Любовница группенфюрера

Глава 7

Моя мать никак не могла совладать со слезами, которые она утирала, сжимая мои руки в своих, пока папа вёз нас домой со станции, откуда они забрали нас с Генрихом всего полчаса назад. Мы не виделись чуть больше трёх лет, и я не могла не заметить, как отразилась на них смерть Норберта и жизнь в изгнании: папа стал совсем худым и сильно поседел, а мамино красивое лицо теперь пересекали заметные морщины. Меня ужасно расстроила такая перемена; им обоим ещё даже не было пятидесяти.

Мама не уставала повторять, как рада она была, что мы с Генрихом смогли наконец их навестить, и как одиноко им было жить в Цюрихе. Они слишком привычны были к жизни одной большой семьёй, с родственниками, всегда навещавшими их по выходным, с друзьями, что частенько заходили на ужин, с дружелюбными соседями; теперь же им пришлось стать отшельниками, с одним ребёнком, живущим за границей, а другим и вовсе трагически погибшим. Они не поддерживали связь с роднёй, оставшейся в Германии, чтобы не инкриминировать их ненароком, если вдруг что случится, а новых друзей боялись заводить, потому как те могли начать задавать различные вопросы и, почуяв что-то неладное, запросто продать их потом агентам гестапо.

Более того, они фактически жили на те деньги, что им посылал Генрих, хоть папа и пытался самостоятельно зарабатывать, работая на дому и помогая местной юридической конторе оформлять и сортировать их бумаги, в то время как мама подрабатывала тем, что печатала официальные письма и документы для той же конторы и пары других. Не то, чтобы они совсем не могли свести концы с концами, но глубоко внутри я понимала, как страдала папина самооценка. Из преуспевающего адвоката, живущего в сердце Берлина и имеющего свою собственную контору и весьма впечатляющий доход, он теперь должен был полагаться на своего зятя, когда речь заходила о счетах. Все его сбережения по-прежнему находились в Рейхсбанке, потому как официальной причиной отъезда моих родителей было папино здоровье, требующее лечения в Швейцарии, и поэтому если бы он снял все деньги со счёта при переезде, это наверняка спровоцировало бы тщательное расследование.

Их квартира оказалась весьма милой, хоть и очень маленькой по сравнению с нашим старым семейным домом с несколькими спальнями, огромной библиотекой, рабочим кабинетом, столовой, и большой кухней, где Гризельда, наша старая домработница, всегда готовила очередной кулинарный шедевр. В спешке отъезда родителям пришлось её отпустить со слезами и самыми тёплыми словами с обеих сторон, заранее рекомендовав её услуги папиному давнему партнёру, доктору Кауффманну. Но Гризельда только покачала головой и заявила родителям, что они были её самой настоящей семьёй, и что ни на кого другого она работать уже не сможет. Она скопила достаточно денег с щедрого жалованья, что платил ей папа, и теперь вполне могла доживать свои дни, ни о чём не беспокоясь. Я хотела навестить её на Рождество прошлой зимой, но её домовладелец расстроил меня новостью, что наша милая старушка умерла месяц тому назад.

Во время ужина, который мама приготовила сама, она продолжала расспрашивать нас об общих знакомых, о бабушке, о правительстве и о войне. После того, как я рассказала им наконец, что давно бросила балет и работала теперь в РСХА, они оба вдруг странно затихли. Мне, конечно, совестно было, что мне так долго приходилось об этом лгать, но это был определённо не телефонный разговор, чтобы вот так об этом объявить.

— Родная, мы тут читаем международные газеты, — осторожно начал папа. — Они пишут совершенно страшные вещи о подобных правительственных организациях. Говорят, что они в ответе за истребление вот уже миллиона евреев. Это правда?

Я отвела взгляд в сторону и хотела было придумать какую-нибудь отговорку, ведь это и правда было РСХА, что несло прямую ответственность за программу уничтожения, но всё же мои родители заслуживали правды.

— Да, правда.

Они оба смотрели на меня в нескрываемом изумлении. В их глазах почти читался незаданный вопрос: «И ты работаешь на этих людей?»

— Но это не наш отдел, что занимается депортациями и заключением в лагеря, а гестапо. — Поспешил пояснить Генрих. — Наш отдел занимается исключительно внешней разведкой. А Аннализа и вовсе простой офисный сотрудник и всё, чем она занимается, так это посылает и принимает телеграфные сообщения и варит кофе.

Я с благодарностью улыбнулась Генриху за это маленькую ложь. Он хотя бы пощадил их и не слова не упомянул о моих функциях радистки, которые были едва ли такими же безвредными для союзников, как варка кофе. Но тут уж ничего было не поделать, это было частью моей работы и той ценой, что мне приходилось платить, чтобы продолжать свою контрразведывательную деятельность, о чём я, к сожалению, родителей также уведомить не могла.

— Но это же ужасно! Гёббельс и Гиммлер сами пообещали, что немецкие евреи всего лишь будут отправлены на переселение на специально отведённую для них территорию, и что никто не станет им вредить, если они добровольно туда поедут. А теперь оказалось, что их всех сгоняют в лагеря и убивают? — Казалось, у мамы до сих пор подобное не укладывалось в голове.

— Они солгали, мама. Как и Гитлер солгал о своей «мирной политике» в середине тридцатых, а потом начал такую кровопролитную войну, какой ещё мир не видел. Они все лгут и обо всём.

— Зачем ты тогда начала на них работать? Ты же сама еврейка, и теперь получается, что ты других евреев на смерть отравляешь? Ты знаешь, как такое называется юридическим языком, дочка? Пособничество в убийстве, — заключил папа с весьма серьёзным видом.

Я вздохнула. Не стоило, наверное, и вовсе это всё бередить и просто продолжать лгать им о том, что я по-прежнему танцевала. Теперь мои собственные родители начнут думать, что я решила следовать нацистской доктрине и гордо расхаживаю по улице со свастикой на левом рукаве.

— Рихарт, я же уже объяснил тебе, что наш отдел ничего общего с лагерями не имеет, а особенно женский состав СС. Они всего лишь обычные секретари, и только. — Генрих попытался успокоить моего отца, но добился крайне противоположной реакции.

— СС? Моя дочь теперь тоже в СС?!

— Это женский состав СС, папа, он в корне отличается от мужского. И мне пришлось вступить в СС, это был приказ бывшего шефа РСХА, Гейдриха.

— Боже, я обоих детей потеряю из-за этой проклятой войны! Мой Норберт, мой единственный сын, уже погиб, а теперь они и мою дочь забрать хотят!

Папа закрыл лицо руками. Я и не подозревала, насколько сильно на него повлияла смерть сына, и как тяжело он воспримет новости о моей принадлежности к СС, пусть и SS-Helferinnen и близко не стояли с обычными СС.

— Папа, перестань убиваться. Никто не собирается меня забирать; никто не пошлёт меня на фронт или куда бы то ни было, просто это обязательно для всех секретарей, работающих с секретными документами, вступить предварительно в ряды СС, вот и всё. Чистой воды формальность, и только. И даже тут есть светлая сторона: я работаю в одном здании с Генрихом.

Я попыталась улыбнуться маме, которая, похоже, была взволнована не меньше папы.

— Мама, я обещаю, я ничего опасного не делаю. Или преступного, папа. Просто работаю с телеграфом и варю кофе, как Генрих и сказал. Так что давайте сменим тему и поговорим о чём-то хорошем, ладно? Как театры здесь в Цюрихе? Лучше, чем были дома?

Нам нужно было быть в офисе в Берлине уже на следующий день, и потому мы сели на последний поезд поздно ночью, проговорив весь вечер обо всём, кроме СС или войны. Уже на пути домой Генрих вдруг покачал головой и улыбнулся.

— Ты стала такой искусной лгуньей, что пугаешь меня.

— Значит, ты хорошо меня натренировал.

Я ухмыльнулась ему, а затем отвернулась к окну. Я и сама себя начинала пугать, потому как Генрих и понятия не имел, какие мысли меня иногда посещали. Я действительно стала отменной лгуньей.

В ту пятницу мы с Генрихом собирались в оперу вместе с Максом и Урсулой. Пусть мы и жили по соседству и даже работали в одном офисе (по крайней мере с Максом), и часто обедали и ужинали вместе, «в свет,» как это называла Урсула, мы уже давно не выходили.

Она была права, настояв на опере: одеться в длинное вечернее платье и обернуть шею несколькими нитками жемчуга было намного приятнее, чем отворачиваться от зеркала каждый раз, как я ловила в нём собственное отражение в серой униформе. Устав от пучка, я даже волосы решила оставить распущенными, едва прихватив их парой шпилек и перебросив их на одно плечо.

Мы заняли наши места в ложе, когда я вдруг вспомнила, что забыла сумочку в машине, а Генрих как назло только что вышел из ложи, чтобы распорядиться насчёт шампанского. Я извинилась перед друзьями и быстрым шагом направилась на улицу, чтобы не пропустить третий звонок. Я подняла сумочку с пола переднего сиденья, где я её и оставила, и захлопнула дверь, собираясь идти назад, как кто-то неожиданно поймал меня за локоть. Я инстинктивно выдернула руку, стараясь разглядеть плохо одетого молодого человека, стоящего передо мной.

— Аннализа, это я, Адам.

На плохо освещённой парковке я едва могла различить его черты, но голос его не оставил мне никаких сомнений. Похоже, что доктор Кальтенбруннер всё же сдержал своё обещание. Я крепко обняла его.

— Адам, что ты здесь делаешь? Ты в порядке?

Я не могла не задать этот последний вопрос, потому как он выглядел как угодно, но не в порядке: с отросшей бородой, закрывающей половину его лица, нестрижеными волосами и истрёпанной одеждой. Я заметила, как сильно он похудел за такое короткое время.

— У меня всё хорошо. Извини за внешний вид, мне пришлось в трущобах жить весь последний месяц; я пытался тебя разыскать, но тебя, похоже, не было в городе.

— Да, я была в Париже с Генрихом. Штандартенфюрер Шелленберг отправил его в командировку, ну а он упросил его взять меня как секретаря. Так тебя выпустили из лагеря?

— Да, из Маутхаузена. Ну и местечко, скажу я тебе. Если бы я собственными глазами всего этого не видел, то не поверил бы. Меня сначала отправили в Дахау, но потом перевели в тот, другой, не знаю уж почему.

— Я попросила группенфюрера Кальтенбруннера тебя отпустить. Это благодаря ему ты на свободе. — Я снова улыбнулась ему. — Но я пообещала ему, что ты немедленно покинешь территорию рейха, так что приходи завтра ночью ко мне домой, я приготовлю тебе одежду, деньги и бумаги, чтобы ты мог спокойно выехать из страны.

Адам нахмурился.

— Я поеду, только если ты поедешь со мной.

— Что это ещё за глупости, Адам? Ты же прекрасно знаешь, что никуда я поехать не могу, у меня тут муж и работа. Да и зачем мне уезжать? Они давно сняли с меня все обвинения.

— Я не об обвинениях беспокоюсь, я беспокоюсь о том выродке, и о том, что он с тобой сделал. Ты что, не понимаешь, что он тебя в покое не оставит?

— Адам, он тогда жутко разозлился и не думал, что делает. Он уже извинился миллион раз, и больше такого никогда не повторит.

— Это он тебе такое сказал?

— Он мне это пообещал.

— И ты ему поверила.

— Он же выпустил тебя в залог доброй воли, разве нет? Так что да, я ему верю.

— Интересно. А мне вот он сказал крайне противоположное.

Адам укоризненно смотрел на меня со скрещенными на груди руками.

— И что же он тебе такого сказал?

— В ту ночь, когда он приказал коменданту лагеря меня отпустить, они праздновали что-то у коменданта на вилле. Когда меня привели из моего барака к заднему крыльцу, Кальтенбруннер вышел ко мне на улицу, чтобы сказать пару слов. Он нарочно отпустил охранника, чтобы мы остались с ним одни. Он был очень пьян; он зажёг сигарету и рассмеялся, оглядев меня с головы до ног. «А, вот и ты, жидёнок, — сказал он. — Или мне тебя лучше называть герой-любовничек? Всё ещё мечтаешь о моей девушке? Повезло тебе, что она была так добра и попросила за тебя, а не то ты бы уже давно червей кормил, отродье ты жалкое». Затем он подступил совсем близко ко мне и выпустил дым мне в лицо. «Я тебя отпускаю при одном условии, жид. Ты садишься на первый же поезд и уносишь свои ноги подальше от рейха, пока я их тебе не переломал. Уяснил? И даже не думай о том, чтобы возвращаться обратно в Берлин, а особенно, я хочу, чтобы это хорошенько отпечаталось в твоём маленьком мозгу, — тут он постучал меня по лбу пальцем, — забудь и думать о том, чтобы хоть раз ещё к ней приблизиться, ты понял? Ещё раз увижу тебя рядом с ней, а под «рядом» я понимаю всю территорию Германии, я тебе лично, вот этими самыми руками, сверну твою грязную шею. Тебе всё ясно?» Я кивнул, потому что он всё больше и больше злился, когда говорил это. «Запомни, жидёнок, она моя. Моя! И одна только мысль о том, что ты питаешь какие-либо иллюзии на её счёт, для меня в высшей мере оскорбительна. Так что сделай себе одолжение, если хочешь дожить до своего двадцать пятого дня рождения: проваливай к чёрту из страны, и никогда больше сюда не возвращайся, а особенно ради неё. Она принадлежит мне и мне одному». Он смерил меня презрительным взглядом и свистнул охраннику. Кальтенбруннер отдал ему мои бумаги об освобождении и велел ему выпустить меня за ворота, чтобы я пешком проделал весь путь от лагеря до ближайшего города, где я должен был сесть на поезд. Я едва ли ел что-то за те два месяца, и думаю, он нашёл это весьма забавным.

Адам помолчал какое-то время, и затем снова меня спросил:

— Ну, теперь ты веришь мне? Он от тебя не отстанет, Аннализа. Поедем со мной, мы можем оба жить в Нью-Йорке, хотя бы пока война не окончится. Отец работает там на хорошей должности в госпитале, да и я начну работать, мы ни в чём не будем нуждаться…

— Ты забыл, что я вообще-то замужем?

— Нет, я не забыл, а вот Кальтенбруннер очень даже, — гневно отозвался Адам. — И если ты останешься здесь, то он в очень скором времени до тебя доберётся.

— Ничего он мне не сделает, Адам, по крайней мере против моей воли.

— Неужели? — Адам скептически поднял бровь. — То есть, ты хочешь сказать, что всё, что он делал с тобой в допросной, было по обоюдному согласию?

Тут он, конечно, был прав, но после того, как доктор Кальтенбруннер пришёл ко мне домой, умоляя меня о прощении, я была уверена, что он всё усвоил и ситуация не повторится.

— Естественно, нет, но поверь мне, больше он такого не сделает. И он прав, тебе действительно нужно уехать из страны, потому что если гестаповцы увидят тебя свободно разгуливающим по Берлину, они бросят тебя в ту же секунду обратно в лагерь, и тогда уже никто не сможет тебе помочь. Прошу тебя, приходи завтра ко мне, я помогу тебе с деньгами и одеждой.

— Нет.

— Адам, ты должен уехать! — Я уже чуть не кричала на него. — Тебе всё равно не имеет смысла здесь оставаться; ты и со мной сейчас не должен говорить — если кто-то тебя увидит, то нас обоих арестуют и тогда всё, конец истории. На Рудольфа и Ингрид ты тоже работать больше не можешь, так зачем ты напрасно упорствуешь?

— Я знаю, что пусть контрразведке я помогать больше не могу, но никто меня не остановит от того, чтобы присоединиться к сопротивлению и приглядывать за тобой со стороны. Не волнуйся, я тебя не побеспокою, чтобы не инкриминировать тебя или твоих друзей, я просто буду следить, чтобы этот нацистский ублюдок держался от тебя подальше.

— Адам…

— Прощай, Аннализа.

Он быстро развернулся и ушёл, прежде чем я успела сказать что-то ещё.

Я молча стояла ещё какое-то время, затем вспомнила, что первый акт должен был вот-вот начаться, и зашагала обратно в оперный театр. Я заняла своё место рядом с Генрихом, который поцеловал меня в щёку, отпила глоток шампанского и притворилась погружённой в представление, в то время как всё, что я слышала внутри, был его голос: «Она моя. Моя!»

Я занималась какой-то бумажной работой у себя за столом, когда адъютант штандартенфюрера Шелленберга вошёл, окинул взглядом кабинет, который мы делили с пятью другими SS-Helferinnen, и спросил, кто из нас была Аннализа Фридманн. Когда я поднялась со своего места и указала, что это была я, он велел мне следовать за ним. Пока мы шли по коридору в кабинет штандартенфюрера, я мысленно перебирала причины, по которым я могла попасть в какого-либо рода неприятности, но на ум так ничего и не пришло. Тем временем адъютант объявил о моём присутствии и, после того, как Шелленберг отпустил его, исчез за дверью.

— Heil Hitler! — Я вытянула руку в салюте, как всегда это делала при Гейдрихе, который требовал этого от всех своих подчинённых.

Молодой шеф внешней разведки только улыбнулся в ответ.

— Это необязательно, если мы одни, фрау Фридманн. Позволите обращаться к вам по имени? Думаю, нам так будет проще.

— Как вам удобнее, герр штандартенфюрер.

— Прекрасно. Присаживайтесь, прошу вас. — Он указал мне на кресло для посетителей.

Я села и расправила юбку. Не похоже было, чтобы он злился или был чем-то недоволен, так что я постепенно успокоилась, придя к выводу, что я здесь находилась по какой-то другой причине. Только вот никакой документации мне также не было велено с собой принести, что ещё больше сбивало меня с толку. Чего же ему в таком случае от меня было нужно?

— Аннализа, у меня возникла небольшая проблема, и я надеюсь, что вы сможете мне с ней помочь.

— Если это в моих силах, герр штандартенфюрер, я буду более чем рада вам помочь.

— О, я весьма уверен, что это очень даже в ваших силах. — Он открыл лежащую перед ним папку, и я увидела, что это было моё личное дело, то самое, какое заводил на каждого сотрудника РСХА первый отдел — отдел персонала и организации — с личной характеристикой, основными достижениями, знаками отличия, наградами, отпечатками пальцев, семейным положением, в общем, всем, что они считали нужным туда внести. — Здесь говорится, что вы очень способная радистка, не так ли?

— Боюсь, я не имею права сама судить о своей работе, но если так говорится в моём деле, то полагаю, что моё начальство считает это верным.

— Не стоит так скромничать, когда речь заходит о работе, Аннализа. Я хочу, чтобы мы говорили совершенно открыто. Как быстро вы делаете транскрипции с радиограмм?

Я улыбнулась.

— Очень быстро, герр штандартенфюрер. По правде говоря, я самая быстрая в своём отделе.

— Замечательно. Следующий вопрос: здесь говорится, что вы быстро и почти безошибочно оперируете телеграфом. Это так?

— Так точно, герр штандартенфюрер.

— Очень хорошо. Это приводит нас к третьему пункту: в вашем деле говорится, что вы владеете двумя иностранными языками, английским и французским. Это так? И если да, то на каком уровне?

Эта информация была помещена в моё дело относительно недавно, после того, как я почти два года практиковалась с Рудольфом в английском и с Генрихом во французском, так как мой муж довольно долгое время жил в Париже и соответственно общался на нём свободно и почти без акцента. Оба языка дались мне на удивление легко, и вскоре я могла читать, писать и общаться и на том, и на другом почти без каких-либо трудностей.

— Я владею обоими языками, герр штандартенфюрер. В большинстве случаев я понимаю почти всё.

— Правда? Давайте тогда опробуем ваш английский. — Шелленберг снова мне улыбнулся и задал несколько вопросов из различных сфер, в основном имеющих отношение к политике и военному делу. Похоже, его удовлетворили мои ответы, потому как он продолжал довольно кивать и улыбаться всё шире. — Превосходно. А где, позвольте спросить, вы приобрели такой прекрасный гарвардский акцент? Я сам, видите ли, говорю на типичном, скучном оксфордском английском, поэтому ваше американское произношение, признаюсь, весьма меня завораживает.

Дьявол. Теперь я поняла, почему Гиммлер назначил именно Шелленберга на позицию шефа разведки: мимо него не проскочила бы ни одна крохотная деталь. И как мне теперь было объяснить ему происхождение моего «прекрасного гарвардского акцента»? Тем фактом, что моим учителем был агент американской контрразведки, который был выпускником Гарварда? Да уж, это пройдёт просто на ура.

— Мой муж научил меня обоим языкам. Я попросту имитировала его речь и выговор, вот и всё. По-моему, его учитель, когда Генрих только начинал свою карьеру в СД, был из Соединённых Штатов.

Казалось, Шелленберг нашёл такой ответ весьма удовлетворительным, потому что он только кивнул и сразу же перешёл к вопросам на французском. После того, как я прошла и этот маленький тест, он закрыл папку и сложил руки поверх неё.

— И последний вопрос, Аннализа. Вы умеете варить кофе?

— Полагаю, что да, герр штандартенфюрер.

— Чудесно! Видите ли, причина, по которой мы только что имели этот разговор, заключается в том, что я испытываю крайнюю нужду в хорошем секретаре, который бы делал работу лучше, чем мой никчёмный адъютант. — Судя по тому, как Шелленберг закатил глаза, он не очень-то был доволен услугами своего непосредственного подчинённого. — Мне нужен кто-то быстрый, исполнительный, умный и желательно владеющий несколькими языками. В ходе своей работы, я пришёл к выводу, что женщины куда лучше справляются с обязанностями, требующими выполнения одновременно нескольких заданий, чем мужчины, а поэтому, просмотрев почти все личные дела сотрудниц женского состава СС, я остановился на вашей кандидатуре. Вы будете работать под моим непосредственным началом, и фактически помогать мне со всеми файлами, документацией, телеграфом, радиограммами, переводами, в общем, всем, что мне будет нужно. Естественно, ваше повышение отразится и на вашей зарплате.

Шелленберг снова улыбнулся, и я ответила ему тем же, но совсем по другой причине: зарплата интересовала меня меньше всего, когда у меня появлялся почти неограниченный доступ ко всем документам, которые будут проходить через руки шефа внешней разведки, носящим гриф «совершенно секретно», а это было такой же удачей, как найти клад у себя на заднем дворе.

— Так что вы скажете? Думаете, справитесь?

— С радостью, герр штандартенфюрер.

— Вот и отлично. Вы начнёте с завтрашнего дня, я распоряжусь насчёт того, чтобы вам установили ваш собственный стол в приёмной. Закончите всю работу, какая у вас осталась, сегодня, а что не успеете, распределите между остальными девушками. Хорошо?

— Да, герр штандартенфюрер.

— В таком случае, увидимся завтра.

Я вышла из кабинета Шелленберга улыбаясь так, будто выиграла в лотерею. Я дождаться не могла, чтобы поделиться радостными новостями с Генрихом. Американский центральный офис разведки должен был прислать нам нового радиста со дня на день, и время просто не могло совпасть лучше.

Говорят, что с властью приходит и ответственность; в моём же случае она пришла с моим новым повышением, и я едва успевала разбирать все бумаги и радиограммы, которые постоянно складывались мне на стол моим новым начальником и его многочисленными подчинёнными. В течение первых пары недель мне приходилось допоздна засиживаться в офисе; но как только я с удовлетворением покидала своё рабочее место, закончив с документацией, я находила двойной её объём уже на следующее утро. Но понемногу я всё же научилась организовывать своё время более эффективно, разработала новую систему сортировки файлов, позволявшую мне быстрее отобрать нужные от ненужных и срочные от второстепенных, и в итоге после крайне напряжённого месяца с бесконечными чашками кофе, постоянным недосыпом и больными от непрерывного печатания пальцами, я наконец-то начала уходить из офиса в пять, вместе с остальными моими куда менее занятыми коллегами.

Штандартенфюрер Шелленберг был весьма доволен моей работой, и не упускал шанса похвалить меня каждый раз, как я делала что-то прежде, чем он успевал меня об этом попросить. К тому времени я уже изучила его привычки и то, как он предпочитал работать, и знала, какую корреспонденцию ему нужно было доставить незамедлительно, какие приказы следовало откопировать и разослать по департаментам, какие радиограммы заслуживали его внимания в ту же минуту, как их клали на мой стол, а какие документы можно было сложить для него в отдельную папку, чтобы он мог просмотреть их по пути домой.

Единственный человек, у которого в первое время были сомнения насчёт моего назначения, был рейхсфюрер Гиммлер, который сразу же прекращал беседу каждый раз, как я входила в кабинет штандартенфюрера Шелленберга, и бросал на меня подозрительные взгляды. Однако, после того, как шеф внешней разведки заявил ему, что я выполняла работу троих адъютантов вместе взятых, и что он доверял мне, как самому себе, рейхсфюрер немного расслабился и по крайней мере согласился терпеть женщину на такой важной позиции.

Вскоре Шелленберг начал брать меня с собой в различные командировки, иногда чтобы под рукой была надёжная радистка, когда нужно было что-то срочное переслать непосредственно рейхсфюреру, а из местных он никому не доверял, а иногда ему просто нужно было помочь организовать документацию, или же стенографировать что-то на очередной встрече. Подобно рейхсфюреру Гиммлеру, многие люди, с которыми встречался Вальтер Шелленберг, также вели себя немного настороже в присутствии женщины при их «строго секретных» разговорах, но мой начальник попросту не оставлял им выбора.

По правде сказать, начальником он был очень даже хорошим, требовательным, но справедливым, обладающим тонким и пытливым умом и всегда уважительным, высоко профессиональным и внимательным к малейшим деталям. Он прекрасно разбирался в людях, и всего после каких-нибудь двадцати минут разговора по пути с последней встречи, мог дать полную характеристику на данного человека, указывая все его сильные и слабые стороны, и как всё это можно было использовать в наших же интересах.

Единственным недостатком в работе с Шелленбергом для меня лично было то, что я никак не могла разгадать его мысли. С Гейдрихом всё было довольно ясно: все прекрасно знали, что он был жадным до власти карьеристом, жестоким и хладнокровным человеком, готовым переступить через вчерашних соратников, чтобы по их головам подняться ещё выше по карьерной лестнице.

Шелленберг же напротив, всегда находился в прекрасном расположении духа, постоянно шутил, улыбался, но в то же время я готова была поклясться, что за всеми его улыбками он постоянно просчитывал всё на двадцать шагов вперёд. В его голову попросту невозможно было проникнуть и понять, что там у него происходит. Я много раз была свидетелем ситуаций, когда он говорил одно, а делал крайне противоположное, и не из-за злобной натуры, как это было в случае с Гейдрихом, но просто потому, что ему нужно было так поступить как шефу разведки. Мне всегда казалось, что он играл в невидимые шахматы со своими оппонентами, только вот вместо деревянных фигур на доске у него были живые люди.

Рудольф и Ингрид не могли нарадоваться своевременной информации, что я им регулярно передавала, но всегда делали особую заметку для своих агентов на другой стороне океана, чтобы те проверяли всю информацию по два и три раза, чтобы не купиться на вполне возможно нарочно подброшенную фальшивку: с Шелленбергом я такого запросто могла ожидать.