Любовница группенфюрера

Глава 16

Оказалось, что наш с Рудольфом план был хорош только в теории. Дело было в том, что доктор Кальтенбруннер с удовольствием наслаждался своим вечерним коньяком, но делал он это исключено в компании моего мужа за отсутствием своих друзей-австрийцев во главе с Отто Скорцени. Прошло уже два дня, но я нисколько не продвинулась в намеченном.

Было далеко за полночь, а Генрих до сих пор сидел в гостиной с обергруппенфюрером Кальтенбруннером. Было удивительно, но несмотря на взаимную неприязнь (со стороны доктора Кальтенбруннера, потому что Генрих был женат на женщине, которую тот хотел для себя; и со стороны Генриха, потому что его начальник сотнями посылал людей на смерть, людей, которых Генрих пытался спасти), они каким-то образом поддерживали вполне сносные отношения и даже частенько коротали вечера за бутылкой бренди и колодой карт.

У меня была своя теория насчёт того, как им удавалось так неплохо ладить, хотя бы в течение нескольких часов: доктор Кальтенбруннер любил тыкать своего подчинённого носом в тот факт, что он был его начальником, и не упускал шанса лишний раз пошутить, что он работал сейчас над двумя очень важными документами — своими бумагами о разводе и переводом его, Генриха, на восточный фронт. Обергруппенфюрер знал, насколько тот факт, что мы с ним находились в весьма дружественных отношениях, досаждал моему мужу, и не упускал возможности делать различные на сей счёт намёки.

Генрих в свою очередь мстил начальнику тем, что выигрывал у него довольно внушительные суммы в карты. Я не любила, когда они вот так просиживали ночи напролёт, потому что Генрих возвращался под утро пьяным и почти всегда в дурном настроении. Но мы всё же жили под одной крышей, пусть всего и несколько дней, и мне пришлось смириться с тем, что мужчины пришли к негласному соглашению проводить время друг с другом, вместо того, чтобы терпеть общество прескучного хозяина дома и его ещё более скучной жены.

В ожидании Генриха, я встала с кровати и пошла налить себе стакан воды, когда тот наконец вернулся. Он вошёл в комнату не совсем уверенным шагом и тут же наполнил воздух вокруг запахом сигарет и коньяка. Он иногда курил с доктором Кальтенбруннером, хоть и наотрез отказывался в этом сознаваться. Я оглядела его униформу, расстёгнутую и всю измятую, и вздохнула.

— Хочешь воды? Или лучше иди прими душ, от тебя жутко несёт дымом.

— Я не виноват, что твой шеф дымит, как паровоз.

— Он твой шеф тоже. Держи.

Я протянула Генриху стакан воды. Он взял его, долго его разглядывал и затем отставил на стол.

— Я не так уж и пьян.

— Конечно, нет.

— Я просто расстроен.

— Может, в таком случае тебе не стоит пить с людьми, которые тебя расстраивают?

— Ты же знаешь, что я это делаю вовсе не потому, что мы с ним такие хорошие друзья.

— Очевидно.

— Я пытаюсь помочь людям.

— Да, да. — Я помогла ему снять китель и повестила его на спинку стула. — Садись, я помогу снять сапоги.

Генрих послушно сел и вытянул ко мне свои ноги.

— Ты такая хорошая жена, Аннализа. Я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю, родной. Но не когда ты в таком состоянии.

— Я знаю. Прости. Это он заставляет меня пить. Он знает, что тебе это не нравится, и назло это делает.

— Ничего он назло не делает. Ты всегда ищешь в его действиях какой-то скрытый мотив.

— А ты думаешь, у него нет скрытого мотива?

Я убрала его сапоги под стол и молча принялась расстёгивать его рубашку.

— Вот ты не веришь мне, а знаешь, что он мне сегодня сказал?

— Не уверена, что хочу знать. Вы друг другу только всякие гадости говорите.

— Мы играли в карты. Он уже здорово к тому времени напился и проиграл мне кучу денег, но останавливаться не хотел, и спросил меня, не сможет ли он заплатить мне позже, или же сделать одолжение какое… Я сразу же ухватился за его предложение: помнишь тот последний приказ о переводе трёхсот голландских евреев в Аушвиц?

Помнила, конечно же. Обергруппенфюрер Кальтенбруннер должен был подписать и отослать этот приказ коменданту Аушвица, как только тот «расчистит для них место,» что означало, что три сотни нынешних обитателей лагеря, признанных негодными к работе, будут отправлены в газовую камеру, чтобы заменить их свежей рабочей силой.

— Да, помню.

— Ну так я сказал ему, а почему бы нам не сыграть на людей? Если я проиграю, то я заплачу вам наличными, а если я выиграю — вы отправите этих людей на рабочие фабрики в Германию вместо Аушвица.

— И что он сказал?

— А вот это как раз и самое интересное. — Генрих откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди. — Он рассмеялся и сказал, что это было слишком просто. Он сказал, что я рискую несколькими купюрами, а он рискует потерять рабочую силу, да ещё и навлечь гнев начальства. А затем он сказал ещё более интересную вещь: «Играть так играть, оберфюрер. Если я проиграю, то пошлю ваших евреев, куда вам заблагорассудится, хоть в Палестину. Но если я выиграю, то вы мне отдаёте свою жену. Не пугайтесь так, всего на ночь».

— Что?

— Ты всё ещё утверждаешь, что я всё придумываю, и у него нет никакого скрытого мотива?

Я поверить не могла, что обергруппенфюрер Кальтенбруннер предложил моему мужу что-то подобное. Он никогда не скрывал, что хотел заполучить меня в любовницы, но в карты на меня играть? Это уже ни в какие рамки не лезло.

— И что ты ему сказал?

— Что ты думаешь, я ему сказал? Я отказался, конечно же. Сказал, что мне никогда бы и в голову не пришло играть на свою жену. Он рассмеялся и сказал, что это была просто шутка. Но я-то знаю, что он вовсе не шутил.

Я покачала головой и помогла Генриху снять рубашку. А затем невольно призадумалась.

— А знаешь, что? Я, безусловно, понимаю, насколько это всё гадко, но ты подумай: ты же лучше всех в карты играешь во всём СД. Он почти всегда тебе проигрывает. А тут речь идёт о трёх сотнях человек. Трёх сотнях!

Он нахмурился.

— Мне не нравится, куда ты ведёшь.

— Да просто подумай, Генрих. Три сотни человек, за одну игру! Напои его как следует, и они наши! Мы можем спасти триста человек.

Он качал головой, сдвинув брови ещё сильнее.

— Нет. Ты с ума сошла. Я не собираюсь на подобное соглашаться. А что, если он выиграет?

— Но он почти никогда не выигрывает! — Я уселась на колени перед мужем и взяла его руки в свои. — Генрих, это же такая возможность! Да нам в жизни подобного шанса не представлялось! Иди, скажи ему, что ты согласен.

— И думать забудь!

— Генрих, прошу тебя! Подумай об этих людях!

— Этих людей я не знаю, а вот тебя — да. Ты моя жена, и я люблю тебя.

— Но они-то тоже чьи-то жёны, Генрих! Чьи-то матери, сёстры и дочери. И кто-то тоже очень сильно их любит. Но теперь они все погибнут просто потому, что ты не хотел рисковать.

Он упорно смотрел в пол и молчал. Я выпустила его руки и поднялась с колен.

— Я иду спать. Доброй ночи.

Он ничего не ответил. Десять минут спустя он осторожно забрался под одеяло, пока я лежала, отвернувшись к стене, но так и не решился до меня дотронуться.

Я перевернула очередную страницу книги, которой пыталась занять себя в ожидании Генриха. Ещё одна поздняя ночь для моего мужа, проведённая в обществе моего шефа. Мне уже не терпелось покинуть эту богом проклятую страну. Я погасила весь свет, оставив только ночник для чтения, но сон по-прежнему не приходил. Наконец я услышала шаги за дверью и отложила книгу, надеясь, что хоть на этот раз Генрих не напился. Но дверь открыл вовсе не мой муж, а обергруппенфюрер Кальтенбруннер. Он был заметно пьян.

— Что вы здесь делаете? — Я на опыте знала, что в таком состоянии от доктора Кальтенбруннера ничего хорошего ждать не стоило, и что хуже всего, действия его становились совершенно непредсказуемыми. Под его пристальным взглядом я быстро стянула халат со спинки кровати и набросила его поверх ночной сорочки.

— Я пришёл сообщить вам, что ваш муж — ужасный человек.

— Правда? И почему же?

Я откинула одеяло и встала с постели, завязывая пояс халата; я предпочитала быть на ногах на случай, если ему взбредёт что-нибудь в голову. Будто прочитав мои мысли, обергруппенфюрер ухмыльнулся и закрыл за собой дверь. Я занервничала.

— Я вам всё объясню через минуту. — Он прошёл к серванту, где наш хозяин хранил сервиз и алкоголь, достал оттуда бутылку бренди и налил себе приличную порцию. — Хотите?

— Нет, благодарю вас, герр обергруппенфюрер. Я не пью бренди. И, учитывая ваше состояние, вам бы тоже не стоило.

Он расхохотался и опрокинул половину бокала почти в один глоток.

— Где мой муж?

— Пошёл прогуляться.

Доктор Кальтенбруннер прислонился к серванту и наблюдал за мной с каким-то охотничьим интересом, тем тёмным, немигающим взглядом, каким волк следит за оленем. Мне этот его взгляд совсем не понравился.

— Прогуляться? Не слишком ли поздно для прогулок?

— Он сказал, что хочет проехаться за городом. Думаю, он расстроился.

— Да? И что же его так расстроило?

Он снова ухмыльнулся, не сводя с меня глаз.

— Он проиграл мне в карты. Может, всего в десятый раз в жизни. Но на этот раз он проиграл по-крупному.

У меня вдруг кровь отлила из всех конечностей и сосредоточилась во всё быстрее бьющемся сердце.

— И что, много он вам проиграл?

Обергруппенфюрер неспешно допил янтарный ликёр и опустил пустой бокал на стол, ударив стеклом по дереву так сильно, что я невольно вздрогнула.

— Вас. Он проиграл вас.

Я судорожно начала обдумывать выход из крайне нехорошей ситуации. В прошлый раз, когда он поймал меня в своей ванной комнате в РСХА, я привела его в чувство увесистой пощёчиной и смогла таким образом сбежать. Только вот в этот раз, я была больше чем уверена, он был готов к чему-то подобному. Он не смотрел бы на меня так, если бы не был.

— Я прошу прощения, герр обергруппенфюрер?

Я решила обратиться к стратегии ледяного тона, и сдвинула брови и скрестила руки на груди, подчёркивая своё пока молчаливое возмущение.

— Видите ли, как я вам уже сказал, ваш муж — ужасный человек. И ещё более ужасный муж. Он был так одержим этими своими жалкими евреями, что согласился поставить их против вас в карточной игре. Евреев! Против вас! Я же совершенно не всерьёз это ему предложил! Но, хотя, признаюсь, теперь я очень рад, что он согласился. — Закончил он с хищной улыбкой.

— Как это очаровательно с вашей стороны, играть на меня в карты. Что, все высокопоставленные офицеры рейха себя теперь подобным развлекают? Играют в карты на людей?

— Хуже, фрау Фридманн. На своих жён! — Обергруппенфюрер снова рассмеялся и двинулся в мою сторону, блокируя мой единственный путь к отступлению. Со стеной слева и кроватью справа, я отступила назад ровно настолько, насколько он приблизился. — Как кто-то может играть на свою жену? Я свою терпеть не могу, но и то в карты не стал бы на неё играть, хотя бы просто из уважения.

Он сделал ещё один шаг в мою сторону; я снова отступила назад и ударилась ногой о прикроватный столик. Отступать дальше было некуда.

— А мне теперь что прикажете делать, герр обергруппенфюрер? Заплатить по счёту мужа, просто потому что вы двое решили сделать какую-то дурацкую ставку?!

— Нет, конечно же. — Он сделал последний шаг мне навстречу и стоял теперь едва ли в каких-то сантиметрах от меня. — Как можно просить о таком… У меня бы язык не повернулся.

— Чего вам тогда от меня нужно?

— Как я вам уже сказал, я пришёл только чтобы сообщить вам о том, что ваш муж — совершенно никчёмный муж, и вам стоит с ним развестись. Как он только посмел поставить вас на кон в карточной игре? — Он поднял руку к моему лицу и отвёл от него волосы. — Вас… Такую красавицу-жену… Если бы я был вашим мужем, я бы пристрелил на месте наглеца, который бы мне подобное только осмелился предложить. Нет, вы слишком ценны, чтобы так вами рисковать. Только взгляните, как вы чертовски красивы…

Обергруппенфюрер Кальтенбруннер наклонился ещё ближе ко мне, и я невольно отпрянула назад, цепляясь за край ночного столика. Он смотрел на меня своими голодными чёрными глазами, пока вёл пальцами по моей руке от запястья до самого плеча, к шее, а затем и к лицу.

— Нет, вы совершенно правы. Нас обоих под трибунал надо отдать только за то, что мы сделали такую ставку. Мы самые настоящие преступники. Евреев можно ставить на кон сколько угодно, но не вас, нет. — Он играл с моими волосами, раскладывая локоны по моим плечам, как ему больше нравилось. Я старалась не шевелиться. — Это всё моя вина. Мне не стоило даже шутить о вас в подобной манере с вашим мужем. Я был очень пьян, и я прошу прощения, фрау Фридманн. Я бы никогда вас так намеренно не оскорбил.

«Доктор Джекил и мистер Хайд. Доктор Кальтенбруннер и мистер Гестаповец». Я чуть ли не слышала оба голоса у него в голове: один интеллигентного и всеми уважаемого адвоката, а другой — садиста-дознавателя из секретной полиции. Глубоко внутри я надеялась, что голос первого возьмёт верх; на всякий случай я решила немного подтолкнуть его в нужную сторону.

— Я знаю, что нет, герр обергруппенфюрер. Вы же офицер и джентльмен. Вы бы никогда не обидели беззащитную женщину.

Он оторвал взгляд от моей груди и посмотрел на меня с тенью сомнения на лице. В каком-то смысле я была права: доктор Кальтенбруннер такого никогда не сделал бы. Садист-дознаватель и глазом бы не моргнул.

— Нет. Конечно, нет, — медленно проговорил он, покачал головой, но затем снова опустил свою тяжёлую руку мне на плечо, большим пальцем лаская кожу над ключицей. — Вы такая хрупкая… Я бы никогда вас не обидел…

Он облизнул свои губы и перевёл руку ниже, пока не опустил её мне на грудь. Он слегка сжал пальцы, но тут же, словно испугавшись собственных инстинктов, убрал руку и положил её мне на талию.

— Я вас слишком для этого уважаю, фрау Фридманн. Просто… Вы и понять не можете, как тяжело мне видеть вас каждый день на работе, такую красивую, так близко ко мне всё время… И я просто хочу коснуться вас, я хочу держать вас в объятиях, и эти ваши духи… Такой опьяняющий аромат. — Он зарылся лицом в мои волосы, по-прежнему крепко сжимая мою талию. Он начал целовать мою шею, раздвигая мне ноги коленом. — Я хотел тебя с самой первой нашей встречи. Ты была такая красивая в твоём свадебном платье… А потом в тюрьме… Ты была такой беспомощной, напуганной… Но я и тогда тебя не тронул, хотя очень, очень хотел.

Он обжигал мне кожу своим дыханием, уже совершенно бесстыдно прижимая меня к себе, ни капли не задумываясь, где теперь были его руки. Под весом его тела край ночного столика больно врезался мне в кожу, пока он чуть ли не впивался зубами мне в горло, наконец-то добравшись до своей жертвы. Я знала, что на этот раз мне его остановить не удастся.

— Я всегда хотел тебя, Аннализа. И теперь ты наконец моя.

Он взял моё лицо в руки и попытался поцеловать меня, но я отвернулась от него в последнюю секунду.

— Делайте уже, за чем пришли, и проваливайте к чёрту, — сказала я ему ледяным тоном. — Только не целуйте меня.

Он тут же меня отпустил и даже отступил на шаг.

— Нет. Нет, я бы никогда… — Он смотрел на меня чуть ли не в ужасе, глазами доктора Кальтенбруннера, не гестаповца. — Против вашей воли… Нет, никогда!

Он шагнул ко мне, взял мою руку в свою и поцеловал её.

— Я надеюсь, вы просите меня, фрау Фридманн. Я очень пьян. Иначе, я бы даже не… Я прошу прощения. Доброй ночи.

С этими словами обергруппенфюрер Кальтенбруннер быстро развернулся и вышел из моей спальни. Я заперла за ним дверь, на всякий случай, всё ещё не веря своей удаче.

Следующим утром я помогала жене нашего хозяина разливать кофе к завтраку, когда Генрих наконец вернулся. Похоже, что ночь он так и провёл в своей машине, и судя по его виду, это была худшая ночь в его жизни. Это было вполне понятно: он скорее всего и глаз не сомкнул, представляя себе, что в это время его начальник делал с его женой. Я заметила его, когда он в нерешительности остановился в дверях, не в силах заставить себя поднять глаза ни на меня, ни на обергруппенфюрера Кальтенбруннера, читавшего газету за столом рядом с Георгом.

— Ты опоздал к завтраку, — доктор Кальтенбруннер наконец заметил Генриха, который по-прежнему мялся в дверях. — Ты так и собираешься там весь день стоять как статуя? Садись давай и ешь.

Генрих молча подчинился приказу. Хозяйка дома быстро побежала на кухню, чтобы накрыть завтрак для моего мужа. Георг продолжал переводить любопытный взгляд с Генриха на своего шефа, пытаясь разгадать, что же такого произошло между ними накануне ночью, если они теперь так престранно себя вели.

— Я послал твоих евреев в Германию, как ты и просил. — Доктор Кальтенбруннер наконец не выдержал несчастного вида своего подчинённого, который вот уже несколько минут занимался бесцельным передвижением еды с одной стороны тарелки на другую. — Фрику всё равно нужна рабочая сила.

Генрих кивнул и едва слышно прошептал:

— Спасибо.

Естественно, доктору Кальтенбруннеру было откровенно наплевать на министра Фрика и его нужды, но, чувствуя свою вину за вчерашнее поведение, он решил хоть как-то её загладить. Генрих в свою очередь интерпретировал жест как своеобразную форму оплаты за услуги его супруги, которыми его шеф (как он искренне полагал) с радостью воспользовался в его отсутствие, и совсем опустил голову в тарелку. Обергруппенфюрер Кальтенбруннер закатил глаза, залпом допил свой кофе и поднялся из-за стола.

— Да прекрати ты с этим убиенным видом, Фридманн! Не трогал я твою жену! Хоть у тебя и мозгов хватило на неё играть!

Сказав это, доктор Кальтенбруннер вышел из комнаты, в то время как хозяева-поляки обменивались ошеломлёнными взглядами. По всей видимости в их стране не была распространена такая забава, как игра в карты на собственных жён. Георг, который к этому времени ещё и не такое видел от своего начальника и уже порядком попривык и ничему не удивлялся, только пожал плечами и улыбнулся им.

В течение дня, что мы провели на фабрике амуниции, Генрих, наконец придя в себя, не отходил от меня ни на шаг и умолял меня о прощении при любой возможности. Даже мои аргументы о том, что он-то как раз ни в чём не был виноват, потому как идея была моя, на него совершенно не действовали.

— Я твой муж, я поклялся защищать и оберегать тебя, а вместо этого я едва не подал тебя на блюдечке моему злейшему врагу.

— Для заклятых врагов вы вполне неплохо ладите в последнее время.

Генрих наконец улыбнулся.

— Ну, уважение он моё по крайней мере заслужил, когда не воспользовался такой возможностью.

— Я же говорила тебе, что он вовсе не такой уж и плохой человек.

— Не плохой, а ещё хуже. Потому что от таких, как он, никогда не знаешь, чего ожидать.

Настала моя очередь улыбнуться.

— Что ты имеешь в виду?

— Гейдриха было легко понять: он был хладнокровным убийцей, и ему это нравилось. Кальтенбруннер же… Как я не пытаюсь, я понять не могу, что творится у него в голове. Я думал сначала, что он точно такой же, как Гейдрих, но теперь, так близко с ним работая, он начинает мне казаться… Не знаю даже…человеком что ли?

Я снова улыбнулась и перевела взгляд на этого самого «человека,» который слушал доклад директора фабрики. Сам директор не переставал промокать лоб платком и нервно поправлять очки при виде возвышающегося над ним грозного шефа РСХА. Многие реагировали подобным образом на обергруппенфюрера Кальтенбруннера, почти физическим страхом, то ли из-за его роста, то ли из-за шрамов на лице…

Когда я впервые спросила его, как он их получил, он отшутился, что был самым никчёмным фехтовальщиком во всём рейхе. Конечно же, это было ложью; он был потрясающим фехтовальщиком. Его соотечественник Отто Скорцени объяснил мне позже саму идею этих шрамов: тот, кто выходил из дуэли без единой царапины, не считался автоматически победителем — любой может увернуться от сабли. Но вот самый бесстрашный, кто мог смеяться в лицо противнику и нарочно принять удар, только чтобы доказать своё презрение к страху и физической боли, тот заслуживал высочайшее уважение своих товарищей.

Обергруппенфюрер Кальтенбруннер ничего не боялся, и это-то и пугало так сильно всех его подчинённых, а иногда и командиров. Люди не понимают отсутствие страха; это неестественно, и следовательно пугает. Человека можно контролировать только через страх, но как контролировать того, у кого его нет?

«Человек». Однажды я оказалась невольным свидетелем одного из разговоров между двумя австрийцами в кабинете доктора Кальтенбруннера через полуприкрытую дверь. Они тогда засиделись допоздна, опустошили две бутылки коньяка, но в тот день оба были до странного тихие.

— Я так тебе завидую, Отто. — Доктор Кальтенбруннер сидел за столом, подперев рукой голову. Он глубоко затянулся, окутывая себя сизоватым сигаретным дымом. — Как бы я хотел оказаться сейчас на восточном фронте. Только подумай, какая это была бы красивая смерть, в сражении, среди твоих товарищей…

— Зачем же умирать? Я предпочитаю жить! — Отто рассмеялся, но доктор Кальтенбруннер только покачал головой.

— Мой отец сражался на войне, — тихо сказал он после паузы. — Как и мои братья сейчас. А я что делаю? Сижу здесь, в этом трижды проклятом РСХА и разбираюсь со всей этой гестаповской грязью день за днём. Знаешь, иногда я всерьёз подумываю о том, чтобы застрелиться. Но только изменит ли это хоть что-то, Отто?

— Так, всё понятно, ты напился. Пойдём-ка, я отвезу тебя к себе.

— Нет.

— Нет? Хочешь, поедем в тот клуб, который тебе тогда понравился? Поедем танцевать с красивыми девушками всю ночь напролёт, что скажешь?

— Нет, не хочу. Я, пожалуй, заночую сегодня здесь.

— Прямо в кабинете?

— Да.

— Отдай мне тогда твой пистолет.

— Зачем это?

— Эрнст. Отдай мне пистолет. Я верну его завтра утром, обещаю.

— Нет.

— Или ты мне сам его отдашь, или я его у тебя силой заберу.

— Попробуй, и я сломаю тебе руку.

Они оба молча мерили друг друга взглядами какое-то время, после чего Отто вздохнул тихо и сел обратно в своё кресло.

— Ну и ладно. Тогда и я тут заночую.

— У меня кончился коньяк.

— А мне всё равно. И знаешь что? Ты прав, Эрнст. Ничего это не изменит.

Я плакала той ночью, придя домой. Я почему-то вспомнила своего брата.

Завтра мы должны были уезжать обратно в Берлин. Я не переставала думать об этом весь вечер, зная, что это был мой последний шанс раздобыть нужную американцам информацию. Вначале вечера всё складывалось довольно благополучно, обергруппенфюрер Кальтенбруннер опустошил уже полбутылки лучшего бренди, щедро предоставленного нашим хозяином, и я не могла дождаться, чтобы поляки ушли к себе и оставили нас одних.

Но это был мой муж, кто в последнюю минуту решил нарушить все мои планы и наотрез отказался оставлять меня наедине с шефом РСХА, несмотря на то, как настойчиво я шептала ему на ухо, что в его присутствии доктор Кальтенбруннер и слова не скажет. Когда я поняла, что все мои аргументы не возымели на Генриха никакого эффекта, я решила, что пусть он сам в таком случае объясняет своему американскому начальству, почему нам ничего так и не удалось выяснить, и пошла спать, оставив мужчин одних в прокуренной насквозь комнате.

Я уже спала, когда Генрих зашёл в спальню. Сквозь сон я слышала, как он осторожно снял форму, чтобы не разбудить меня. Но потом он забрался ко мне под одеяло, и я поняла, что разбудить меня как раз было в его ближайших планах. Я лежала лицом к стене и так и не смогла заставить себя разлепить веки, только сразу же почувствовала запах бренди и сигарет, как только он начал целовать мою шею, обжигая кожу горячим дыханием.

— Генрих, ты опять напился?

Он ничего не ответил, только прижался ко мне всем телом, задрал край моей ночной сорочки, и начал трогать меня с непривычной настойчивостью.

— Мм, Генрих, ты такое пьяное животное… Перестань.

Я чувствовала его сбивчивое дыхание на спине и плечах, и судя по тому, как крепко он держал меня за бёдра, с силой вжимая моё тело в своё, я поняла, что останавливаться он не собирался. Я едва повозмущалась ещё немного, исключительно из формальности, но когда он скользнул пальцами внутрь, все мои протесты превратились в едва сдерживаемые стоны.

— Генрих, пожалуйста… — выдохнула я, когда не могла больше терпеть его такие мучительно сладкие пытки. Я хотела его самого, целиком, а не только его неожиданно искусные сегодня руки, и положила руку ему на бедро, притягивая его ближе к себе.

Дважды мне его просить не пришлось. Одним движением он поднял мою ногу, вошёл внутрь и начал двигаться резче и сильнее, чем обычно. Он и сам был сегодня каким-то другим, большим, жадным и ненасытным, как будто мы занимались любовью впервые за несколько лет. Его руки были повсюду на моём теле, на бёдрах, животе и груди, когда он впивался в неё пальцами; его поцелуи и так-то сегодня нежностью не отличались, но теперь он и вовсе вцепился зубами мне в плечо, как дикое животное. Я понятия не имела, что в него такое вселилось, но что бы то ни было, я наслаждалась каждой секундой происходящего, зажимая простыни в кулаке и кусая собственные губы, чтобы не перебудить весь дом.

А потом он положил руку мне шею, и чем сильнее он двигался, тем крепче сдавливал мне горло, не в шутку, а так, что мне уже по-настоящему было трудно дышать. Подобного он уж точно никогда раньше не делал; по правде говоря, он вообще ничего подобного из того, что он вытворял со мной сегодня, не делал. И тут я вдруг осознала, что он ни слова не сказал с тех пор, как вошёл в спальню. Это был не мой муж.

— Генрих?

Я вскрикнула, когда поняла, что это был не он, и попыталась повернуть голову к тому, кто по сути дела почти насиловал меня, но он быстро придавил меня к постели весом своего тела и схватил меня за запястья. Я лежала теперь на животе, с лицом, уткнутым в подушку, чтобы заглушить мои крики, но только что толку было кричать и звать на помощь? Я и так знала, что из всего дома всего одному человеку могла прийти в голову подобная идея. Похоже, терпение у него наконец лопнуло, и он пришёл получить то, за чем так долго охотился. Обергруппенфюрер Кальтенбруннер.

Я смогла наконец-то вывернуть голову на одну сторону, чтобы хоть как-то дышать. У меня уже болели запястья от его хватки, хотя я и не знаю, зачем он с такой силой их сжимал; я даже не пыталась освободиться, прекрасно понимая, что шансов против него у меня никаких не было. Самым ужасным во всей этой ситуации было то, что до последней секунды я была уверена, что занималась любовью со своим мужем, причём всё было так хорошо, как никогда. И вот теперь, пусть разум мой был в полнейшей панике, телу всё происходящее по-прежнему нравилось. «Нет, не нравится, совсем даже не нравится,» продолжала твердить я себе; но тут он приподнял мои бёдра и снова положил руку мне между ног, и я предательски дёрнулась. Он всё заметил конечно же, то, как я попыталась вывернуться из его настойчивых пальцев, когда не могла больше терпеть то, что он со мной делал, и нарочно замедлил ритм, превращая всё в самую изощрённую и невыносимую пытку.

— Пожалуйста, не надо… — я понимала, естественно, что все мои мольбы он слушать не станет, но всё равно просила его остановиться еле слышно, пока ещё не было поздно для меня самой. Пусть уж насилует, если ему так нравится, только вот делать так, чтобы я этим наслаждалась, это уже было просто кощунством.

Конечно же, он и не подумал оставить меня в покое. Вместо этого он только поднял мои бёдра ещё выше, поставив меня на колени перед собой так, чтобы никакие простыни больше не мешали его руке. Он наконец-то выпустил мои запястья, и я вцепилась в подушку, изо всех сил сдерживая себя, чтобы не издать ни звука.

— Какая же ты упрямая, — рассмеялся он, переводя руку на мой слегка подрагивающий живот. — Я же вижу, как тебе это нравится, хоть ты и не хочешь мне этого показывать. Но я тоже упрямый. Я не перестану этого делать, пока ты не станешь кричать моё имя снова и снова.

Как ни ужасно было это признавать, но он был весьма недалёк от правды. Я действительно едва сдерживала себя от того, чтобы не закричать. Он начал двигаться ещё быстрее и резче, снова скользнув своими длинными пальцами вниз по животу, и, не в силах больше сдерживать себя, я зарылась лицом в подушку, чтобы весь дом не стал свидетелем моего унижения, и закричала в неё.

Ему такое ещё больше понравилось. Теперь он хотел в полной мере насладиться своей победой надо мной. На сей раз он перевернул меня на спину, чтобы я видела его лицо. Он хотел, чтобы я смотрела на него, пока он будет делать это снова и снова, доводить меня до безумия своим горячим телом, а я знала, что быстро с ним всё не кончится. Он ухмылялся, когда я лежала перед ним, совершенно беспомощная и всё ещё тяжело дышащая. Он раздвинул мне ноги коленом и медленно, не спуская с меня своих чёрных, блестящих глаз, снова ввёл пальцы внутрь. Я резко втянула воздух, не в силах понять, что он такое со мной делал, и как ему удавалось заставить меня хотеть, чтобы он продолжал это делать. Мои мысли явно шли вразрез с желаниями моего тела, такого неожиданно податливого в его руках. Он поиграл со мной ещё немного, а затем, по-прежнему глядя мне в глаза, один за другим облизнул пальцы. В эту секунду я его одновременно ненавидела и желала до безумия.

— Мм, какая же ты сладкая. Надо было раньше тебя попробовать. Надо было трахать тебя с самого первого дня, как я тебя увидел. Надо было трахнуть тебя ещё в тюрьме, и когда бы я с тобой закончил, ты бы не захотела и смотреть больше на своего мужа.

Он снова ухмыльнулся и склонился надо мной, прижимая свою твёрдую плоть мне между ног. Я упёрлась руками ему в грудь, пытаясь оттолкнуть его, но тут он совсем накрыл моё тело своим, и всей моей силы не хватило бы, чтобы сдвинуть с себя его массивную грудь.

— Перестань со мной бороться. Ты же знаешь, что хочешь этого так же, как и я. Ты всегда этого хотела.

Я не успела вовремя поймать стон, когда он снова вошёл в меня, пронизывая меня взглядом своих голодных тёмных глаз. Я хотела отвернуться, и не смогла. Моё тело по-предательски отвечало на каждое движение своего нового хозяина, согласное на все требования и указания. «Я хочу, чтобы он слез с меня и исчез из моей жизни навсегда», — повторяла я сама себе, но потом он накрыл влажным ртом мой сосок, и я забыла, что я только что думала.

Он больше не был со мной грубым как вначале; теперь он просто наслаждался своей жертвой намеренно не спеша, смакуя каждую минуту. Он ласкал моё тело свободной рукой, раздвигая мои ноги шире, когда хотел быть ещё глубже. Я вцепилась ногтями в его плечи отчасти потому, что хотела нарочно сделать ему больно, а отчасти от нарастающего внутри жара. Он снова сделает это со мной, заставит полностью потерять над собой контроль, снова и снова, как он и сказал в самом начале.

Я чувствовала, как размеренно и сильно его сердце билось напротив моей груди. Он провёл пальцами по моим губам и накрыл мой рот своим. Он хотел меня всю той ночью, но я хотя бы в этом не собиралась ему уступать, и нарочно плотно сомкнула губы.

— Поцелуй меня, Аннализа. Открой рот, поцелуй меня.

— Нет.

— Открой, говорю. — Его голос стал более требовательным. Он просунул большой палец мне между губ, пытаясь заставить меня открыть рот, но я только больно впилась в его палец зубами, кусая его. Он нехорошо ухмыльнулся, но руки так и не убрал; вместо этого только начал двигаться всё сильнее и сильнее, уже на опыте зная, какой эффект это на меня произведёт. Я стиснула зубы на его пальце ещё крепче, но он не собирался дать мне выйти из этой схватки победителем. Потому что из нас двоих генералом был он, и это он всегда побеждал.

Когда я больше не могла себя сдерживать, я зажмурила глаза и громко застонала, выпустив его палец изо рта. Он знал, что я была вся его в этот момент, и накрыл мой рот своим. Теперь он был повсюду: внутри, на губах и в мыслях, голодный и требовательный. На этот раз я и сама его уже целовала в ответ, потому что тоже хотела его всего, в то время как сама же ненавидела и обожала то, что он со мной делал. Я хотела отомстить ему за то, какой слабой он меня заставил себя чувствовать, вот так подчинив меня себе, и захотела точно также подчинить его себе; я подняла ноги ещё выше и обвила их вокруг его талии, двигаясь ему навстречу, всё сильнее с каждым разом. Он тоже ускорил темп, снова превращаясь в грубое, ненасытное животное, как в самом начале, двигаясь уже до боли резко, но мне в тот момент было до исступления хорошо, чтобы обращать внимание на боль. Он оторвался наконец от моих губ и смотрел теперь мне прямо в глаза.

— Скажи моё имя.

— Нет.

— Скажи!

— Нет!

Я запрокинула голову назад, выгибаясь ему навстречу, но он и тут меня не отпустил, пока я не сделала то, чего он от меня хотел.

— Скажи!!!

Я больше не могла терпеть и закричала.

— Эрнст!

Он снова впился ртом в мой с громким стоном и наконец остановился после последних особенно грубых толчков. А потом так и остался лежать на мне, почти лишая меня возможности дышать под весом его тела. Я вжалась руками в его плечи так сильно, как только могла.

— Слезь с меня, грязная ты свинья! Я дышать не могу!

Он расхохотался, но всё же поднялся, встал с кровати и пошёл к стулу, у которого он оставил свою форму. Я натянула простыни до самой шеи и смотрела за тем, как он одевался, в то время как отрезвляющая злость постепенно сменяла приятную истому в теле. У двери он обернулся и снова ухмыльнулся.

— Не думай, что это было одноразовым делом, сладкая моя. Тебе придётся отработать мне потерянное время. С сегодняшнего дня я буду трахать тебя при любой возможности. Я буду трахать тебя часто и подолгу, так что лучше привыкай.

С этими словами он вышел из спальни и закрыл за собой дверь. Я никогда в жизни ещё никого так не ненавидела.