Глава 17

— Кодовое имя операции — «Бернхард». — Рудольф записывал мои слова, пока я рассказывала ему всё, что им так нужно было узнать, разглядывая пейзаж за окном. — Они изготавливают фальшивые купюры в одном из лагерей, Сашенхаузене. Свыше ста специалистов работают в отдельном и тщательно охраняемом бараке, почти все из них — ранее заключённые фальшивомонетчики, большинство — евреи. На данном этапе продукция достигла свыше миллиона британских фунтов стерлингов ежемесячно, часть которых идёт в Италию для отмывания, а часть — в Швейцарские банки. Операция проводится под грифом строжайшей секретности и находится под непосредственным контролем РСХА. Все попытки подделать американский доллар пока остались безуспешными.

— Это просто потрясающе! Твой доклад ещё более детален, чем я только мог на это надеяться. Я же говорил, что он всё тебе расскажет.

Он действительно всё мне рассказал, на следующий же день на самолёте, потому что это было единственным, о чём я согласилась с ним говорить. А когда ему больше нечего было мне сказать, я отвернулась обратно к окну и провела остаток полёта в таком положении. Генрих с нами не летел; обергруппенфюрер Кальтенбруннер отослал его вместе с Георгом тем вечером, прежде чем прийти ко мне, «для срочной встречи с каким-то очень важным человеком где-то под Варшавой». Наверное, и не было там никакого человека.

Хозяйка дома принесла мне записку, написанную моим мужем, на следующее утро, где говорилось, что ему нужно было срочно уехать, и что мы встретимся уже в Берлине. Когда я спросила женщину, почему она сразу мне её не передала, она тысячу раз извинилась, объяснив это тем, что думала, что я уже спала.

Я не кричала в этот раз и не грозила своим увольнением. Я молча выслушала уже знакомые извинения, объяснения, и мольбы, позволила ему обнять себя за талию, когда он стоял передо мной на коленях тем утром, и даже рук не отняла, когда он начал покрывать их поцелуями, клянясь в своём раскаянии. На сей раз я просто тихо сказала, что с этого дня наши отношения должны оставаться исключительно профессиональными, и что если он ещё раз хоть пальцем меня тронет, я сделаю так, что весь рейх услышит, как он обращается со своей секретаршей. Конечно же, он на всё согласился.

Все наконец оставили меня в покое. Американцы были довольны: их доллару пока ничего не грозило, и кроме того, у них теперь был свой человек в РСХА, который сразу же подал бы им сигнал, как только фальшивомонетчики начали бы печатать их валюту. Доктор Кальтенбруннер окончательно превратился в доброго доктора Джекила и даже двусмысленных шуточек в моём присутствии больше не отпускал, что весьма удивило Отто Скорцени.

— Вы чего оба себя так странно ведёте? Поругались, что ли? — спросил он меня как всегда напрямик, пока занимался поисками шоколада в шкафу приёмной. Он и так уже знал комнату как свои пять пальцев, а потому ловко находил, съедал и выпивал всё, что было плохо спрятано для потенциальных гостей, пока ждал, когда его друг закончит работать.

— Чтобы поругаться, надо находиться хоть в каких-то отношениях. Нас же с твоим приятелем абсолютно ничего не связывает. — Равнодушно пожала плечами я, не отрывая взгляд от бумаги на столе.

— Ну да. — Отто наконец-то нашёл свой шоколад. — Вы двое как одна из этих киношных парочек, которые утверждают, что на дух друг друга не переносят, а на самом деле жить друг без друга не могут.

— С тем исключением, что я без твоего друга прекрасно бы прожила.

Отто хмыкнул.

— Это ты поэтому жизнью рисковала, чтобы его от пули загородить?

— Ты нашёл свой шоколад? Вот и иди к чёрту отсюда!

— Так я и думал.

Расхохотавшись, он направился обратно в кабинет доктора Кальтенбруннера.

А я сворачивалась ночью рядом с мужем, чувствовала его тёплые руки на спине, когда он обнимал меня, и старалась не думать о тех других руках, которые навсегда клеймом прожгли насквозь всю кожу до самых костей, до самого сердца, бьющегося внутри. Я засыпала рядом с ангелом, а думала о дьяволе. Но он об этом никогда не узнает.

* * *

— Сегодня или никогда. Такого шанса у нас больше не будет. Дай мне ключи от его кабинета.

— Нет, Генрих, так не пойдёт. Слишком рискованно.

— Вовсе даже нет. Сегодня же рождественская вечеринка, все празднуют. Я проскочу туда и обратно за пять, десять минут максимум. Никто и не заметит ничего.

Он был прав, говоря с такой уверенностью: Генрих действительно двигался как тень, когда было нужно. Но причина, по которой я зажала ключи от кабинета доктора Кальтенбруннера и отказывалась вручить их мужу в руки, была совсем другой — страх. Самый обычный человеческий страх.

— Генрих, давай не будем этого делать, — снова попыталась уговорить его я.

— Союзникам нужны точные местоположения наших фабрик по производству амуниции. А карты эти у твоего шефа в сейфе.

— Правильно, чтобы они потом могли их разбомбить, как уже начали бомбить Берлин! Генрих, я не хочу, чтобы они разрушили нашу страну. Я не хочу больше этим заниматься. Всё зашло слишком далеко. Давай не будем рыть себе яму ещё глубже.

— Война для Германии всё равно уже проиграна, любимая, — тихо произнёс он, заправляя мне волосы за ухо. — Чем быстрее всё закончится, тем лучше будет для всех.

Мы стояли в небольшом парке на территории Главного Имперского Управления Безопасности, но я даже не чувствовала холода в своём тонком шёлковом платье из-за колотящегося в груди сердца. Генрих попытался заставить меня взглянуть на него, но я упорно разглядывала снег под ногами.

— Родная, дай мне ключи.

— Я не хочу, чтобы они снова нас бомбили, — едва слышно проговорила я.

Это был не первый раз, когда Британская авиация бомбила нашу столицу, но первый по-настоящему ощутимый. Отдалённый, но непрерывный и угрожающий гул застал берлинцев врасплох посреди ночи в их постелях, когда каждый из них, разбуженный этим рёвом, сел в растерянности, отогнув одеяло и замер, прислушиваясь — как я это сделала — пытаясь понять, что происходит. Мы привыкли к гулу мессершмитов над городом, но в этот раз их было слишком много, слишком громок был их гул, слишком низко они летели… А через секунду вой сирен и грохот взрывов одновременно разорвал прозрачный ночной воздух.

— Это же не наши самолёты! — Я повернула тогда голову к мужу, также сидящему на кровати рядом со мной, и произнесла следующие слова вместе с остальными берлинцами. — Они бомбят нас, Генрих. Они прямо здесь, над городом.

На следующий день мы считали наши потери. Свыше двух тысяч человек были найдены мёртвым под обломками, и более ста семидесяти пяти тысяч остались без крыши над головой. Мы никогда не думали, что война может прийти к нам на порог, и отрезвляющая действительность потрясла нас всех до единого.

— Мы заслужили, — вздохнул Генрих в тот день, глядя на портрет фюрера в своём кабинете. — Мы обрушили войну на Европу, а теперь война пришла и к нам на землю.

Морозной декабрьской ночью каждый выдох превращался в сверкающее облачко. Я посмотрела на задние двери РСХА, выходящие в парк. Изнутри доносилась громкая музыка, люди танцевали и пили французское шампанское, совершенно игнорируя жестокую реальность за гранью их хрупкого хрустального мирка. Это они, эти самые люди, сотрудники РСХА, были отчасти виной этой самой войне, принесшей смерть и разор в Европу, и теперь ни в чём не повинные люди, обычные берлинцы, должны будут расплачиваться за их грехи. Я повернулась обратно к Генриху и вручила ему ключи.

— Каков план на случай, если кто-то неожиданно появится?

— Выберусь через окно, как обычно.

— Я пойду с тобой.

— Нет, оставайся лучше здесь, внизу.

— Нет, я всё же поднимусь с тобой наверх. Если я увижу кого-нибудь, я начну говорить с ними, ты услышишь мой голос и это будет твоим сигналом.

Генрих чересчур долго возился в кабинете обергруппенфюрера Кальтенбруннера. Я начала нервно постукивать ногой по ковру, мысленно его подгоняя. «Он же знает комбинацию сейфа, он давно уже должен был выйти, чего он там делает?» Я снова обернулась на дверь приёмной у меня за спиной, затем снова посмотрела вдаль коридора, и застыла в ужасе. Обергруппенфюрер Кальтенбруннер только что завернул за угол и шёл прямиком в мою сторону. Душа у меня ушла в пятки.

— Герр обергруппенфюрер! — Окликнула я его нарочно громко, чтобы Генрих в его кабинете услышал мой голос, быстро спрятал карты обратно в сейф и выбирался бы оттуда как можно скорее. — А я как раз вас ждала.

— Правда? — Он остановился передо мной, слегка склонив голову на сторону. — Вы что-то хотели, фрау Фридманн?

— Да, по правде говоря, я давно уже хотела вас спросить, но…возможности не представлялось… — Я судорожно пыталась придумать, о чём же таком я могла его попросить, чтобы хоть немного потянуть время, но в голову как назло ничего не приходило. — Это…личная просьба.

Он пристально смотрел мне прямо в глаза, и я готова была поклясться, что он знал, подозревал уже, что я ждала его у кабинета по какой-то совсем другой причине и теперь просто-напросто тянула время. Доктор Кальтенбруннер помолчал какое-то время, словно решая что-то для себя, а затем наконец произнёс:

— Почему бы нам не обсудить это в моём кабинете?

Меня бросило в холодный пот. Только не в кабинете!

Я слишком долго ничего не отвечала, и он уже начал поворачиваться к двери приёмной, чтобы войти внутрь. Как только он повернёт ручку, нам с Генрихом конец. Мои руки среагировали быстрее, чем мозг, когда я поймала его лицо и развернула его к себе, отчаянно впиваясь в него губами. На сей раз я не могла дать ему и шанса подумать, я должна была целовать его так, как никогда раньше, броситься к нему на шею и заставить его забыть саму причину, зачем он сюда шёл. Жизнь моего мужа от этого зависела.

Я вцепилась в его шею обеими руками, прижимаясь к нему всем телом; я начала покрывать всё его лицо горячими поцелуями, шепча ему, что не могла больше себе лгать, что как я не пыталась, я не могла забыть ту нашу ночь, и что хотела снова быть с ним, здесь и сейчас.

Он уже и сам начал целовать меня в ответ, в приоткрытые губы, в шею и голые плечи, оставляя влажные полоски на разгорячённой коже. Я прижалась ещё плотнее к нему, не оставив и сантиметра между нашими телами, обняла рукой его за плечи и пропустила другую сквозь его тёмные волосы. В этот раз я должна была отдать ему всё, чего он так желал, всё без остатка и поэтому, расстегнув его китель, я сама положила его руки на тонкие шёлковые ленты бретелек моего платья, и своими пальцами поверх его стянула их вниз, пока всё платье не упало вслед за ними мне на бёдра.

Только сейчас он кажется понял, что я пришла к нему сама, послушная и готовая выполнить любое его пожелание, что он мог делать всё, чего хотел со мной, потому что я сама об этом наконец-то попросила, и это осознание разбудило в нём какой-то первобытный инстинкт. Он поднял меня за бёдра и прижал к себе, пока наши лица не оказались на одном уровне, снова поцеловал меня так глубоко и с такой силой, что у меня сбилось дыхание, а затем ногой распахнул дверь в приёмную.

Он закрыл её за собой в той же манере и прижал меня к ней. На секунду я запаниковала, когда он молча задрал мне юбку и обернул мои ноги себе вокруг талии; я была почти совсем голая, едва могла дышать, зажатая между дверью и его грудью, которая была ещё крепче, чем дерево за спиной, и с его ненасытными губами и руками повсюду. Я упёрлась в его золотые генеральские погоны в последней отчаянной попытке его оттолкнуть, но он только стиснул меня ещё сильнее.

Я чувствовала, как он расстёгивал свои галифе одной рукой, и закрыла глаза, пытаясь уверить себя, что я была где-то очень далеко и что всё это мне только снилось, но это не помогло, когда он без особых нежностей и прелюдий вошёл в меня и начал двигаться так грубо и резко, что мне пришлось стиснуть зубы не только из-за него самого, но и кобуры на его поясе, царапающей тонкую кожу мне на бедре и его жёсткой щетины на моей щеке.

— Эрнст! — Я наконец не могла больше терпеть эту пытку и окликнула его. — Ты делаешь мне больно!

Я впервые позвала его по имени. Он сразу же перестал двигаться и посмотрел на меня немного растерянно. Похоже, он и не понимал, что делает, пока я ему этого не сказала.

— Прости, — прошептал он мне в губы, прежде чем снова меня поцеловать, на этот раз совсем по-другому, почти осторожно. — Прости, я не хотел…

Он опустил меня на пол и начал едва ощутимо поглаживать напряжённые мышцы на животе кончиками пальцев, покрывая лёгкими поцелуями кожу на шее и груди, пока я не прикрыла глаза уже от удовольствия, и не перестала сопротивляться ему. Я знала, как тяжело ему было себя сдерживать, но всё же двигался он теперь очень медленно, словно давая привыкнуть к себе, притворяясь почти что обычным человеком, прежде чем снова дать волю своей животной натуре.

— Не бойся меня, — шепнул он мне на ухо, легонько укусив меня за мочку сразу после. — Я только хочу, чтобы тебе было хорошо, также хорошо, как и мне. Скажи мне, что тебе нравится, и я всё сделаю.

— Поцелуй меня, — попросила я его, сама не понимая зачем. Но он каким-то образом снова угадал, как именно я хотела, чтобы он меня поцеловал, и я почувствовала, как предательски быстро забилось сердце под его рукой на моей груди. — И сними эту кобуру, она меня царапает.

Пряча ухмылку, он послушно снял с себя ремни вместе с пистолетом и отбросил его в сторону.

— Раз уж ты сегодня командир, давай командуй до конца. — Он снова ухмыльнулся и потянул меня на себя, пока мы оба не оказались сидящими на полу, я поверх его колен.

«Нет, не хочу я сама ничего делать! Раньше я себя хотя бы уговаривала тем, что это он был инициатором всего происходящего, а я — всего лишь беспомощной жертвой, а теперь он меня превратил в инициатора, и это ну совсем неправильно, и вообще стыдно…» Кожа на щеках давно горела, но я зачем-то сама начала его целовать, совсем потеряв голову в таком непривычном волнении от того, что это я теперь задавала темп движению. «Нет, это не стыдно. Это бессовестно до невозможности, дико и непривычно, но почему-то так безумно возбуждающе…»

Я стянула китель с его плеч, расслабила и сняла с него галстук и расстегнула несколько верхних пуговиц на его рубашке, слегка царапая губы о его небритую щёку и шею. Наконец добравшись так близко до него, я, сама себе не веря, решилась на то, о чём так давно думала, но пресекала эти самые постыдные мысли, которые появлялись у меня каждый раз, как он стоял ко мне слишком близко. Я прижалась губами к его шраму на подбородке, затем к самым заметным на щеке, пока не перецеловала их все до одного, даже не замечая сначала его реакции.

— Аннализа, что ты со мной делаешь? — выдохнул он, глядя на меня вконец почерневшими глазами, прежде чем снова впиться мне в губы. Он заразил меня своей несдержанностью, и я сама начала целовать его так, как ему этот нравилось, так глубоко, что сам воздух уже был не нужен, не отрываясь друг от друга ни на секунду. Мне тоже это начинало всё больше нравиться, словно он вконец опьянил меня добровольно отданной над собой властью, когда я могла делать с ним, что хотела, с человеком, которого все так боялись.

Я не заметила, как начала двигаться быстрее, позволяя ему входить до самого конца, всё глубже и сильнее, доводя нас обоих до какого-то животного желания обладать друг другом, пока он, не сдержавшись, толкнул меня на пол и напал на меня ещё хуже чем в начале, со всей силой, что имел. Я едва ловила себя вовремя, чтобы не закричать, царапала его плечи, запрокидывая голову и глотая ртом воздух, повторяя его имя снова и снова.

Он не оставил меня в покое, пока не прошёл целый час. Мы постепенно перебрались в его кабинет и лежали теперь на ковре, счастливые, но совершенно без сил пошевелить даже пальцем.

— Зачем ты заставила меня так долго ждать? — наконец спросил он, нежно перебирая мои волосы, пока я лежала у него на груди.

— Я не знала, смогу ли я так поступить со своим мужем, — честно ответила я после паузы. — Я должно быть ужасный, просто ужасный человек.

— Нет, вовсе нет. Ты — чудесный человек, — серьёзно отозвался он. — Ты самый чудесный человек, которого мне посчастливилось встретить.

* * *

Я бесцельно шагала по одному из многочисленных коридоров РСХА, едва вспоминая поднять руку в приветствии проходящим мимо сотрудникам. Эрнст был на завтраке у рейхсфюрера Гиммлера, а я не могла больше сидеть за столом, ничего не делая, когда всякие мысли начинали лезть в голову. Вот уже целый месяц, как мы продолжали наши отношения, целый месяц за закрытыми дверями его кабинета с несдержанными, горячими поцелуями, с разбросанными по полу бумагами под грифом секретности, неосторожно уроненными в спешке, с Георгом, закатывающим глаза за спиной начальника после очередной отменённой встречи и приказа временно не беспокоить шефа Главного Имперского Управления Безопасности, с подмигиваниями и скрытыми улыбками через полуоткрытую дверь, и с запахом чужого парфюма на одежде друг друга. И с каждым днём я всё глубже утопала в этом болоте, даже не пытаясь ухватиться за землю, что была прямо под рукой. Я сама себе была отвратительна, как алкоголик, что просыпается утром в куче грязи, но тут же ползёт обратно к таверне, чтобы снова наполнить себя отравляющим ликёром, медленно убивающим его изнутри с каждым новом глотком.

Я столько раз обещала себе, что прекращу всё с ним, но и подумать не могла, что он настолько проникнет мне под кожу. Я, естественно, была крайне осторожна: Генрих так и не узнал, что на самом деле произошло между нами в кабинете в тот рождественский вечер — я солгала ему, что мы всего лишь говорили о новой партии фальшивых купюр и моей предстоящей поездке в Цюрих. Он поверил мне, конечно же; он всегда и во всём мне верил, и это было ещё хуже. Его слепая вера душила меня угрызениями совести каждую ночь, когда он целовал меня, даже не подозревая, что другой мужчина сжимал меня в объятиях всего несколько часов назад. Генрих был единственным человеком, кому я никогда раньше не лгала, кому могла доверить любую тайну, к кому всегда могла обратиться за помощью… Теперь и этого больше не стало.

Поговорить с кем-то о своих чувствах я не могла: с Генрихом по очевидным причинам, с Урсулой, потому что она никогда бы не поняла, с моей матерью и вовсе нет, потому как она считала РСХА — воплощением ада на земле, а его шефа — дьяволом во плоти. Я предавала свою страну, работая на контрразведку, и вредила союзникам, работая на РСХА. Я предавала своего мужа со своим любовником, и лгала любовнику, продавая его секреты разведке. Мне казалось, что ещё немного, и у меня лопнет голова.

Не знаю как и почему, но каким-то образом я оказалась у дверей моего бывшего начальника, главы внешней разведки Вальтера Шелленберга, и спросила его адъютанта, не занят ли был герр оберфюрер — Шелленберга недавно повысили.

— Какой неожиданный, но приятный сюрприз! — шеф внешней разведки поприветствовал меня крепким рукопожатием и тёплой улыбкой. — Поверить не могу, что запрет на наши встречи наконец-то был снят, и вам снова разрешили посещать мою скромную обитель!

— Не разрешили. — Я улыбнулась в ответ на шутку и села напротив Шелленберга. — Доктор Кальтенбруннер уехал на завтрак с рейхсфюрером, и я воспользовалась его отсутствием.

— Опасный манёвр. Он разозлится.

Я снова ухмыльнулась; я, по правде сказать, соскучилась по работе с ним и по его чувству юмора.

— У вас есть свободная минутка, герр оберфюрер?

— Для вас — всегда. Это не рабочий вопрос, как я понимаю?

А я-то уже и забыла, каким проницательным был Вальтер Шелленберг. Типичный шпион.

— Нет, не совсем. — Только сейчас, сидя перед ним, я поняла, что не знала толком, с чего начать. — Герр оберфюрер, постоянно работая со всеми этими секретами и разведывательными данными, у вас не возникает иногда желания с кем-то о них поговорить?

— О, нет! Он вас перевербовал на свою сторону и подослал сюда, чтобы что-то из меня выпытать.

Я рассмеялась над его наигранно-серьёзным выражением лица.

— Нет, нет, это вовсе не то, что вы подумали. Это…моё личное. — Я помолчала немного и добавила, уже более серьёзно. — Я очень хочу с кем-то поговорить, но…не могу. Не с кем.

— Аа, всё понятно. — Шелленберг на удивление спокойно отнёсся к моим довольно странным словам, и откинулся на спинку кресла. — Вы видите и слышите слишком много вещей, которые ни с кем нельзя обсуждать?

Придётся согласиться с таким его толкованием моей проблемы. Лучшего объяснения у меня всё равно не было.

— Да, но это не всё. Не знаю, правда, что я тут делаю, потому что я даже сказать вам не могу, что именно меня гложет… Вы, наверное, думаете, что у меня с головой не всё в порядке, да?

— Да нет же, вовсе нет. Напротив, я очень даже хорошо вас понимаю. Не буду спрашивать, что именно такого вы не можете со мной обсуждать, но если вам от этого станет легче, то признаюсь, что на протяжении всей моей карьеры у меня частенько возникали такие же чувства. Держать язык за зубами и хранить чужие тайны всё время может любого с ума свести. Знаете, что мне помогает? Я пишу книгу. Мемуары. Не физическую книгу, конечно же, а так, наброски в уме. — Он рассмеялся. — В один прекрасный день, когда всё это закончится, я сяду за печатную машинку и напишу её, эту книгу. Но пока её воображаемый вариант помогает мне организовывать мысли, понимаете?

Я кивнула.

— Пожалуй, тогда и я последую вашему совету и начну вести дневник. Тоже в уме. — Я улыбнулась и спросила, набравшись наконец храбрости. — Герр оберфюрер, вы всё своей жене рассказываете?

— Я предпочитаю, чтобы она не знала ничего конкретного касательно моей работы. Но вы в данной ситуации находитесь в лучшем положении, чем я: вы с мужем работаете в одном офисе, так что вы всегда можете поговорить с ним.

Я невольно вздохнула и отвела взгляд.

— Я бы к вам не пришла, если бы всё было так просто.

Шелленберг пристально разглядывал меня какое-то время, и затем спросил, как всегда попав прямо в десятку:

— Это имеет какое-то отношение к вашему начальнику?

«И как он всегда всё угадывает?» Но я тем не менее подняла на него глаза и уверенно ответила, не поведя и бровью:

— Нет.

Он ухмыльнулся краем рта.

— А вы стали хорошей лгуньей, Аннализа. Только я всё равно всегда распознаю, когда именно вы лжёте. Идите-ка назад, пока он не вернулся и не заметил, что вас нет на месте. И не волнуйтесь, наша сегодняшняя встреча останется между нами. И помните, мои двери всегда открыты для вас.

— Спасибо, герр оберфюрер.

Я поднялась со стула, пожала его руку и была уже почти у двери, когда шеф внешней разведки вдруг окликнул меня.

— Аннализа! Постойте. Мюллер вас расследует. Не знаю уж, чего именно он выискивает, но… Будьте осторожны. Ну, идите же! И смотрите, я ничего вам не говорил.

Я наконец вышла из оцепенения, в которое меня вогнали его неожиданные слова, заставила себя кивнуть в благодарность за информацию, и пошла обратно в приёмную, где даже Георг заметил мой растерянный и одновременно встревоженный вид.

— Всё хорошо?

Я изобразила улыбку в ответ на его вопрос.

— Да. Как никогда.

Как никогда, это точно. Всё было плохо, как никогда.

* * *

Вечер с Максом и Урсулой должен был быть обычной встречей друзей за ужином, только вот настроение было совсем безрадостным. Только их дочь Грета, казалось, не замечала непривычно молчаливого тона за столом и продолжала играть с Сахарком, предпочитая болонку нашей немецкой овчарке Рольфу, который был раза в два больше неё.

— Значит, осаде Ленинграда конец? — Макс с благодарностью кивнул Магде, которая подлила вина в его бокал, и сразу же поднёс его к губам. — Ещё один потерянный для нас город.

— Макс, родной, давай не будем… Ты же обещал, никаких разговоров о войне сегодня. — Урсула накрыла ладонью руку мужа и легонько её сжала. — Сейчас и так все только об этом и говорят на каждом углу. Даже в салоне, где я делаю укладку!

— Благодаря британской авиации, весьма скоро тебе придётся самой укладывать волосы, любимая.

Макс вынул сигарету из портсигара и зажёг её. Магда тут же принесла пепельницу и поставила рядом с ним. Грета вот уже которую минуту пыталась завернуть Сахарка в салфетку, но Макс был слишком далеко своими мыслями, чтобы обратить на ребёнка хоть какое-то внимание.

— Грета, что ты делаешь с бедной собачкой, малыш? — Урсула наклонилась к девочке, играющей на полу.

— Хочу сделать ей платье, как у моей куколки.

— Собачки не носят платья, родная. Оставь бедное животное в покое!

— Если так и дальше пойдёт, мы и вовсе войну проиграем.

— Макс! Как ты можешь так говорить?

— А что? Ты думаешь, я один так думаю? Генрих, ты разве не согласен, что вся кампания идёт совсем не так, как изначально планировалось? Разве мы не должны были завершить советский блицкриг ещё к зиме сорок первого? Так как же так получается, что на дворе сорок четвёртый, а мы увязли во всём этом по самое горло? — Макс приложил два пальца к шее.

— Мамочка, смотри!

— Не сейчас, родная.

— А что, если фюрер ошибается?

— Макс!!!

— Мамочка?

— Генрих? Ну скажи же что-нибудь?

Грета тянула отца за рукав, но тот не отводил взгляда от своего друга, ожидая его ответа. Я сидела и думала, что такого мог ему ответить Генрих, когда он прекрасно знал, что война для Германии была уже наверняка проиграна.

— Может, всё ещё не так уж и плохо, — мой муж попытался ответить как можно мягче. — Может, это просто небольшая заминка. Мы всё ещё можем перегруппировать наши армии, подвезти новую порцию амуниции и контратаковать.

— Только вот нет у нас этой самой амуниции в том количестве, в каком она есть у них, — Макс проговорил едва слышно, кусая ноготь. — Мы же оба работаем на внешнюю разведку и знаем все цифры. Они превосходят нас и в людях, и в вооружении. И это только русские. А теперь посчитай союзников, и их авиацию, и их вооружение, и их амуницию… А что, если они откроют второй, западный фронт? Да мы же физически не сможем сравниться с ними в цифрах. Кто-то должен открыть глаза фюреру, пока не стало слишком поздно. Пока ещё можно что-то сделать.

— Он не хочет ничего слышать, Макс, ни цифры, ни своих генералов, которые докладывают ему о реальной ситуации на фронте. Одни только разговоры о возможном проигрыше он считает дефитизмом и приказывает расстрелять всех и каждого, кто проявляет подобные настроения.

— Но Генрих, это же неправильно! Он сделает так, что мы лишимся самой нашей страны… Да он же истребит нас всех!

— Макс!

— Что, Урсула? Я только озвучиваю, что у всех на уме, но что все боятся высказать вслух. Да половина командного состава разделяет моё мнение!

— Макс, я тебя умоляю, перестань говорить подобные вещи!

— Кто-то должен о них говорить, родная!

— Папа, смотри!

— Офицерский состав с передовой тоже так считает. Я ходил на встречу с некоторыми людьми, и все они соглашаются в одном: что если лидер партии лишился способности мыслить чётко, ослеплённый своей властью и отказывающийся взглянуть правде в лицо, то он больше не является настоящим лидером.

— Макс!!!

— Мы не можем выиграть эту войну просто потому, что наш фюрер считает, что мы — высшая раса. Войны выигрываются оружием и машинами, а не чьим-то свидетельством и рождении. Генрих, пойдём со мной на следующее собрание и послушай, что они предлагают. Это наш долг — спасти нашу страну, пока ещё есть возможность.

— Каким образом? Убив Гитлера? — напрямую спросил Генрих.

— Вы что, серьёзно об этом говорите? — Урсула перевела взгляд с мужчин на меня. — Ты их слышишь? Они что, и вправду серьёзно?

— Если это единственно возможное решение, то да, — спокойно заявил Макс.

— Да ты нас всех на тот свет отправишь одними твоими разговорами! — Урсула потёрла виски, до сих пор не веря словам мужа.

— Это он нас всех на тот свет отправит, если его не остановить! Генрих, говорю тебе, пойдём со мной, только послушай этих людей; у них есть вполне осуществимый план…

— Макс. Послушай меня внимательно. Ты всё равно ничего не изменишь. Прошу тебя, не втягивай себя ни во что с этими людьми. Тебе о семье надо думать.

— Макс, послушай Генриха, умоляю тебя! — Урсула присоединилась к моему мужу.

— Генрих, мы всё ещё можем что-то сделать…

— Нет, не можем, Макс. Поверь мне, уже не можем.

Загрузка...