужчин, я никогда не упускала случая заглянуть хоть одним глазком в эту высокую комнату с широкими окнами, выходящими на Ватерлоо. Обычно такая возможность появлялась по пути в подвал, куда я ходила за новой порцией чернил и бумаги, или когда я направлялась в комнату, туманно обозначенную как «Уборная для леди», чтобы в очередной раз испытать в действии новый аппарат — туалет со сливом, приводимым в действие веревкой, свисающей со стены. Какая роскошь! Я часто задерживалась тут дольше, чем было необходимо, дергая за веревку, только чтобы посмотреть, как вода стремительно уносится в некое отдаленное место. Я не могла сдержать улыбку, вспоминая, как когда-то выплескивала наш надколотый ночной горшок из окна прямо во двор.

В клубе и в отделе периодики я видела мужчин, которые сидели в мягких кожаных креслах и с наслаждением курили сигары и пили кофе или чай. Некоторые из них читали тщательно расправленные экземпляры «Вестника Ливерпуля» или другие газеты и журналы. Кое-то обсуждал предстоящее прибытие и отправление кораблей. Я узнала, что многие из членов клуба являлись богатыми судовладельцами. Некоторые из них были когда-то моими клиентами, но я уверена: они не то что не узнали бы меня, а даже не заметили бы.

В здании на первом этаже размещался также зал для лекций, рядом с ним на подставках стояли тщательно продуманные и написанные мистером Уорсом таблички, сообщающие о предстоящих литературных и научных лекциях, устраиваемых для членов клуба и их гостей.

Это было великолепное, величественное место.

Проводя весь день в библиотеке, а вечер — в уютном доме под строгим надзором миссис Смолпис, я понимала, что прежнюю Линни Гау заменила другая женщина, которая уверенно шагала по жизни. Я часто испытывала чувство удовлетворения, приятную уверенность в том, что все-таки смогу стать такой, какой меня мечтала видеть мама. Но в то же время меня беспокоило ощущение пустоты. Мне не хватало искреннего смеха в обществе девушек с Парадайз-стрит. Я утратила непосредственность, стала более сдержанной. Возможно, я казалась себе не такой искренней, как раньше. Но, наверное, нельзя продвигаться вперед, не сожалея о прошлом.

Моя жизнь становилась размеренной и предсказуемой. Я познакомилась с друзьями Шейкера — двумя бледными и серьезными, но учтивыми молодыми людьми, у одного из которых в моем присутствии отнимался язык. Они знали меня как кузину Шейкера. Раз в две недели они приходили к нам на Уайтфилд-лейн на обед, который проходил в официальной обстановке, омраченной присутствием миссис Смолпис. Но затем она наконец уставала и удалялась в свою комнату. Предоставив Нэн и Мэри убирать со стола, мы вчетвером уходили в гостиную, и, после того как Шейкер с друзьями пропускали по стаканчику, беседа становилась более оживленной. Более разговорчивый из молодых людей рассказывал мне истории из детства Шейкера. В эти вечера я узнала о своем «кузене» многое из того, что прежде оставалось для меня загадкой. И это меня радовало.

Я следила за тем, чтобы не сболтнуть лишнего и не проговориться о моей прежней жизни, понимая, что должна придерживаться вымышленной истории. Шейкер тоже никогда не терял бдительности и часто упоминал моего якобы отца — своего дядю — так, чтобы мои слова звучали более достоверно. Иногда я действительно начинала верить, что с рождения носила фамилию Смолпис.

Я часто говорила себе, что мне был дарован шанс на лучшую жизнь, такую жизнь, за которую любая девушка с Бэк-Фиби-Анн-стрит была бы вечно благодарна судьбе. Мне больше не нужно было каждую ночь выстаивать долгие часы на мокрой и холодной улице. Мне больше не приходилось каждое утро, сидя на корточках над выщербленным тазом, вынимать из себя скользкий, пропитанный спермой слизистый кусок губки. Я могла не беспокоиться о том, что меня травмирует какой-нибудь мужчина с членом под стать лошадиному или что меня будут щипать, бить и шлепать, чтобы помочь своему «дружку» прийти в боевую готовность. Мои юбки больше не были испачканы мочой и блевотиной после пьяных в стельку клиентов, а зарплату мне теперь выдавали в конверте, а не бросали на грязную мостовую, где мне приходилось выискивать монеты среди собачьего дерьма и плевков. Я не голодала. Я могла прочитать любую книгу, которую пожелаю и когда пожелаю. У меня теперь была своя чистая постель.

Так почему же тогда все это не приносило мне удовлетворения? Почему меня терзало отчаяние и мысли, которые уносили меня далеко от библиотеки и дома на Уайтфилд-лейн, не давали мне покоя? Мечта об Америке умерла, но я все равно представляла себе иную, незнакомую жизнь, отличную от той, какую мог предложить мне Ливерпуль с его туманами, чайками и серой рябью на широкой глади Мерси. А еще меня терзало мое прошлое и ужас содеянного: старый кошмар снова не давал мне покоя.

Почему же я не могла принять этот подарок, бескорыстно предложенный Шейкером, и счастливо жить новой жизнью или, вернее, исполнять роль под именем мисс Линни Смолпис?