Любовница группенфюрера

Глава 9

Урсула с радостью приняла моё приглашение на ланч воскресным утром, потому как её малышка Грета в последнее время бегала и болтала почти без перебоя, и моя подруга решила оставить её на свою горничную, взяв небольшой, но очень заслуженный перерыв. Наши мужья уехали на ланч с кем-то из Рейхканцелярии, но мы с Урсулой были даже рады, что нас было всего двое.

Рассказав мне все последние сплетни о наших соседях, Урсула поинтересовалась, как шли дела у меня на работе. Я только закатила глаза в ответ.

— Даже и не спрашивай. Я раньше думала, что мой театр был настоящей ямой с гадюками, но РСХА по сравнению с театром явно взял первое место.

— О, прошу тебя, расскажи мне всё, не томи!

Урсула чуть не дрожала от радостного ожидания. Жизнь обычной домохозяйки была чересчур для неё скучна, и она всегда просто дождаться не могла свежей порции сплетен от меня и своего мужа. Вот только из-за характера моей работы я мало что могла ей рассказать.

— Да нечего особо рассказывать, всё как всегда: постоянные стычки между отделами, интриги, подсиживания вчерашних друзей, доносы друг на друга, в том числе и ложные… Одним словом, гадюшник, как я и сказала. А мой новый начальник так и вовсе… Говорить даже не хочу.

— Почему? Он что, злой? Хуже, чем Гейдрих был?

— Да нет, не то, чтобы злой… — Я поймала себя на том, что не знала толком, как правильно охарактеризовать доктора Кальтенбруннера. — Он просто… Не знаю. Постоянно меня сбивает с толку.

— Интересное описание. — Урсула вопросительно выгнула бровь.

— Тем не менее, самое точное. В один момент он само очарование, а в другой что-то его цепляет, и он превращается в абсолютно другого человека. Я тебе не рассказывала, как он запустил стаканом в своего адъютанта?

— Не может быть! Ты шутишь? — Урсула широко распахнула глаза в изумлении. — За что?

— Да кто его знает? Разозлился на что-то, и зашвырнул стакан прямёхонько бедному Георгу в голову. Тот пригнулся, слава богу, так что стакан разбился о стену, но факт остаётся фактом.

— Ну с тобой же он так себя не ведёт, верно?

— Ну, скажу только, что в меня он стаканами пока не швырял.

Нет, стаканами группенфюрер Кальтенбруннер действительно в меня не бросался, но отношения наши оставались холодно-официальными и весьма натянутыми с того памятного спора об Einsatzgruppen. Я молча приносила ему каждое утро кофе и сортировала его почту. Письма, которые требовали его подписи — большинство которых имело отношение к лагерям или же вышеупомянутым Einsatzgruppen, рабскому труду военнопленных и другим абсолютно ужасным вещам, так педантично расписанным по бумагам, как будто цифры в них были банковскими расчётами, а не живыми людьми, я складывала в отдельную стопку, как он мне и приказал.

Одним утром, когда я принесла доктору Кальтенбруннеру его кофе, он как раз брал одно из писем из стопки, что я для него сложила. Пока я наливала кофе в его чашку, он не глядя подписал бумагу и отложил её в сторону, затем взял новое письмо, снова быстро его подмахнул и положил поверх первого; с остальными письмами из стопки он разобрался тем же образом меньше чем за минуту. Я так и стояла на своём месте, в изумлении наблюдая за его действиями и не в силах поверить своим глазам. Он даже не потрудился ни одно из этих писем прочитать.

— Разве вы не хотите ознакомиться с содержанием приказов, прежде чем их подписывать? — Наконец не удержалась я; в отличие от него, мне-то приходилось их читать, и я прекрасно знала, что было внутри.

— Вы мне теперь будете указывать, как делать мою работу? — резко отозвался он.

— Нет, но вы хотя бы могли полюбопытствовать, что вы там себе такое подписываете, герр группенфюрер.

— А может, я не хочу знать, что я подписываю. Такое вам в голову не приходило, фрау Фридманн?

Я ничего не ответила, только нахмурилась сильнее. Он поднялся из-за стола, зажёг очередную сигарету, и начал мерить шагами кабинет. Я по-прежнему стояла рядом со столом, наблюдая за его раздражёнными жестами краем глаза. Вдруг он подошёл ко мне почти вплотную.

— Взгляните на меня. — Я послушно подняла на него глаза. — Вы думаете, мне всё это нравится? Думаете, мне эту какую-то радость приносит, эту дрянь изо дня в день подписывать?! Думаете, я хочу, чтобы вся эта гестаповская грязь через мои руки ежедневно проходила?! Думаете, я каждое утро просыпаюсь с мыслью «о, какое счастье! Целый день впереди, наполненный подписанием приказов об особом обращении! Как же не терпится попасть на работу, чтобы рейхсфюрер Гиммлер мог ещё несколько тысяч человек на тот свет моими руками отправить!» Вы так обо мне думаете?!

— Я думаю, что моё мнение в данном вопросе совершенно ничего не значит, герр группенфюрер. Я всего лишь обычный секретарь.

— Нет, фрау Фридманн, вы — что угодно, но не обычный секретарь! — Он уже чуть не кричал на меня. — Обычные секретари не расхаживают целый день, бросая укоризненные взгляды на своих начальников. Я прекрасно знаю, что вы обо мне думаете. Вы думаете, что я — убийца, и что мне нравится то, что я делаю.

— Может и не нравится, но по крайней мере вы с этим соглашаетесь, и не важно, как вы пытаетесь себя оправдать, герр группенфюрер, результат всё равно один.

— А если и не соглашаюсь, тогда что? Какой у меня выбор? Не подписывать приказы рейхсфюрера?

— Если бы вы не соглашались с политикой рейхсфюрера в отношении РСХА изначально, то тогда может вам не стоило принимать пост его шефа.

— А я и не принимал этот чёртов пост!!! — Крикнул он так громко, что я вздрогнула, и только потом начала осмысливать то, что он только что сказал. На минуту тишина воцарилась в комнате, и она была куда громче, чем его слова. Я моргнула несколько раз, пытаясь понять, что он такое говорил.

— Если вы не принимали этого поста, то как же так выходит, что мы сейчас об этом говорим?

Доктор Кальтенбруннер сделал ещё один шаг ко мне, и сказал совсем тихо, но всё ещё с гневом в голосе:

— Я отказался принимать эту должность три раза, фрау Фридманн. Я отказывался становиться вторым Гейдрихом. Если уж на то пошло, то я попросил рейхсфюрера послать меня на восточный фронт вместо этого назначения. Но вот только он отказал мне в моей просьбе и вместо этого немедленно вызвал меня в Берлин в порядке военного приказа. А вы знаете, что такое военный приказ: если вы отказываетесь ему следовать, то вас расстреливают за измену, а ваших ближайших родственников рассылают по лагерям. Так что можете идти и продолжать презирать вашего ужасного шефа, только не забудьте разослать все эти приказы тем, кому они адресованы. Вы можете быть свободны.

Мне вдруг стало безумно стыдно за то, как я себя вела с ним всё это время. Естественно, я и понятия не имела, что группенфюреру Кальтенбруннеру было приказано принять пост шефа РСХА, как и моему брату в своё время было приказано принять пост надзирателя в лагере вместо восточного фронта.

— Я прошу прощения, герр группенфюрер, — вымолвила я после затянувшейся паузы, опустив глаза. — Я не знала этого.

Он ничего не ответил, только опустился обратно на своё место и начал бесцельно копаться в бумагах. Всё ещё чувствуя свою вину, я спросила:

— Я могу что-то ещё для вас сделать?

Доктор Кальтенбруннер устало потёр лоб и наконец взглянул на меня.

— Вашу работу.

Я кивнула и подобрала подписанные приказы с его стола.

— Простите, герр группенфюрер.

— Не стоит извиняться, фрау Фридманн, вы ни в чём не виноваты. Вы можете идти.

Я снова кивнула и покинула его кабинет, чувствуя себя совершенно ужасно. Я совершила ошибку, напридумывав себе каких-то поспешных выводов, когда на самом деле и понятия не имела, что происходит. Но в то же время я была безумно рада, что доктор Кальтенбруннер оказался далеко не бездушным монстром, как я себя уже начала в том убеждать; он также как и я терпеть не мог всю эту полицейскую работу, и не заглядывал в приказы, потому что не хотел знать, что внутри, а не потому, что ему попросту не было дела.

А ещё неделю спустя доктор Кальтенбруннер велел мне передавать все приказы, что имели отношение к гестапо и направлялись на его подпись, напрямую Георгу, чтобы тот штамповал их его факсимиле. Похоже, что он и вовсе не хотел больше брать в руки эти приказы. Я его не винила; я точно так же едва могла заставить себя их читать. Только вот вскоре мне пришлось столкнуться с этими самыми приказами куда ближе, чем я того желала.

Группенфюрер Кальтенбруннер и его адъютант только уехали в Рейхканцелярию, как группенфюрер Мюллер появился на пороге в поисках шефа.

— Он уехал на совещание к рейхсфюреру, герр группенфюрер. — Я изобразила виноватую улыбку перед шефом гестапо. — Может, я смогу вам чем-то помочь?

— Вообще-то да, думаю, сможете. Этот приказ необходимо отослать сегодня же, а вы ведь не знаете, вернётся ли он или нет, так? А мне очень нужна его подпись. У вас же есть ключи от его кабинета?

— Да, есть.

— Прекрасно. Подите-ка, поставьте печать его факсимиле под приказом, и я сразу же отошлю это коменданту Маутхаузена.

Группенфюрер Мюллер протянул мне листок бумаги.

— Вы хотите, чтобы я…?

— Да, да, приказ недействителен без его подписи. Вы же знаете, где он хранит своё факсимиле?

— Да.

Я поднялась со стула, достала ключи от кабинета доктора Кальтенбруннера из кармана и пошла открыть дверь. Группенфюрер Мюллер в это время весьма удобно расположился на стуле Георга. Оставив его в приёмной, я подошла к столу доктора Кальтенбруннера и отперла верхний ящик ещё одним ключом, который он мне дал. А затем я зачем-то посмотрела на приказ, который так и держала в другой руке. Это был приказ об «особом обращении» советских комиссаров, военнопленных, которых рейхсфюреру не терпелось уничтожить, потому как они могли «распространить свою коммунистическую пропаганду» среди других заключённых. Восемьдесят семь человек. И Мюллеру требовалась подпись под этим приказом, подпись, которая определит их судьбу раз и навсегда. Самым страшным было то, что это я должна была её туда поставить, приговорив всех этих советских комиссаров к газовой камере.

Я выронила приказ из рук и притянула их к груди. Нет, этого я сделать не могла. Ну никак.

«Саму себя инкриминируешь, Аннализа. Придётся».

Нет, не стану я!

«Это же не твоя подпись, и даже не твоё факсимиле. Это ответственность доктора Кальтенбруннера. На приказе будет стоять его имя, а не твоё. Ты здесь совершенно не причём».

Да какая разница, чьё там будет стоять имя? Я же его туда поставлю. Без этой подписи эти люди не будут казнены.

«Ещё как будут, в любом случае будут, и ты это прекрасно знаешь. Ты просто следуешь приказу своего командира, ты сама лично никого не убиваешь».

Очень даже убиваю. Их кровь будет на моих руках, как и на руках всех тех людей, которые отдают подобные приказы. Я стану самым настоящим пособником в убийстве.

«Нет, не станешь. Ты — агент контрразведки, и тебе необходимо притворяться рьяной нацисткой. Так что иди и играй свою роль. Опусти штамп на бумагу. Всё просто».

Нет, не могу.

— Что вы там так долго делаете? — Голос Мюллера прервал мой внутренний диалог, что я вела сама с собой. Только вот я до сих пор не знала, какой из голосов слушать.

— Одну минутку, герр группенфюрер. Я никак не могу найти его факсимиле. Должно быть Георг снова его куда-то не туда убрал.

Я солгала, конечно же. Факсимиле доктора Кальтенбруннера лежало на своём обычном месте, в маленькой чёрной коробочке в верхнем ящике его стола. Я уже даже вынула его оттуда, но вот опустить на бумагу никак не могла.

«Ну, давай же».

Нет.

«Ты и похуже вещи раньше делала, Аннализа. Если уж говорить о пособничестве в убийстве, то ты уже двоих на тот свет помогла отправить».

Гейдрих этого более чем заслужил.

«А Йозеф? Тот тоже заслужил?»

Нет, конечно. Он просто оказался жертвой обстоятельств. И меня до сих пор мучает совесть из-за того, что нам пришлось с ним сделать.

«Судьба этих восьмидесяти семи человек уже решена. Если ты сейчас же не поставишь под этим приказом подпись, ты только неприятности на себя навлечёшь. Ты же член СС, ты идеологический солдат фюрера в их глазах. Не порти самой себе картину. Штампуй бумагу».

— Ну что там? Вы нашли его или нет?

Оба голоса затихли. Пора было что-то срочно решать. Я закрыла глаза и с трудом сглотнула.

— Да, герр группенфюрер.

Удар печати по крыше стола прозвучал, как выстрел, выстрел каждому из этих несчастных комиссаров в голову, сделанный мной лично. Я теперь была ничем не лучше их всех: Мюллера, Гиммлера и самого фюрера. Только тогда я поняла, как себя должно быть чувствовал доктор Кальтенбруннер, подписывая все эти приказы каждое утро. Это было прегадким чувством; неудивительно, что он столько курил.

Я убрала факсимиле обратно в стол, взяла подписанный приказ, заперла за собой дверь и протянула бумагу улыбающемуся шефу гестапо.

— Благодарю вас, фрау Фридманн. Вы мне очень помогли.

— Не за что, герр группенфюрер.

Мюллер кивнул мне и вышел из приёмной. Я опустилась на свой стул, сложила руки на столе и спрятала в них лицо. В таком виде меня и застал доктор Кальтенбруннер, неожиданно быстро вернувшийся из Рейхканцелярии. Он шутил о чём-то с Георгом и, услышав их голоса, я быстро привела себя в порядок и вытерла глаза; я надеялась, что он не заметит, что я плакала.

— Вы уже вернулись, герр группенфюрер? Я вас уже и не ждала сегодня.

— Да, рейхсфюрера срочно вызвал в ставку фюрер, и собрание отменили.

— Сварить вам кофе? — я изо всех сил старалась избежать его взгляда, перекладывая какие-то бессмысленные бумаги на столе.

— Нет, спасибо, я выпил чашку в буфете Рейхканцелярии.

Я кивнула и ещё сильнее уткнулась носом в документы, чувствуя на себе его взгляд. Уже в дверях доктор Кальтенбруннер вдруг позвал меня:

— Фрау Фридманн, вы не зайдёте на минутку?

Меньше всего на свете я хотела «зайти на минутку,» но мне всё равно нужно было сказать ему о визите Мюллера, поэтому я только вздохнула и проследовала за моим начальником в его кабинет. Он закрыл за нами дверь и остановился там же, глядя на меня. Я упорно разглядывала узоры на ковре.

— Что-то случилось?

— Нет, ничего. — Я и вовсе отвернула голову в сторону.

— Взгляните на меня.

Я подняла было на него глаза, но тут же снова их опустила.

— Да что с вами такое? Вы чем-то расстроены?

— Всё хорошо, просто немного устала.

— Вы плохо себя чувствуете? Хотите пойти домой? Я могу вас отпустить.

— Нет, я в порядке, герр группенфюрер, правда. Простите.

Он говорил таким полусочувственным, полууспокаивающим голосом, что мне снова слёзы навернулись на глаза. Папа так со мной говорил, когда я была чем-то расстроена, и его жалость всегда только снова приводила к слезам, даже когда я уже давно сама перестала плакать. Но тем не менее я сделала глубокий вдох, впившись ногтями в собственную ладонь, и заставила себя собраться. Я снова подняла на него глаза и в этот раз даже заставила себя улыбнуться.

— Мне просто нужен кофе, вот и всё. Я варю его вам целый день, а сама не пью; наверное, надо начать. Это просто усталость, правда.

Доктор Кальтенбруннер медленно улыбнулся мне в ответ, только вот глаза его остались серьёзными. Я сразу поняла, что он не купился, но хотя бы вид сделал.

— Вы можете делать перерыв на кофе в любое время, фрау Фридманн.

— Благодарю вас, герр группенфюрер. — Я снова заставила себя улыбнуться, и затем добавила, как будто невзначай, — Да, кстати, группенфюрер Мюллер заходил, ему нужна была ваша подпись на одном из приказов о советских военнопленных. Он попросил меня её туда поставить, и я воспользовалась вашим факсимиле. Я надеюсь, вы не против? Герр группенфюрер сказал, что я могу это сделать ввиду срочности дела и вашего отсутствия.

— Да, вы можете ставить мою подпись на все документы, что он приносит. Только читайте их сначала.

— Конечно, герр группенфюрер.

Я ждала, чтобы он меня отпустил, но он продолжал меня разглядывать.

— Так что там с этими военнопленными? О чём был приказ?

Ну зачем он меня об этом спрашивал?

— Приказ об «особом обращении» восьмидесяти семи советских комиссаров.

Группенфюрер Кальтенбруннер кивнул.

— И вы поставили под ним подпись?

Я больше не улыбалась. У меня было такое чувство, будто я упала на кусок стекла, а он, вместо того, чтобы вынуть его из раны и оставить её заживать, начал по-садистски поворачивать осколок внутри.

— Да. Он мне велел.

— Вы поэтому так расстроены? Вам их жаль? Жаль этих людей?

Я молчала.

— Не стоит вам себя винить, фрау Фридманн. Просто вы, как и я, являетесь частью этой огромной бюрократической машины, и ваша позиция в этом механизме заставляет вас время от времени совершать такие вот поступки. По крайней мере, я так на это смотрю. Но моя позиция от меня ещё худшего требует, хоть я и вовсе даже не хочу эту самую позицию занимать. Знаете, когда я только согласился принять офис, я заключил небольшую сделку с рейхсфюрером Гиммлером. Я сразу же сказал ему, что ничем, кроме разведки, я заниматься не хочу. Разведка мне нравится, и в шестом отделе я чувствую себя, как рыба в воде. Все же эти полицейские дела со всем этим гестапо и лагерями — я и знать не хочу, что там происходит. Я им всем с самого начала говорил, что уничтожение еврейского населения и тем более военнопленных навсегда подорвёт возможность каких-либо нормальных отношений с союзниками. Гиммлеру на это наплевать, но он хотя бы пообещал мне, что он сам лично вместе с Мюллером будет заниматься своим гестапо, а мне только бумаги на подпись посылать, чтобы не сбивать субординацию, понимаете? Но если по сути на это смотреть, ведь это именно я, кто подписывает все эти смертные приговоры?

— Как я это сделала сегодня? — закончила я его мысль.

Доктор Кальтенбруннер долго смотрел на что-то не мигая, а затем вдруг быстро прошёл к своему столу и начал копаться в одном из нижних ящиков.

— Если вы будете продолжать так думать, моя дорогая фрау Фридманн, то вы себе скоро заработаете не только нервный срыв, но и позже глубочайшую депрессию. Это не наша вина, что рейх так устроен. Эти они наверху за ниточки дёргают, а мы же всего лишь немые марионетки, двигающиеся под их музыку. Но знаете, что мне всегда помогает? — Группенфюрер Кальтенбруннер поставил на стол бутылку шампанского, что он выудил из-под стола, и два бокала рядом. — Алкоголь.

Я молча наблюдала, как он открывал шампанское и наполнял бокалы.

— Идите сюда, фрау Фридманн. Берите ваш бокал и поднимем тост за вас.

— Почему за меня?

— Потому что я официально приветствую вас в клубе людей, которые ничего в этом мире не решают.

Горечь в его голосе отразилась в моих глазах, когда я подняла свой бокал на уровень с его. Мы выпили их до дна, затем второй таким же образом, и ещё один, пока не опустошили бутылку и не перешли на бренди и соду, что он также держал у себя в баре. Мы провели так весь остаток дня, напиваясь взаперти, пока и вовсе не забыли, почему мы начали пить. Когда в конце рабочего дня Георг постучал в дверь и сказал, что мой муж ждал меня снаружи, я едва поднялась со стула. Генрих ничего не сказал, пока я неровным шагом следовала за ним до гаража, но уже в машине наконец не выдержал и спросил:

— Могу я поинтересоваться, почему ты выходишь из кабинета твоего начальника в полусознательном состоянии?

— У меня были причины, Генрих. — Я устало откинулась на сиденье и закрыла глаза. — Помнишь, как ты мне однажды рассказал, как ты расстрелял сотню евреев в дни твоей службы в СС? Ну так вот я сегодня отправила на тот свет восемьдесят семь советских комиссаров.

— О чём ты таком говоришь?

Я всё рассказала ему как есть.

— Знаешь, я всегда думала, что я этакая хорошая еврейская девушка, работающая во имя спасения моего народа, Генрих. А теперь вот выходит, что я ничем не лучше последнего мясника из гестапо. Я точно такая же, как они. Я убийца.

— Нет, Аннализа. Тут совсем другое. Это не твоя вина.

— Ещё как моя, Генрих. Знаешь, что мой отец всегда говорил? Стоять рядом с человеком, совершающим преступление и ничего при этом не делать, это тоже самое, что совершить это преступление своими руками. А я не только ничего не сделала, я ещё и вложила пистолет прямо в руки убийце.

— Ты просто пьяна и расстроена. Ты завтра ничего и не вспомнишь.

Он мог говорить, что хотел, конечно, только вот как я не была пьяна, сути дела это никак не меняло, а он как назло отмахивался от меня и не хотел слушать. Я вздохнула и отвернулась к окну.

— Аннализа, нам и вправду очень пригодились бы эти сведения. — Ингрид села напротив меня. Я продолжала разглядывать свою чашку с чаем. — Особенно если, как ты говоришь, Кальтенбруннер эти документы даже не читает. Ему и в голову никогда не придёт, откуда идёт утечка.

Мои американские коллеги по шпионажу хотели, чтобы я начала копировать для них все документы под грифом «совершенно секретно,» к которым я имела доступ, и о чём мой муж имел глупость им похвастаться.

— Он догадается.

— Как он сможет догадаться?

— Сможет. Он всегда обо всём узнаёт. У него какое-то животное чутьё на… — На меня. На меня у него было самое настоящее животное чутьё. — На двойных агентов и предателей. Он всегда указывает на правильных людей Мюллеру, когда тот заходит в тупик с расследованием. Не стоит его недооценивать; он очень умный человек.

Ингрид посмотрела на меня почти с укоризною.

— Ты могла хотя бы попытаться. Ты же знаешь, что мы всегда очень осторожны, когда речь заходит о такой чувствительной информации. Ты ничем не рискуешь, если ты об этом беспокоишься.

— Я как раз очень даже всем рискую. Это вас сразу же эвакуируют, если наша ячейка окажется скомпрометированной. А я же закончу свои дни на эшафоте, вместе с моим мужем. Но тебя это вовсе не волнует, верно?

— Конечно, волнует.

— Волнует исключительно потому, что ты боишься лишиться хорошего источника информации, и только. Давай уж начистоту, тебе откровенно наплевать, кто этот источник. Ведь незаменимых людей не бывает, не так ли?

— Почему ты так со мной разговариваешь, Аннализа?

— Потому что знаю, что ты меня не любишь, Ингрид, и не хочу притворяться. Но вот заставлять меня рисковать жизнью ради ваших целей — это уже перебор, ты уж извини за прямоту.

— Ты не ради «наших» целей жизнью рискуешь, дорогая моя, а ради своей собственной страны. Новой страны, лучшей страны, свободной от этой нацистской гадости. Поправь, если ошибаюсь, но по-моему вся суть шпионажа в том и заключается, чтобы рисковать собой во имя чего-то благородного.

Я промолчала. Она была права, конечно же.

— Я могу попробовать копировать те приказы, которые направляются сразу в несколько ведомостей. Таким образом я не так сильно буду себя подставлять.

— И этого пока хватит. — Ингрид наконец улыбнулась. — И попытайся снова наладить контакт с твоим бывшим шефом, Шелленбергом, нам бы очень пригодилась информация и из его отдела тоже.

Они все от меня чего-то хотели; и у меня, похоже, не было особого выбора, кроме как подчиняться.

То утро выдалось весьма удачным для моих американских коллег: в офис сегодня поступила масса сводок о ситуации с восстанием в Варшавском гетто. Я только закончила их разбирать, стараясь запомнить все цифры и имена на документах, как доктор Кальтенбруннер вошёл в приёмную.

— Доброе утро, герр группенфюрер.

— Доброе утро, фрау Фридманн. Много почты сегодня?

— Да, всё из Варшавы.

Группенфюрер Кальтенбруннер прошёл к моему столу и взглянул на стопки, что я почти закончила раскладывать для него.

— Скажите Георгу их проштамповать и разослать по отделам, когда будете готовы, хорошо?

— Конечно, герр группенфюрер.

— У вас есть свободная минутка? Мне срочно нужно напечатать приказ, Мюллер только что передал мне радиограмму.

Мюллер никогда ничего хорошего не передавал, но я всё же молча пододвинула к себе печатную машинку, заправила в неё чистый лист бумаги и в ожидании подняла глаза на моего начальника.

У доктора Кальтенбруннера была привычка ходить по кабинету, когда он диктовал свои приказы, но в этот раз он почему-то решил стоять прямо надо мной. Приказ был о немедленном расстреле любых вооружённых повстанцев, представляющих собой угрозу вооружённым СС. Варшавское восстание началось ещё до того, как доктор Кальтенбруннер вступил на позицию шефа РСХА, и теперь это восстание было своеобразной проверкой боем, которая должна была уверить фюрера в том, что он сделал правильный выбор, назначив своего соотечественника на такую важную должность. Поэтому-то группенфюрер Кальтенбруннер старался разрешить эту ситуацию как можно быстрее и эффективнее.

Проблема заключалась в том, что повстанцы, зная, что единственная судьба, что их ожидала, была депортация в лагеря и затем медленная, мучительная смерть от голода, беспрерывного рабского труда или болезней, решили погибнуть сражаясь. В душе я всегда молилась за них, думая, что окажись я среди них, я бы скорее всего тоже взяла оружие в руки.

— …караться расстрелом на месте. — Группенфюрер Кальтенбруннер закончил диктовать ещё одно предложение. Он наклонился надо мной, чтобы перечитать напечатанный текст, и опустил руки по обе стороны печатной машинки. Он стоял так близко, что я чувствовала тепло его тела своей спиной. — С новой строки.

Я подкорректировала печатную машинку и задержала пальцы над клавишами.

— Необходимо подавить любые попытки вооружённых повстанцев покинуть территорию гетто. Всем постам СС, находящимся на ключевых позициях вдоль стены, разделяющей арийскую и еврейскую части города, приказывается усилить охрану и принять все возможные меры по предотвращению дальнейших попыток повстанцев получить доступ к оружию и амуниции на арийской стороне. С новой строки. С сегодняшнего дня офисом РСХА приказывается прекратить доставку какого-либо продовольствия на территорию гетто. Все рационные карточки также объявляются недействительными.

Я повернулась к нему, но тут же об этом пожалела, потому как его лицо теперь находилось в каких-то сантиметрах от моего. Он и сейчас не отодвинулся, только смотрел на меня молча своими тёмными глазами, и я вдруг остро ощутила отсутствие Георга или кого бы то ни было в комнате, кроме нас двоих. Я быстро отвернулась обратно к машинке, вдруг поймав себя на том, что у меня по совершенно непонятной причине горели щёки.

— Они же тогда все умрут с голода. — Я едва прошептала под его внимательным взглядом.

— Вам всех жаль, да? — Вдруг спросил доктор Кальтенбруннер неожиданно мягким голосом. — Вам следует отступить немного от вашей религии, как я это сделал. Знаете, это только мешает нашей работе, вина, что они постоянно вбивают нам в головы на каждой мессе. И без них всех тошно, с их душеспасительной чушью.

Он слегка погладил холодный камень моего чёрного католического креста, а затем медленно провёл пальцем по чёткам на моём запястье, будто пересчитывая их одну за другой.

— А вам их разве не жаль, герр группенфюрер? Там же не только повстанцы живут, в этом гетто; там в большинстве остались женщины и дети. За что же им страдать?

— Если бы я мог отделить женщин с детьми от мужчин, я бы послал им продовольствие, — задумчиво ответил он, всё ещё играя моим крестом. — Но они все живут вместе. Так что это не моя вина, что эти женщины и дети погибнут с голода, а их мужчины, которые, похоже, совсем об этом не думали, когда решили напасть на наших солдат.

— А что бы вы сделали, если бы вы были евреем и жили в гетто с вашей женой и детьми? Если бы знали, что немцы вот-вот придут вас всех убить? Вы бы не взялись за оружие, чтобы их защитить?

— Но я же не еврей.

— Это теоретическая ситуация.

— Наверное, вы правы, — неожиданно легко согласился он после затянувшейся паузы. — Если бы я был евреем, я бы так и поступил. Но только вот я немец, и это мой долг, защищать моих немецких солдат от их пуль любыми способами.

Я вздохнула. Я, конечно, знала, что в его понимании это всё имело смысл, но я-то всё равно была еврейкой, и для меня он по-прежнему был агрессором, представителем нации, которая хотела уничтожить мой народ. Мы никогда друг друга не поймём. Почему же тогда я почти кожей ощущала его присутствие рядом, когда он стоял вот так надо мной, куда ближе, чем позволяли все нормы этикета между начальником и подчинённой? Я поклясться была готова, что он глубоко вдохнул аромат духов на моих волосах, прежде чем выпрямиться за моей спиной. А когда Георг наконец вошёл в приёмную с новой стопкой радиограмм, я невольно обрадовалась, что он прервал то что-то необъяснимо странное, совершенно безмолвное, но физически ощутимое, что происходило между нами за эти короткие несколько минут. У меня почему-то совсем сбились все мысли, и я уже забыла, что от меня хотела Ингрид.