Линни: Во имя любви

Глава двадцать четвертая

Я беспокоилась о Фейт. Они с Чарлзом были вынуждены переселиться в обветшалый район для внештатных гражданских служащих, мимо которого я не раз проходила. Дом Сноу стоял в самом конце Читпоур-роуд, рядом с такими же приземистыми, на скорую руку построенными бунгало, из стен которых сквозь широкие трещины пробивалась поросль сорняков.

Впервые я зашла к Фейт в самом начале Жаркого сезона. Бунгало оказалось маленьким, но аккуратным, обстановка в отличие от часто посещаемых мною домов на Гарден-Рич, Чоурингхи и Алипур свидетельствовала о том, что Чарлз и Фейт живут в Индии. Все было очень просто, но мило — плетенная из ротанга мебель, медные столики на коротких ножках. Белые стены украшало всего несколько тканых гобеленов, а пол прикрывали циновки из тростника. Несмотря на изменение положения в обществе, поначалу Фейт, кажется, была счастлива в браке с Чарлзом и радовалась возможности заняться обустройством своего собственного дома. В бунгало не было веранды, и дверь открывалась прямо во двор. В безветренную погоду здесь было нечем дышать.

У Фейт было минимальное количество слуг: худенькая робкая девочка лет двенадцати, исполняющая обязанности айи, ее младший брат, отвечающий за всю уборку в доме, и пожилой мужчина, слонявшийся по дому, ничего толком не делая. Повар, дгоби и дарзи у Фейт и у владельцев трех других бунгало были общие.

Шло время, на Калькутту обрушилась изматывающая жара, и Фейт, отвечая на мои записки, в которых я приглашала ее зайти к нам днем или спрашивала разрешения самой ее проведать, начала ограничиваться сожалениями и извинениями, ссылаясь на разнообразные причины, от жары и плохого самочувствия до проблем со слугами. Когда со времени нашей последней встречи прошло более трех недель, я решила сама навестить ее, невзирая на беспощадное солнце.

У двери меня встретила айя, проводившая меня в крошечную гостиную. Она ушла за Фейт, и я, ожидая ее в комнате и испытывая головокружение от недостатка воздуха, просто не могла не заметить белых муравьев на полу и кислый запах нестираного белья. Повсюду лежал толстый слой пыли. В открытую дверь я увидела гору немытых тарелок и чашек, стоявших на небольшом круглом обеденном столе. Наконец в гостиную вошла Фейт. Она была бледной, а ее одежда — помятой. Прическа Фейт совсем растрепалась.

— Здравствуй, Линни, — сказала Фейт. — Я решила, что если буду лежать совсем без движения, то мне станет прохладнее. Пожалуйста, извини меня за беспорядок в доме. Мы совсем не ждали гостей, сейчас слишком жарко.

— Ну что ты, в такой зной у всех опускаются руки, — ответила я.

Мы сели, и Фейт попросила айю принести мне холодного чая. Вместе с чаем девочка принесла нам печенье на тарелке. От нее сильно пахло топленым маслом, которым она смазывала волосы. Фейт и не взглянула на тарелку, но я заметила, что вид у печенья подозрительный.

Мы попытались завязать беседу, но Фейт казалась смущенной. Давая айе указания для повара, она дважды их меняла. Фейт приказала уборщику выполнить кучу мелких необязательных поручений, в то время как над грязной посудой жужжали мухи. Когда я сообщила, что через полчаса мне придется уйти, Фейт принялась кружить по комнате, выглядывая в окна.

— Фейт, с тобой правда все в порядке? — спросила я.

Я заметила, что она не надела корсет и нижние юбки, из-за чего ее бежевое платье некрасиво обвисло. Под мышками и на спине виднелись пятна от пота. В такую жару я переодевалась не менее четырех раз в день: Малти готовила для меня прохладную ванну и чистую одежду.

Фейт растерянно на меня посмотрела.

— Да. Я тут только что подумала, может, сегодня Чарлз придет домой раньше, чем обычно. Я на это надеюсь. Я не люблю оставаться здесь одна.

— Но ты не одна. В доме есть слуги, а рядом — другие женщины, твои соседки. Ты не ходишь к ним в гости?

Она снова взглянула в окно.

— Я только хотела сказать… Я надеюсь, что Чарлз вернется раньше, чем ты уйдешь. — Фейт подошла ближе. — Это все слуги. Они постоянно за мной наблюдают, и я думаю, что они меня не любят.

— Может, тебе нужно почаще выбираться из дому? — предположила я. — Я знаю, что в такую жару это непросто, но сидеть здесь одной целыми днями тоже никуда не годится.

— Меня не приглашают в те дома, куда ходишь ты, Линни.

— Но я часто хожу с Малти и по другим делам. В «Калькутта Клаб» есть небольшая библиотека.

— Чарлз не является членом клуба.

— Но я могу взять тебя с собой как свою гостью.

— Это все так утомительно, — сказала Фейт.

Когда спустя двадцать минут я собралась уходить, Фейт с рассеянным видом беспокоилась из-за неприбранного стола и из-за того, что Чарлзу может не понравиться обед.

Несмотря на то что некоторые аспекты жизни в Индии вызывали мое недовольство, я многое здесь полюбила. Я провела немало счастливых часов в библиотеке. Мистер Пиндерель, пожилой мужчина, заведовавший библиотекой, скоро начал меня узнавать — думаю, он радовался, когда сюда хоть кто-то приходил. Я посещала библиотеку раз в четыре или пять дней, чтобы обменять книги, и ни разу не встретила здесь ни одного посетителя. Спустя несколько месяцев мистер Пиндерель стал приберегать для меня новые книги, которые привозили на кораблях. Однажды, увидев, как я изучаю переплет прекрасно оформленной книги, мистер Пиндерель нахмурился.

— Уверяю вас, миссис Инграм, в переплетах нет червей. Я сам проверяю каждую книгу, прежде чем поставить ее на полку. Я прилагаю очень много усилий, чтобы сохранить книги в этом климате.

— О, я вовсе не искала червей, мистер Пиндерель. Я рассматривала детали переплета. Книга интересно брошюрирована, — я показала ему. — Я такого никогда раньше не видела.

— Ну, если так, — глаза мистера Пиндереля загорелись, — значит, вас интересует оформление книг?

— О да, — ответила я. — Я изучала книжное дело… Ну, еще в детстве. Мне оно всегда нравилось.

Мистер Пиндерель мигом приволок целую кипу книг, и мы добрых полчаса обсуждали их обложки и тиснение на переплетах. Я уже давно так оживленно не беседовала.

Визиты в библиотеку, встречи с Фейт и частые отъезды Сомерса, заботящегося о собственных развлечениях, — в эти первые месяцы своего замужества я как никогда была близка к мысли, что достигла в жизни всего, чего хотела.

28 июля 1831 года

Милый Шейкер,

в конце июля у нас начинает дуть жаркий красный ветер с запада.Он приносит ссобой мелкую пыль, от которой нигде невозможно укрыться: она проникает везде, словно запах, просачивается вдома сквозь щели итрещины.Она набивается мне вглаза, уши, нос идаже между зубами. Кажется, пыль причиняет неудобства даже слугам.

Но что хуже всего, сила ветра такова, что он отрывает хлипкие жилища от земли и сгибает деревья почти вдвое.Говорят, он приносит безумие англичанам, и, возможно, так оно и есть —всех нас охватывает временное умопомрачение, потому что бесконечные завывания ветра въедаются в мозг и вызывают симптомы, сходные с воспалением. Когда ветер умолкает, все замирают, прислушиваясь, так как тишина теперь кажется угрожающей.

После ветра начинаются первые дожди.Впечатление такое, словно небеса разверзлись и оттуда, словно из ведра, на город бесцеремонно обрушились потоки воды.Улицы превращаются в бурные грязные реки, истановится невозможно ходить вэтих тяжелых, подметающих землю платьях, многочисленных нижних юбках икринолинах, которые здесь приходится надевать, выходя из дома.Ежедневные ливни продолжаются несколько часов, азатем заканчиваются так же неожиданно, как иначались.Горячим влажным воздухом трудно дышать, ииногда мне кажется, что япытаюсь продохнуть сквозь кусок мокрой ткани.После краткой передышки, когда показывается на удивление синее небо идрожащее вгорячем мареве солнце, снова собираются тучи, небесная синь приобретает зловещий свинцово-серый оттенок, иливень обрушивается сновой силой.

Все, что сделано из ткани, бумаги или кожи, за ночь покрывается изумрудно-зеленой плесенью, даже если вещи находятся в доме.Я узнала, для чего предназначаются странные, обитые изнутри жестью коробки, которые яобнаружила водной из пустых спален, итеперь храню вних свою одежду.Если мы неожидаем гостей, слуги накрывают всю мебель простынями.Большую часть времени япровожу на веранде, возле своей спальни.

Сквозь открытые окна в дом десятками проникают мухи и другие летающие, ползающие ижужжащие насекомые, которые, кажется, рождаются здесь прямо из влажного воздуха.Вчера вечером, во время ужина, среди всего, что ползало по столу, яузнала чешуйницу, белых муравьев, жуков-навозников, гусениц исороконожек.Конечно, втакой компании трудно есть.Стоит только открыть тарелку, как над ней сразу же начинают порхать илетать тучи насекомых, невзирая на отчаянные усилия мальчиков, отгоняющих их метелками.За моей спиной стоит слуга сложкой, которой он снимает сменя крупных жуков ибукашек, сыплющихся мне на волосы иплечи.Сомерс почти неест дома, аобедает видеально чистой, чуть ли нестерильной гостиной для джентльменов усебя на службе.

Я больше никому, кроме тебя, в этом не признаюсь, Шейкер, но многие насекомые кажутся мне удивительными. Некоторые мотыльки, крылышки которых словно покрыты сусальным золотом, вызывают мое восхищение —такие они хрупкие и красивые.Я поймала громадную (более двадцати сантиметров длиной) сороконожку в зеленую и желтую полоску и больше недели держала ее в стеклянной банке.Каждое утро я бросала ей в банку листья и с благоговейным трепетом наблюдала, как она расправляется с едой. Даже мухи, Шейкер, — обычные мухи! —это не простые синие мухи, которых полно в Англии.У многих из них ярко-зеленые или винно-красные брюшки.

Я научилась обертывать постель несколькими слоями прозрачного муслина и каждый вечер, прежде чем забраться в кровать, убираю покрывала ипровожу тщательную проверку белья, чтобы непригреть под боком спящего скорпиона.Затем япроверяю тяжелый тканевый полог над кроватью, чтобы убедиться, что он вполном порядке.Однажды среди ночи меня весьма неприятно разбудил жук-навозник размером сгрецкий орех, который свалился мне на лицо сбалки.Это был первый ипоследний раз, когда япроявила невнимательность, ложась впостель.Еще яобнаружила (ни капельки неиспугавшись), что скорпионы обожают жить вбанных губках.

Каждое утро я принимаю хинин — ужасно большую ложку, — содрогаясь от его горечи. Меня предупредили, что вероятность заболеть малярией особенно высока во время Сезона дождей.Сомерс пал жертвой этого недуга еще во время первого года пребывания в Индии, около пяти лет назад, и до сих пор подвержен приступам.

Во время приступов он предпочитает держаться от меня подальше, поэтому за ним ухаживают слуги.Но я слышала его стоны и вопли: он кричал, что его кости словно сминает гигантская безжалостная рука, авголове, сводя его сума, без умолку звенят литавры.Хотя он совсем нерассказывал мне освоих родителях, вгорячечном бреду Сомерс зовет покойную мать, словно ребенок, ипроклинает жестокого отца, воспоминания окотором недают ему покоя.

Во время последнего припадка его так сильно колотило, что Сомерс надколол себе один зуб. Бедняга!

На этом я завершаю письмо, с обещанием, что обязательно напишу тебе еще, мой дорогой Шейкер.

Твоя Линни

Я упомянула Сомерса всего в нескольких строчках, ведь что особенного я могла о нем рассказать? Сначала я считала его чересчур эгоцентричным, но незлым человеком. Мы продолжали общаться, словно равнодушные друг к другу, но вежливые соседи, живущие под одной крышей. Иногда Сомерс грубо разговаривал со мной, обвиняя во всех грехах, но такое случалось, только когда он выпивал больше, чем обычно, или был разочарован свиданием. На следующий день он всегда извинялся, преподнося мне небольшие подарки — какую-нибудь безделушку или драгоценность, нечто безличное, за чем он мог послать одного из слуг в магазин Тайлера. В такие моменты я видела, что Сомерс понимал необоснованность своих обвинений, и, хотя искренняя улыбка или доброе слово значили бы для меня гораздо больше, нежели бесполезные мелочи, кажется, он просто не умел извиняться по-другому.

Иногда я замечала, что Сомерс странно на меня смотрит, но он всегда поспешно отворачивался в сторону и все отрицал, когда я интересовалась, в чем дело. Я чувствовала, что, несмотря на напускную браваду и шарм, перед которым трудно было устоять, Сомерс глубоко несчастен. Однажды я спросила о его детстве в Лондоне, о матери и об отце, но он отказался говорить со мной о своем прошлом.

Как оказалось, Сомерс не желал обсуждать не только свою прошлую, но и нынешнюю жизнь. И совсем не интересовался тем, как я провожу время. Когда я спрашивала его о работе, он отвечал, что мне это будет неинтересно. Когда я пыталась рассказать ему о прочитанных книгах и о беседах с мистером Пиндерелем в библиотеке клуба, ему становилось скучно. В те редкие вечера, которые мы проводили наедине, мы беседовали только о домашних делах и о слугах, о предстоящих развлечениях и светских раутах, на которые нас пригласили. Мы никогда не обсуждали свои мысли и переживания.

Ситуация стала ухудшаться, когда дожди наконец прекратились и начался приятно умеренный Прохладный сезон. К тому времени я прожила в Индии почти год.

Сомерс воспользовался благоприятной погодой, чтобы в компании еще нескольких мужчин отправиться на охоту, и отсутствовал почти три недели. Когда он вернулся домой, на его лице резко выделялись незагорелые пятна от солнцезащитных очков, а сам он казался очень уставшим и угрюмым из-за отсутствия трофеев, в чем он винил своих загонщиков. Сомерс рассказал, что, несмотря на большое количество животных — тигров, пантер, диких кабанов, — загонщики боялись собственной тени, после того как один из них был убит в результате неожиданного нападения раненого тигра.

— Проклятые трусы, — добавил Сомерс. — Они лезли на деревья при каждом шорохе и упускали крупную добычу.

— Но ведь у них действительно была причина…

— Это не оправдание, Линни. Это их работа, за которую им заплатили.

Мы находились в гостиной. Он ходил туда-сюда перед диваном, обитым дамастом, где я сидела, держа в руках книжку, которую читала перед его приездом. Я никогда не видела Сомерса в таком плохом настроении и поэтому молчала, пока он возмущался по поводу своей неудачной охоты. Наконец он крикнул, подзывая слуг, и все они прибежали к нему. Сомерс приказал им наполнить водой ванну у него в комнате и дал указания приготовить плотный английский обед, включающий в себя несколько блюд, в том числе седло барашка, ростбиф и йоркширский пудинг с мясной подливкой. Затем Сомерс взял бутылку вина из шкафчика и исчез на весь день.

Когда начало смеркаться, он пригласил меня присоединиться к нему за обедом. Пищу подавали с привычной помпой, на дорогом фарфоре и начищенном до блеска серебре. Сомерс поставил рядом со своей тарелкой бокал разбавленной водой мадеры и запивал ею каждый кусок, постоянно приказывая китматгару вновь наполнить бокал.

Пока Сомерс довольно неуклюже резал мясо и медленно, но с удовольствием его жевал, я возила по тарелке прожаренный с кровью ломоть мяса и потягивала воду из своего изящного хрустального кубка.

Наконец Сомерс поднял голову.

— Мясо недостаточно хорошо прожарено для тебя?

У него заплетался язык, и я никогда не видела его настолько пьяным. Я подумала, не начало ли это нового приступа малярии.

— Я совсем недавно съела ленч, а это тяжелая пища.

— Ну, тогда пускай тебе принесут что-нибудь другое. Рагул, — обратился Сомерс к мальчику, проходившему через комнату со стопкой чистых салфеток, — унеси тарелку миссис Инграм.

Мальчик посмотрел на стол. Его глаза расширились, и он опустил голову.

— Забери эту тарелку, Рагул, — повторил приказ Сомерс.

Не поднимая головы, мальчик попятился.

— Сомерс, ты же знаешь, что он не может этого сделать, — сказала я. — Позови кого-нибудь другого…

В один миг Сомерс отодвинул свой жалобно заскрипевший стул от стола и оказался перед мальчиком. Он грубо схватил слугу за тонкую руку. Салфетки упали на пол, словно стайка упорхнувших голубей.

— Когда я говорю тебе…

Я подбежала к ним и попыталась высвободить руку Рагула из железной хватки Сомерса.

— Оставь его в покое!

— Когда я приказываю ему, он обязан подчиниться!

Шея и лицо Сомерса налились кровью, он все сильнее стискивал руку мальчика.

— Но ему не нравится выполнять приказы. Я узнал об этом сегодня днем, не так ли, Рагул?

Значит, дело здесь было не только в тарелке. Я всем сердцем была на стороне мальчика, которому на вид было не больше четырнадцати лет. Все его тело тряслось от страха. Одна мысль о том, что могло случиться с ним несколько часов назад, наполнила меня отвращением к Сомерсу.

— Сомерс, — тихо сказала я, — отпусти его.

— Да как ты смеешь перечить мне при слугах?!

— Он индус. Он не может прикасаться к тарелке, на которой лежит говядина. Ты прекрасно это знаешь, — сказала я, все еще не повышая голоса и пытаясь ослабить его хватку. — Ты можешь избить этого мальчика до потери сознания, но он все равно к ней не притронется. Рагул, позови Гохара. Гохар сможет забрать тарелку. Сомерс, отпусти его!

Последние слова я почти выкрикнула, чего не позволяла себе с тех пор, как мы с Сомерсом поженились.

В следующий момент Сомерс мне улыбнулся. Вернее, неестественно оскалился. Затем он выпустил руку Рагула. Мальчик убежал, а через несколько секунд возле стола возник другой мальчик и молча забрал тарелку. Остальные слуги в столовой — тот, что приводил в движение панкха, китматгар и мальчики, отгоняющие мух, — продолжали свою работу, словно ничего не случилось.

Мы снова сели за стол. Сомерс методично поглощал обед. Я взяла фигу с тарелки с фруктами и орехами, стоявшей посреди стола рядом с подсвечником. Я надкусила ее, но фига оказалась переспелой, а мне не лез кусок в горло. Кремовый шелковый жилет Сомерса был забрызган спереди кровянистым мясным соком, под бакенбардами выступил пот.

Мы сидели в тишине, нарушаемой лишь трепетом крыльев мотылька, кружившегося возле подсвечника, пока Сомерс не закончил обедать. Затем он молча встал из-за стола и ушел.

Я подумала, что инцидент исчерпан, и собиралась лечь спать. Но как только Малти помогла мне облачиться в ночную сорочку, в мою спальню вошел Сомерс. Он прислонился к дверному косяку и одним отрывистым словом отослал мою айю прочь. Она выскользнула из комнаты, неловко, боком протиснувшись в дверь, чтобы избежать прикосновения к нему. За все время нашего брака Сомерс ни разу не заходил ко мне в спальню, так же как и я к нему.

— Сомерс, — начала я. — Почему…

Я замолчала. Из-за спины он достал хлыст для верховой езды.

— Если ты когда-нибудь еще унизишь меня перед другими, я заставлю тебя вспомнить об этой ночи и молиться, чтобы все было, как сейчас, — потому что это только предупреждение.

— Что ты хочешь сказать? Ты же не собираешься меня высечь? — уверенно произнесла я, зная, что в доме находится как минимум двадцать слуг, которые меня услышат.

— А почему бы и нет? — спросил Сомерс. Он выждал мгновение, затем подступил ближе, улыбаясь, словно прочитал мои мысли. — Ты думаешь, слуги тебе помогут? Неужели ты так ничего и не поняла об этой стране? Неужели ты так слепа, что считаешь, будто кому-то есть дело до того, что с тобой происходит? Ты думаешь, что хоть один из этих услужливых трусливых ублюдков осмелится помешать мне воспитывать мою собственную жену?

Я открыла рот, но, прежде чем я успела что-либо сказать, Сомерс схватил меня спереди за ночную рубашку и притянул к себе. Я била его в грудь кулаками, но он был гораздо сильнее меня, и, кроме того, им руководила ярость, усиленная алкоголем. Он швырнул меня на кровать. Незажженная лампа упала на пол и разбилась, наполнив комнату запахом вылившегося из нее кокосового масла. Сомерс перевернул мой туалетный столик. Затем он без усилий развернул меня к себе спиной и уперся коленом мне в поясницу, прижимая меня к матрасу. Удерживая мои запястья одной рукой, он взял хлыст в другую руку и с силой стегнул сплетенным из кожаных ремешков хлыстом по моей спине. Я почувствовала, как тонкая ткань треснула, а моя кожа лопнула от удара. Мой муж хлестал меня, а я вопила что есть мочи, выкрикивая самые оскорбительные ругательства, которые знала, — на таком языке говорили мои старые подруги Хелен, Анабель, Дори, Ягненок и Худышка Мо. Неожиданно Сомерс остановился, и я взглянула на него через плечо. Он тяжело дышал, по его искаженному лицу сбегали струйки пота. Сомерс смотрел на мою истерзанную окровавленную спину, глаза у него странно блестели, и я с содроганием поняла, что это масленое выражение может означать только одно — похоть. Затем он отбросил хлыст, расстегнул штаны и притянул меня за бедра к себе, вынудив встать на колени. Я принялась вырываться и с силой вывернулась из его рук, пока он возился с одеждой. Затем я сжалась в углу кровати, прикрывшись покрывалом и глядя ему в лицо. Сомерс посмотрел вниз, выругался и отвернулся от меня. Матрас подпрыгнул, когда мой муж практически упал с кровати.

— Я не могу пролить в тебя свое семя, — сказал он, поднимаясь на ноги, заправляя рубашку, застегивая брюки и приглаживая волосы. — И я никогда больше не стану пачкаться, прикасаясь к тебе. Маленькая индусская задница Рагула в сто раз чище тебя. Мне следовало бы воспользоваться рукояткой хлыста, хотя я не хочу испачкать и его.

Сомерс ушел, а я поняла, что соглашение, которое мы с ним заключили, оказалось совсем не таким, как я себе представляла. Я была его пленницей, точно так же как когда-то была пленницей Рэма Манта.

На следующий день Сомерс извинился самым обычным образом. Когда он пришел домой в конце дня, я сидела на веранде. Каждое движение отзывалось болью. Я знала, что от глубоких ран останутся шрамы. Когда вчера ночью Сомерс вывалился из моей спальни, ко мне сразу же прибежала Малти. Она плакала и причитала на хинди, обмывая и перевязывая раны и смазывая мне спину какой-то мазью с запахом миндаля. Ее ладони успокаивали боль. Закончив с перевязкой, Малти села на пол возле кровати и принялась тихо напевать, чтобы успокоить меня, пока я наконец не забылась тревожным сном. Когда я проснулась ранним утром, она все еще сидела возле меня, положив голову на край кровати.

Сомерс принес большую корзину и поставил ее передо мной.

— Что там? — спросила я, не желая на него смотреть. Корзина вздрагивала, и из нее доносились нерешительные сопящие звуки. В следующее мгновение крышка отлетела в сторону, и из корзины выглянул щенок, со свесившимся набок розовым влажным языком. Я обхватила его маленькую твердую черную голову ладонями и заглянула в янтарные глаза.

— Это помесь двух разных пород. Я не могу выговорить индийское слово, но оно означает, что родители этого щенка — специально отобранные кобель и сука. Эти собаки хорошо приживаются в Индии благодаря крепкому телосложению и короткой шерсти. В отличие от наших собак они не страдают от парши. Это свирепые, но преданные животные.

Сомерс говорил тихо, в его голосе слышалось что-то такое, что я не смогла определить. Неловкость или раскаяние?

— Эти собаки — редкость, — продолжал он. — И тяжело достать такую собаку без предварительного заказа. Мне повезло, что я нашел этого щенка. Думаю, в нем есть кровь терьера, судя по жилистому телосложению. Их разведением специально для англичан здесь занимается один метис.

Я вытащила щенка из корзины и посадила себе на колени, морщась при каждом движении. Несмотря на то что песик был еще небольшой, лапы у него оказались длинными и неуклюжими. Он положил передние лапы мне на плечи и облизал лицо, переступая задними по моему платью и стараясь найти точку опоры.

— У него есть индусское имя, но ты можешь называть его, как захочешь. Его отняли от суки несколько недель назад, и он быстро научится слушаться, как меня заверил заводчик. — Сомерс наклонился и почесал щенка за ушами. — Они прекрасные ищейки.

Щенок бешено завилял обрубком хвоста. Я посмотрела на Сомерса. Его глаза покрывала сеточка розовых сосудов, а под глазами налились мешки. После нашей свадьбы он заметно прибавил в весе, и сейчас его лицо казалось одутловатым. Сомерс имел довольно жалкий вид, и дело было не только в выпитом им вчера спиртном. Я знала, что он стыдится содеянного.

Тем не менее я не поблагодарила его за щенка. Я решила, что больше никогда не стану его благодарить. Я не испытывала благодарности за все то, что он мне предлагал, и после незначительной ссоры, происшедшей неделю назад, когда я отказалась от флакона туалетной воды, я решила, что больше не приму от него ни одного подарка.

Но я хотела щенка. У меня никогда не было ничего, что принадлежало бы только мне.

Я назвала щенка Нил, на хинди это значит «синий»: его лоснящийся мех был настолько черным, что отливал синевой.