Любовница группенфюрера

Глава 6

Я слушала Бетховена, одновременно пытаясь сконцентрироваться на книге, которую читала. Неделя прошла с событий той страшной ночи, и классическая музыка и чтение помогали мне хоть немного отвлечься от того, чтобы снова и снова проигрывать их в уме. Я была пособником в убийстве, совершённом моим мужем. Я находилась в сантиметрах от Йозефа, когда он расстался с жизнью. Его кровь была также и на моих руках, несмотря на все аргументы Генриха о том, что у нас не было выбора. Я невольно задумалась о моём брате и о том, как он тоже покончил с собой, потому что у него не было выбора. Похоже, что ни у кого в рейхе его больше не было; мы все жили по закону джунглей — убей или умри.

Мягкий стук в дверь отвлёк меня от моих мыслей. Это была Магда.

— Простите, фрау Фридманн. Ланч готов.

Обе мои собаки, что везде следовали за мной в эти дни — моя верная овчарка Рольф и уже совсем старый Мило — мгновенно подняли головы при слове «ланч».

— Спасибо, Магда. Ганс ещё не приехал забрать еду для герра Фридманна?

— Ещё нет.

— А знаешь что? Мне сегодня уже лучше, и я, по правде говоря, не могу больше сидеть дома без дела. Заверни-ка ланч для герра Фридманна как ты обычно это делаешь, а я сама отвезу его ему на работу. Скажи только, когда Ганс приедет, ладно?

— Конечно, фрау Фридманн.

— Спасибо.

Водитель Генриха постучал в дверь ровно в одиннадцать тридцать. Пунктуальность была одной из его отличительных черт, и я знала, как мой муж ценил это в нём. Ганс отнёсся с явным неодобрением к моему решению покинуть дом без разрешения врача, но, зная, какой упрямой я была, только вздохнул и помог мне сесть в машину. Когда же мы подъехали к главному входу РСХА, какая-то необъяснимая беготня личного состава нас весьма удивила.

— Что происходит? Почему все носятся, как куры с отрубленными головами? Что, русские капитуляцию подписали? — попыталась пошутить я, но Ганс, похоже, находился в таком же неведении, что и я.

Даже стражи у входа едва взглянули в моё удостоверение и сразу же вернулись к чёрными телефонам за их спинами. Пока я шла по коридорам, звон этих телефонов сливался в одну невыносимую какофонию, и моя головная боль начала снова напоминать о себе. Что-то явно было не так, судя по мрачным, а иногда и напуганным лицам сотрудников РСХА, которых не так-то просто было чем-то напугать.

Когда я наконец дошла до приёмной Генриха, я ещё более удивилась тому факту, что даже его адъютанта Марка не было на привычном рабочем месте, а поэтому я сама открыла дверь в кабинет мужа. Он также был на телефоне с кем-то, и выражение его лица соответствовало всеобщему настроению. Он поприветствовал меня кивком, но даже не улыбнулся. Пока я ждала, чтобы он освободился, присев в одно из кресел для посетителей, Генрих только и делал, что повторял «Так точно» и записывал чьи-то указания на листок бумаги. Когда он наконец повесил трубку, он повернулся ко мне, даже не пытаясь скрыть тревогу в глазах.

— Ты ещё не слышала?

— Что? Что-то случилось?

Он смотрел на меня какое-то время, после чего тихо проговорил:

— На обергруппенфюрера Гейдриха сегодня было совершено покушение.

На секунду я забыла, как нужно дышать и просто смотрела на него, боясь задать свой самый главный, полный надежды, вопрос:

— Он мёртв?

— Нет, только ранен. Он сейчас находится в госпитале в Праге. Личный врач рейхсфюрера вылетел к нему.

Я закрыла лицо обеими руками и опустила локти на стол. Горькое разочарование наполнило мои глаза слезами. Так значит провалили своё задание друзья Марека, и человек, ответственный за смерть сотен тысяч невинных людей, ежедневно гибнущих в лагерях по всей стране, останется жить. Бездушное животное, приведшее в исполнение Kristallnacht и приказавшее сжечь синагоги с запертыми в них живыми людьми, останется жить. Чудовище, отказавшее моему покойному брату в просьбе перевести его из Аушвица на восточный фронт, останется жить. Вешатель. Пражский палач. Светловолосое чудовище. Злой гений Гиммлера. Рейнхард Гейдрих останется жить.

— Господи, — простонала я в своём поражении: значит всё же все попытки окончить его жизнь ни к чему не привели. — Нет!

Генрих обошёл стол и обнял меня за плечи, пытаясь утешить, но только ничего он не мог для меня сейчас сделать. Я поклялась на могиле Норберта и нашего ребёнка, что Гейдрих тоже окажется в могиле; не сдержала я своего слова. Я чувствовала себя совершенно сломленной и опустошённой.

— Любимая, почему бы тебе не поехать домой и прилечь?

Генрих гладил меня по волосам, его голос переполненный беспокойством. Он всё ещё помнил, какой я была после смерти Норберта и после того, как потеряла ребёнка, и наверняка боялся, что неудавшееся покушение на Гейдриха снова вернёт меня в то прежнее, мрачное и исполненное мести состояние, и я снова пойду и сделаю какую-нибудь глупость, как в последний раз, когда я проделала весь тот путь до самой австрийской столицы и попросила группенфюрера Кальтенбруннера о помощи. Как, интересно, он воспринял новости о Гейдрихе, и что он теперь сотворит с бедным Мареком?

— Любимая?

— Да, думаю, ты прав. Я лучше пойду.

Генрих немного удивился, что я так легко согласилась, но, кажется, даже обрадовался этому. Я оставила ему бумажный пакет с ланчем, чмокнула его на прощание и пошла на улицу найти Ганса. Он уже тоже разузнал новости, и по дороге домой то и дело качал головой, говоря, какую же глупость совершили чехи.

— Почему глупость? Он терроризировал их население вот уже сколько времени. Это только естественно, что они желали его смерти, — заметила я.

— Да нет, я всё это понимаю, но подумайте только о последствиях, что они сами для себя устроили. Вся политика террора обергруппенфюрера Гейдриха покажется детской забавой по сравнению с кровопролитием, что наверняка прикажет устроить фюрер, если уже не приказал. Да они же сравняют Прагу с землёй!

Я тяжко вздохнула и уставилась в окно. Больше людей погибнет, а этот мерзавец останется жить. Остаток пути мы проделали в тишине, в основном потому что я больше не хотела говорить. Что был теперь за толк в пустых разговорах?

Едва я переступила порог и погладила прыгающих на меня собак, зазвонил телефон. Я ответила, думая, что это Генрих интересовался, как я доехала до дома.

— Я слушаю?

— Здравствуйте, фрау Фридманн. Слышали новости?

— Да, я… Откуда у вас мой номер?

— Ну я же шеф гестапо, разве нет? — Я почти слышала, как группенфюрер Кальтенбруннер ухмылялся на другом конце провода. — Я сожалею только об одном, что я сейчас в Вене и не мог видеть вашего лица, когда вы узнали последние известия.

— О чём вы говорите? — Я бросила взгляд в направлении кухни, убеждаясь, что Магда была достаточно далеко, чтобы нас услышать. — Он же выжил!

— Ну да, саму атаку он пережил. Эти чёртовы британские автоматы всегда заклинивают в самый неподходящий момент. Им пришлось швырнуть гранату ему под машину, осколками от которой его и ранило. Но он абсолютно определённо умрёт в ближайшие несколько дней.

— Почему вы так уверены?

— Потому что Марек и его друзья пропитали все части амуниции в той сыворотке, что я ему дал, научного названия которой я даже произнести не могу. Сейчас, хоть его состояние и рассматривается как серьёзное, но стабильное, яд медленно отравляет его изнутри. Его дни сочтены, фрау Фридманн, уж поверьте.

— Надеюсь, вы не даёте мне ложную надежду, герр группенфюрер?

— Нет, я бы никогда подобного не сделал. — Он помолчал немного и затем спросил, — как ваша мигрень? Всё мучает вас?

— Нет, мне уже намного лучше, благодарю вас.

— Тогда встретимся на похоронах, я полагаю?

— Я бы такое ни за что в жизни не пропустила.

— Прекрасно. Тогда до встречи.

Доктор Кальтенбруннер повесил трубку, а я сидела ещё какое-то время у телефона, молясь всем богам, чтобы он оказался прав.

День снаружи был по-летнему тёплым и солнечным. Внутри Рейхканцелярии было темно и холодно, несмотря на обилие урн с горящим в них пламенем. Оглядываясь по сторонам, я думала, что они разорили половину берлинских оранжерей ради всех этих венков. Казалось, что все мы сидели в одной большой теплице, только со штандартами и свастиками на каждой стене. Другое огромное полотно с рунами СС закрывало стену над гробом обергруппенфюрера Рейнхарда Гейдриха, на который я смотрела сквозь чёрную вуаль почти не отрываясь с тех пор, как его принесли сюда специально выбранные для этого эсэсовцы. Я по правде даже жалела, что гроб стоял закрытым, и я не могла видеть его лица, не могла вблизи взглянуть на его труп, чтобы самой лично убедиться, что это действительно было правдой: Рейнхард Гейдрих был мёртв.

Когда Генрих сообщил мне об этом несколько дней назад, я ничего не почувствовала. Раньше я думала, что испытаю счастье, удовлетворение, но ничего этого не было, одно только разочарование, разочарование в самой себе, потому что я так наивно полагала, что убийство человека, виновного в смерти моего брата, заставит боль уйти, но этого не произошло. Норберт был по-прежнему мёртв.

Я продолжала смотреть на гроб, пока рейхсфюрер Гиммлер произносил речь, пытаясь заставить себя хоть что-то почувствовать. Внутри была одна пустота. Я смотрела на гроб, когда фюрер Адольф Гитлер поместил посмертные награды на подушку, что держал один из эсэсовцев — по-прежнему ничего. Другая смерть не возрождает мёртвых к жизни; месть оказалась бессмысленной.

Я в отчаянии взглянула на Генриха. «Помоги же мне, подскажи, что теперь делать,» молча молила я его одними глазами, но он только взял мою руку в свою и легонько её сжал. Он не знал, как мне помочь. Я тихо вздохнула и отвернулась.

Те же эсэсовцы, что принесли его, подняли гроб и вынесли его наружу, чтобы перевезти его на кладбище для последнего прощания. Мы остались в Рейхканцелярии, среди других высокопоставленных офицеров, которые не последовали за похоронной процессией. Они тихо переговаривались между собой, в основном о Гейдрихе и текущих событиях в Чехословакии. Все сходились в одном мнении: после первичного возмездия, уже нанесённого местному сопротивлению, гестапо под личным контролем Гиммлера в скором времени и вовсе скосит всех, так или иначе связанных с «врагами рейха». Я не хотела всего этого слушать и прошла вперёд, туда, где только недавно стоял гроб Гейдриха. «Стоило ли оно того?» Спросила я себя и не нашла ответа.

— Вот его и не стало. — Знакомый голос сказал у меня за спиной. Группенфюрер Кальтенбруннер нашёл меня.

— Да, — тихо отозвалась я, не оборачиваясь.

— Что-то вы не радуетесь.

Я помолчала какое-то время.

— Всё совсем не так, как я того ожидала.

— Что вы имеете в виду?

— Мой брат по-прежнему мёртв. Ничего не изменилось. Я думала, что изменится, но всё осталось как было.

— Да нет же, фрау Фридманн. Что-то очень даже изменилось. Его больше нет.

— И что?

— А то, что вам не нужно больше его ненавидеть. Вы можете наконец перестать мучать себя из-за прошлого и начать снова смотреть в будущее. Его больше нет. Всё наконец закончилось. Вы свободны.

Простота его слов поразила меня своим неожиданным откровением. «Его больше нет. Всё закончилось. Мне больше не нужно жить ради своей ненависти. Я могу снова вернуться к себе прежней, счастливой и беззаботной. Я свободна».

Это звучало настолько неправдоподобно в моих мыслях и одновременно так до боли просто и легко, что я едва не рассмеялась и быстро прикрыла рот рукой в шёлковой перчатке. «Я свободна. Мне больше не нужно о нём думать. Он наконец-то исчез из моей жизни, раз и навсегда. Мне больше никогда не придётся его видеть. Он больше не будет постоянным напоминанием о болезненных воспоминаниях, навсегда отпечатанных в моей памяти. Не нужно больше оплакивать двух призраков из прошлого. Они теперь тоже свободны, как и я».

Я снова рассмеялась, пряча лицо в дрожащих руках, а потом и слёзы пришли, одним горячим потоком, и я едва могла делать судорожные вдохи между истерическими всхлипами. Мне так хотелось, чтобы кто-то обнял меня, но этот кто-то стоял рядом, боясь до меня дотронуться теперь, когда мне больше всего это было нужно. Я повернулась к группенфюреру Кальтенбруннеру и сама прижалась к его плечу, и тогда только он обернул руки вокруг меня и сжал так крепко, что я заплакала ещё сильнее.

— Шш, тише, не плачьте, всё хорошо. Отныне всё всегда будет хорошо. — Он нежно гладил мою спину и волосы, как будто успокаивая маленького ребёнка. — Всё в прошлом. Я хочу, чтобы эти слёзы были последними слезами, что я когда-либо увижу на вашем хорошеньком личике. Только радостные улыбки с сегодняшнего дня, договорились?

Я с готовностью закивала и с благодарностью взяла платок, который он протянул мне. Я вытерла лицо, и та часть, которая коснулась моих глаз, оказалась запятнанной чёрной тушью. Я улыбнулась, заметив это; я даже рада была, что эти слёзы были чёрными, будто весь яд, что я всё это время держала внутри, наконец покинул моё тело.

Кто-то подошёл осведомиться о моём крайне расстроенном состоянии, и доктор Кальтенбруннер ответил, так и не выпуская меня из рук:

— Бедняжка очень близко работала с обергруппенфюрером Гейдрихом. Какая невосполнимая утрата для нас всех!

— Верно, верно, — забормотал в ответ незнакомец. Я даже не повернула к нему головы, наконец чувствуя себя в умиротворении и покое в сильных руках лидера австрийских СС. — Страшные времена для нас всех, страшные!

Он оставил нас одних, и я снова вытерла лицо, заметив, что в этот раз платок остался почти чистым. Внутри всё тоже было чистым, свободным от боли, ненависти и яда, что отравляли мою душу всё это время. Я наконец освободилась от этого всего, и он сделал это возможным. Я подняла глаза к его и прошептала так, чтобы никто нас не услышал:

— Спасибо вам.

— Не стоит благодарности. Я только рад, что вам стало легче.

Доктор Кальтенбруннер снова дотронулся до моей влажной щеки, смахивая последние крохотные слезинки, а потом он просто смотрел на меня, очень серьёзно, с рукой всё ещё обнимающей меня за плечи, и нежными пальцами на лице. Мы стояли так близко друг к другу, что если бы в зале больше никого не было, он наверняка поцеловал бы меня. Я бы позволила ему это сделать.

Я вдруг устыдилась собственных мыслей и отступила назад, не понимая, как я вообще позволила себе такие фантазии, когда Генрих находился совсем рядом, всего лишь на другом конце зала. Группенфюрер Кальтенбруннер сразу же меня отпустил, будто поняв мои чувства.

— Я думаю, мне пора идти, — проговорила я. — Мой муж меня ждёт.

— Да, конечно. — Он кивнул и опустил глаза.

Я почему-то медлила.

— Что ж… Тогда до встречи, герр группенфюрер.

— До встречи, фрау Фридманн.

Я протянула ему руку, и он осторожно её пожал.

— Спасибо вам за платок. Боюсь, его уже не спасти.

Он наконец улыбнулся.

— Я думаю, что смогу позволить себе новый.

Я тоже улыбнулась в ответ и начала было уже уходить, когда он окликнул меня.

— Фрау Фридманн?

— Да? — Я обернулась.

— Я забыл вам что-то отдать.

С этими словами он вынул руку из кармана и раскрыл ладонь, на которой лежали мой католический крест и моя золотая цепочка с кулоном в виде пуантов, подарок моего мужа, который он забрал у меня несколько лет назад в допросной камере гестапо. Я поверить не могла, что он хранил оба предмета всё это время. Я сначала никак не решалась поднять руку, но затем взяла цепочку и крест и снова подняла на него глаза.

— Вы сохранили их?

— Ну конечно. Носил их всё время в кармане, просто всё забывал вам их отдать.

Я впервые не нашлась с ответом.

Гиммлер прибыл. Он прошёл по проходу до подиума в большом конференц-зале, где собрались все сотрудники берлинского офиса шестого отдела или SD-Ausland, согласно отданному двумя днями ранее распоряжению. Хотя технически здесь присутствовала только половина сотрудников нашего отдела: мы были органом внешней разведки, и соответственно большая часть агентов работала за территорией рейха или же выполняла различные миссии вне Берлина. Генрих сидел в переднем ряду среди остальных высокопоставленных офицеров, но он всё равно повернулся и ободряюще мне кивнул, пока рейхсфюрер Гиммлер просматривал бумаги, что он принёс с собой. Я сидела на самом заднем ряду с другими сотрудницами вспомогательного штата СС, включающими в себя секретарей, стенографисток и радисток. Я кивнула ему в ответ и улыбнулась.

Рейхсфюрер пустился в довольно длинную речь о том, какой трагедией была безвременная утрата бывшего шефа РСХА обергруппенфюрера Гейдриха, и я не могла не подивиться его лицемерию. Всем прекрасно было известно, что после того, как Гейдрих обошёл его в ранге и стал министром раньше Гиммлера, тот терпеть не мог своего бывшего коллегу и протеже; я, например, была лично убеждена, что в день, когда Гейдрих скончался, рейхсфюрер Гиммлер открыл бутылку шампанского и вполне возможно даже съел кусочек торта.

Затем рейхсфюрер продолжил свою речь объявлением о том, что до тех пор, пока фюрер не найдёт подходящую кандидатуру на место «незаменимого» Гейдриха, РСХА падёт под его личный контроль, и наш отдел теперь будет работать под началом штандартенфюрера СС Вальтера Шелленберга. Я встречала Шелленберга раньше и, по правде говоря, была несколько удивлена, что рейхсфюрер решил назначить такого молодого человека нашим шефом; но ходили слухи, что Шелленберг был гиммлеровскими ушами и глазами, и я пришла к выводу, что скорее всего он был назначен на данную позицию не только из-за его интеллекта, но и фактически чтобы следить за собственными подчинёнными.

Рейхсфюрер также объявил о весьма серьёзных изменениях во внутренней организации РСХА, сделав особый акцент на том, какую важную роль в «эмоциональном состоянии нации» играл скандально известный четвёртый отдел, или гестапо, и заявил, что отныне вся информация относительно врагов рейха, таких как евреи, большевики, коммунисты, сектанты и просто враги народа, должна быть немедленно передана в четвёртый отдел его шефу — Генриху Мюллеру.

Я нахмурилась. Такое смещение сил практически давало Мюллеру власть над нашим отделом, потому как если ранее подобная информация подлежала рассмотрению только нашими агентами без какого бы то ни было вмешательства гестапо, то теперь даже непреднамеренное её укрывательство станет предлогом для административного наказания. Гиммлер явно испытывал облегчение по поводу того, что Гейдрих больше не был его конкурентом, и решил собрать как можно больше власти в своих руках, используя гестапо как средство достижения своих целей. Это его решение делало нашу с Генрихом подпольную работу крайне трудной. Гиммлер скорее всего нескольких гестаповцев и в наш отдел инфильтрирует, подумала я и снова вздохнула. Похоже, рейхсфюрер затягивал гайки не только в стране, но и в собственном ведомстве. Этот человек никому не доверял.

После нескольких незначительных перестановок среди ведущих агентов, рейхсфюрер велел нам возвращаться к работе и продолжать выполнять наши непосредственные обязанности, как бы мы это делали при Гейдрихе, с одной только разницей, что все доклады теперь должны будут направляться штандартенфюреру Шелленбергу. Затем Гиммлер пожелал нам доброго дня и покинул конференц-зал, распуская нас.

Позже тем днём мы с Генрихом решили остановиться ненадолго у наших американских коллег по контрразведке, чтобы поделиться с ними новостями. Ингрид всё ещё злилась на меня за то, что я втянула их в свои дела на допросе в гестапо, и продолжала бросать недовольные взгляды в мою сторону с того самого момента, как мы переступили через порог. Рудольф же напротив был сама гостеприимность и, услышав о последних нововведениях Гиммлера в РСХА, посоветовал нам временно воздержаться от шпионской деятельности, кроме простого сбора и передачи информации непосредственно им.

— Если Гиммлер решил предоставить гестапо своего рода контроль над внешней разведкой, пусть только и на бумаге, я считаю, что самым мудрым решением будет временно залечь на дно, или по крайней мере до тех пор, пока мы не будем знать наверняка, что происходит в офисе. А посему я настоятельно рекомендую вам обоим прекратить любого рода контакты с любыми инкриминирующими элементами, будь то люди из сопротивления или же любые другие агенты союзников, которые по какой-либо причине захотят прозондировать с нами почву. Я почти на сто процентов уверен, что после того, как Гиммлер получил исполнительную власть над РСХА, он начнёт тщательнейшую проверку всех сотрудников, и особенно тех, кто занимает высокую должность, либо имеет доступ к засекреченной информации, что включает вас обоих. Так что сидите тихо до поры до времени, работайте, как работали, а как только мы будем уверены, что можно беспрепятственно возвращаться к нашей «работе,» мы немедленно дадим вам зелёный свет. Идёт?

— Ну, выбора-то у нас, похоже, нет, верно? — вздохнул Генрих.

— Нет, нету. И к тому же, нам в любом случае потребуется время, чтобы найти нового радиста. До сих пор не верится, что мы потеряли Адама. Такой талантливый молодой человек, такой смекалистый и покладистый! Очень, очень жаль. — Рудольф покачал головой. — Ничего до сих пор не известно о его судьбе, не так ли?

— К сожалению, нет. — Генрих тоже опустил глаза.

— Одно ясно, если его ещё не казнили, то скорее всего его отправят в Маутхаузен, а я честно не знаю, что хуже, — сказала Ингрид. — Не зря то место прозвали мясорубкой.

— Вообще-то, если его отправят в Маутхаузен, то он сможет оттуда в скором времени выйти, — сказала я и тут же об этом пожалела, после того, как на меня уставились три пары глаз.

— Я прошу прощения? — Ингрид слегка наклонила голову. — И как это, интересно, он оттуда выйдет?

Уже думая, что надо было бы держать язык за зубами, потому что теперь придётся объяснять вещи, которые с трудом поддаются объяснению, я ответила:

— Он получит амнистию.

— С чего ты взяла? — в этот раз вопрос задал мой муж.

— Потому что… Потому что кое-кто мне это пообещал.

— Кто тебе подобное мог пообещать? Гиммлер? — Ингрид с её допросом, что она мне учинила, была похлеще гестапо.

— Нет. Группенфюрер Кальтенбруннер.

— Как ты… Что? Откуда ты знаешь Кальтенбруннера? — Ингрид не скрывала своего удивления.

— Это долгая история, но он пообещал мне, что как только Адама переведут под его юрисдикцию, он немедленно его освободит, но при условии, что Адам покинет территорию рейха и больше никогда не вернётся.

Ингрид смотрела на меня какое-то время не мигая, а затем наконец спросила:

— В каких ты с ним, прости, состоишь отношениях?

— Что это ещё за вопрос? — Холодно отозвалась я, искренне оскорбившись в ответ на её весьма прозрачный намёк. — Мы встретились несколько раз при различных обстоятельствах, вот и всё.

— То есть ты пытаешься мне сказать, что ты, едва ли его знакомая, подошла к нему и спросила: «Простите, герр группенфюрер, вы арестовали моего друга за государственную измену, не могли бы вы его освободить?» В ответ на что Кальтенбруннер, человек, которого прозвали «австрийским Гиммлером» за его садистскую натуру, сказал: «Конечно, почему бы и нет? Я постоянно подобным занимаюсь — отпускаю на волю политических заключённых, которых я поклялся уничтожать во имя рейха любой ценой». Ты хоть понимаешь, насколько неправдоподобно это звучит? — Ингрид скрестила руки на груди.

Генрих вдруг расхохотался, заставив нас обоих обернуться.

— Да просто он влюбился в неё, вот и всё, — наконец сказал он в ответ на вопросительные взгляды американцев. — А Аннализа использует это в своих целях.

— Это правда? — Ингрид подняла брови.

— Конечно, нет. — Я строго глянула на своего развеселившегося мужа. — Он совершенно даже в меня не влюбился, просто решил сделать что-то хорошее.

— Кальтенбруннер, делающий что-то хорошее, да ещё и безвозмездно — это что-то, что не каждый день услышишь, а если уж совсем начистоту, то никогда. — Генрих снова рассмеялся. — Да он по уши в тебя влюбился, и теперь пытается понравиться тебе, притворяясь этаким благодетелем.

— Постой, ты что, действительно считаешь, что у Кальтенбруннера к Аннализе какие-то чувства? — снова спросила Ингрид.

— Да я любые деньги на это ставить готов! Он на неё с большим интересом смотрел когда только впервые встретил её, в день нашей свадьбы. И с тех пор он пытается привлечь её внимание любыми возможными средствами. Однажды он даже предложил ей, хоть он и не сказал это открыто, вакантную позицию его любовницы в Вене. Хотя, может, мне не стоило говорить «вакантную,» потому как он весьма патологический любитель погулять, и вдобавок к официальной супруге всегда имеет пару любовниц на стороне. Но, думается мне, ради Аннализы он бы враз от них всех избавился. Похоже, она ему не на шутку в душу запала.

— А тебе по этому поводу очень весело, — саркастично заключила я.

— Ну это же я на тебе женат, а он вон страдает в одиночестве, так что да, меня, честно сказать, это всё очень даже забавляет.

— Да ты превредный человек, Генрих, тебе никогда раньше не говорили?

— Перестаньте, оба! — Ингрид окликнула нас. — Если у него действительно к ней чувства, как ты говоришь, то это очень даже можно использовать в нашу пользу. Он — человек очень влиятельный, пусть и на территории Австрии, но всё же.

— Простите, я, должно быть, так сильно стукнулась головой, что забыла, как сменила своё имя на Мату Хари! — теперь уже я скрестила руки на груди, принимая оборонительную позицию.

— А что, это прекрасная идея, если об этом подумать, — вмешался Рудольф. — Сейчас, когда напрямую в офисе мы сделать ничего не сможем, Кальтенбруннер может стать для нас не только источником информации, но и человеком, который может помочь действием в каких-то случаях. Если он согласился выпустить одного заключённого, то может согласиться и на двадцать в будущем. Почему не использовать такой шанс?

— Ты что, считаешь, что он совсем идиот? — не удержалась я.

— Может, и не идиот, но мозги ты ему знатно запудрила, если он тебя дважды из гестапо отпустил, и второй раз после обвинений в шпионаже. И не забудь случай, когда он встретил тебя с загадочным чемоданом, и даже не потрудился заглянуть внутрь. — Мой муж явно смаковал ситуацию. Я укоризненно покачала головой.

— Что ж, тогда всё решено! — Ингрид улыбнулась впервые за вечер. — Я считаю, будет просто преступлением не использовать такую возможность.

— А я какую, простите, в этом всём роль буду играть? Мне что, начать спать с ним даже не ради моего, вашего правительства?! — я невольно повысила голос в возмущении.

— Да нет, конечно, — ответила Ингрид. — Просто будь с ним как можно более дружелюбной, можешь даже позаигрывать с ним немного. Намекни, но сделай это тонко, что у него может быть с тобой шанс, если он продолжит хорошо себя вести.

— А что прикажешь делать, когда он начнёт спрашивать что-то взамен? — я скептически приподняла бровь.

Ингрид пожала плечами.

— Ничего. Напомни ему, что ты замужем и преспокойно удались.

Я повернулась к Генриху.

— А ты так и будешь стоять, слушать это всё и считать, что это нормально? Твоя собственная жена, заигрывающая с другим мужчиной, ты ничего в этом такого не видишь?

— Это же просто игра, которую я, по правде говоря, нахожу крайне забавной. По мне так чем больше ты будешь его мучать, тем лучше. Уж кто-кто, а он этого явно заслуживает.

На секунду мне захотелось рассказать в деталях моему ухмыляющемуся мужу о том, как именно доктор Кальтенбруннер заставил Адама говорить в допросной камере, и посмотреть, каким забавным бы он это нашёл, и насколько близко он после этого позволил бы приблизиться ко мне лидеру австрийских СС.

— Вы все явно не понимаете, о чём вы говорите. И о каком человеке вы говорите. Я больше это слушать не собираюсь.

С этими словами я взяла свою сумочку со стола, развернулась и ушла.