Любовница группенфюрера

Глава 2

Сегодня народ Германии праздновал день рождения фюрера, и начало казаться, что день этот никогда не закончится. Очередной выступающий вот уже более пятнадцати минут нахваливал лидера рейха, и я начала жалеть, что здесь не подавали напитки. Судя по лицу Генриха, сидящего рядом со мной в огромном зале для приёмов, наполненном до отказа военной и политической элитой рейха, он думал о том же. Я слегка толкнула его плечом.

— Как насчёт бокала шампанского, когда всё это кончится? — Я шепнула ему на ухо.

Он хмыкнул.

— Я думал начать с двойной порции виски.

Я едва сдержала смех, а Генрих тем временем наклонился ко мне и тихонько сказал:

— А как насчёт сбежать ото всех незаметно и провести остаток вечера, целуясь в коридоре?

— Штандартенфюрер Фридманн, вы совершенно невозможны!

— Фрау Фридманн, вы правы. Я пойду первым, а ты иди за мной через пару минут. Я буду ждать тебя в холле.

— Хорошо.

Как только он вышел, я постаралась незаметно оглядеться, надеясь, что никто не заметит нашего внезапного исчезновения. Рискованно, конечно, было идти на подобные проделки особенно в такой важный день, но я готова была на возможность получить нагоняй от начальства, если они нас поймают за весьма непатриотичными делами снаружи. Мы только начали возвращаться обратно к тому, какими мы были до трагической смерти моего брата и нашего малыша, оставивших нас обоих в глубоком горе. Мы наконец-то сняли траур и стали потихоньку учиться жить заново, вспомнили, как нужно было смеяться, радоваться жизни, и смотреть в будущее с надеждой. В конце концов, мы были друг у друга, и ничто не смогло бы этого изменить.

Я взглянула на передний ряд, где все они сидели плечом к плечу: рейхсфюрер Гиммлер, министр пропаганды Гёббельс со своей женой, рейхсмаршалл Геринг и сам лидер рейха — Адольф Гитлер. обергруппенфюрер Гейдрих сидел позади них со своей беременной женой. Я вдруг мысленно понадеялась, что потолок рухнет и накроет их всех. И когда я начала желать людям смерти с такой завидной регулярностью? Не так меня родители растили, совсем не так.

Минуту спустя я тихо поднялась и прошла на выход, стараясь привлечь как можно меньше внимания. Когда я проходила по коридору, где Генрих должен был меня ждать, кто-то схватил меня за талию сзади и потянул внутрь одной из ниш в стене с высокой статуей посередине. Это оказался мой муж. Он закрыл нас бархатной портьерой, закрывающей нишу наполовину, развернул меня к себе и прижал к стене, сделав нас абсолютно невидимыми для посторонних глаз.

Я чувствовала себя как школьница, прячущаяся со своим соседом по парте на заднем дворе во время перемены, пока учителя не видят. Меня это вдруг так рассмешило, что я начала хихикать в голос. Генрих тоже начал смеяться, одновременно прижимая палец к губам.

— Тише, нас же услышат!

— Прости, я не могу сдержаться! Мы двое взрослых людей, работающих в Главном Имперском Управлении Безопасности, и что мы делаем на приёме в честь дня рождения нашего главнокомандующего? Целуемся в коридоре, как два подростка!

— Да пошёл он к чёрту, этот главнокомандующий! — Шепнул в ответ Генрих, стараясь не смеяться слишком громко. — Раз уж на то пошло, давай займёмся любовью прямо здесь, просто ему назло!

— Генрих! — Я отталкивала руки моего хохочущего мужа, в шутку пытающегося задрать мне юбку. — Ничем подобным мы тут заниматься не будем!!! С ума сошёл?

— Ничто не сравнится с тем, чтобы заняться любовью с моей женой-еврейкой на день рождения фюрера!

— Генрих, я серьёзно! Прекрати сейчас же! Нас расстреляют обоих!

— А знаешь что? Давай-ка выйдем на сцену и сделаем это прямо перед ним!

— Генрих!!!

Я хохотала уже в голос. Я почти забыла, каково это, смеяться так от души, что слёзы начинали выступать в уголках глаз, а живот начинал болеть от смеха. Я была так благодарна моему мужу за то, что он напомнил мне, как же это было здорово. Мы оба сидели на полу, стиснутые в узком пространстве между статуей и стеной, прижав ноги к груди и касаясь друг друга коленями. Мы больше не смеялись, просто смотрели друг на друга, улыбаясь. Генрих взял мою руку в свою и поцеловал её.

— Ты и не знаешь, какую радость мне доставляет видеть тебя такой, Аннализа. Я уже начал думать, что потерял тебя после всего, что случилось.

— Любимый, не говори так! — Я прижала его руку к груди, а затем притянула его ближе за шею, крепко обнимая. — Ты никогда меня не потеряешь. Я — твоя жена, и люблю тебя больше всего на свете.

— Я знаю. Я тоже тебя люблю. — Он гладил мне спину, покрывая лёгкими поцелуями моё плечо, шею и лицо. — Я люблю тебя больше жизни, Аннализа. Я не знаю, что бы я делал, если бы ты ушла от меня.

Его слова отозвались больным уколом в сердце. Так вот что он думал, пока я была настолько погружена в свои планы мести, что ничего вокруг больше не замечала; вот что он думал каждый раз, как я ездила в Вену. В своём эгоистичном желании отомстить, я даже и не заметила, как невольно ранила самого дорогого мне человека. Какая же я была ужасная жена!

— Генрих, любимый, прости меня пожалуйста! — Я обняла его лицо ладонями и начала покрывать его поцелуями. — Прости, что была такой эгоисткой! Прости, что ничего не сказала с самого начала. Но ты бы всё равно не смог мне с этим помочь, да и втягивать я тебя в это тоже не хотела.

— Аннализа, что ты такое сделала?

— Попросила доктора Кальтенбруннера помочь мне убить Гейдриха, — наконец прошептала я после паузы.

— Что?! — Генрих смотрел на меня почти в ужасе. — Что ты натворила?! Ты с ума сошла! Ты вот так просто пошла и спросила его об этом?!

— Генрих, у меня не было выбора. Ты же помнишь, я была сама не своя после смерти Норберта и…нашего ребёнка. Я поклялась на их могиле, что я его убью. Я не думала тогда совсем, я была настолько зла на весь мир, на него, я всё вокруг ненавидела. Мне ничего не было страшно, поэтому да, я пошла и напрямую его об этом спросила. Я только хотела, чтобы Гейдрих за всё заплатил.

— Ты хоть понимаешь, насколько это серьёзно? Если вы попытаетесь организовать покушение на политическую фигуру его ранга? Да он сейчас обладает почти таким же влиянием, как сам Гиммлер! Если он действительно умрёт, и выяснится, что это вы двое в ответе за его смерть, вас повесят рядышком на первых же воротах! Господи, как я только не догадался обо всём сразу? Я знал, что ты что-то затевала, но такое! — Генрих покачал головой и положил обе руки мне на плечи. — Ты в эти же выходные поедешь в Вену и скажешь ему, что ты передумала. Скажи ему, чтобы ничего не делал.

— Слишком поздно.

— Что значит, слишком поздно?

— Поздно что-либо делать. Человек, который готовит всю операцию, уже в Чехословакии, а я даже не знаю, как он выглядит.

Генрих молча сидел и смотрел на меня. Я взяла его руки в свои.

— Не волнуйся, любимый. Доктор Кальтенбруннер всё очень хорошо продумал. Он никогда бы не стал брать на себя такой риск, если бы не был на сто процентов уверен в успехе.

— Пообещай мне, что в будущем будешь обо всём мне рассказывать. Обо всём, без исключения. Я твой муж, не он.

Я кивнула.

— Обещаю, любимый. Больше никаких секретов. Прости меня, пожалуйста.

Он снова покачал головой и нежно погладил меня по щеке.

— Ты ни в чем не виновата. Ты была расстроена и не думала, что делаешь. Это ты меня прости, что не разглядел вовремя, что с тобой творится, не помог, как надо было. Подумать только, я заставил тебя пойти и спросить шефа австрийского гестапо о помощи. Хороший же из меня муж!

Я улыбнулась, вспомнив, что всего несколько минут назад винила себя в том, что была ужасной женой. После трёх лет брака мы с Генрихом так сблизились, что даже думать начали одинаково.

— Кальтенбруннер же не пытался…воспользоваться ситуацией с тобой? — Вдруг спросил он.

— Боже, нет, конечно. По правде говоря, он всё это время был сама любезность и почтительность.

— Вот уж не ожидал, что такие положительные слова могут стоять рядом с его именем, — Генрих подавил смешок.

— Он всегда ведёт себя со мной исключительно как джентльмен. Я бы не стала иметь с ним дела, если бы было иначе.

— Не забывай только, что он не занимается благотворительностью, Аннализа. В один прекрасный день он что-нибудь потребует назад.

— Тогда придётся найти кого-то ещё, чтобы убить его, — отшутилась я. — Пойдём-ка назад, пока нас не хватились.

Прежде чем встать, Генрих наклонился и поцеловал меня в последний раз. Я испытала огромное облегчение, всё ему рассказав. Больше никаких секретов между нами, пообещала я себе. Никаких и никогда.

Ингрид, агент американской секретной службы, которая жила и работала под прикрытием в Берлине вместе с её мужем Рудольфом вот уже много лет, мерила шагами их просторную гостиную. Она всегда так делала, когда что-то обдумывала или же нервничала, — я давно заметила за ней эту привычку. Казалось, ей это помогало сконцентрироваться и лучше всё продумать.

— Не знаю, Генрих, — она тряхнула головой, глянув на моего мужа, стоявшего у окна с бокалом бренди в руке. — Слишком это опасно. Тебя поймают.

Первой причиной, почему эта «супружеская пара» была практически неуязвима для гестапо, было именно это их качество: оба Ингрид и Рудольф были чрезвычайно осторожны. А то, что только что предложил мой муж, было чем угодно, только не простой операцией. Он хотел проникнуть в офис шефа гестапо Мюллера во время ежегодного приёма для командующего состава РСХА, установить подслушивающее устройство в его столе, и заодно фальсифицировать только что поступивший приказ о ликвидации советских военнопленных, которые в последнее время прибывали в страну десятками тысяч.

Дело было в том, что начальник группенфюрера Мюллера, обергруппенфюрер Гейдрих, решил наплевать на женевскую конвенцию вместе со всеми их правилами ведения войны и требовал немедленного расстрела всех советских командиров более или менее высокого ранга, объясняя эту «крайнюю необходимость» тем, что они представляли собой угрозу самому режиму национал-социализма из-за их принадлежности к коммунистической партии, что в его глазах было ещё более страшным преступлением, чем родиться евреем.

Генрих, который уже успел скопировать факсимиле Гейдриха маленьким восковым оттиском (пока последний был занят тем, что замывал свою униформу в личной ванной комнате после того, как Генрих «совершенно случайно» опрокинул на начальника кофе, показывая тому что-то на карте), надеялся стянуть списки с советскими военнопленными со стола Мюллера, прикрепить к ним заранее напечатанный и проштампованный гейдриховским факсимиле приказ, и отправить их на работные фабрики вместо Маутхаузена, также известного как «Мясорубка» — лагерь, классифицированный как место заключения особо строгого режима для самых страшных «врагов рейха».

Группенфюрер Мюллер был известен своей слабостью к водке, поэтому Генрих рассчитал, что к тому времени как шеф гестапо вернётся в свой кабинет с жутким похмельем на следующий день, он скорее всего будет только рад узнать, что обергруппенфюрер Гейдрих уже позаботился о всех военнопленных и вряд ли даже взглянет, куда его шеф решил их отправить. В конце концов, если на приказе стояла подпись Гейдриха (пусть и только в виде факсимиле), то пунктом назначения в приказе могла стоять Луна если уж на то пошло, и никто бы и глазом не моргнул. Издержки централизованной власти играли моему мужу на руку в данном случае: никто в рейхе не стал бы ставить под вопрос приказы начальства. А потому-то он и был настолько уверен в успехе операции.

— Ингрид, мы говорим о почти двух тысячах человек, направляющихся в данный момент в Австрию. А этот приём просто дар небес; да там все так напьются, что даже не поймут, что случилось. Это же простейшее дело.

— Как ты собираешься пробраться в его кабинет незамеченным? Охрана всегда стоит на посту во всех коридорах, приём или не приём.

— Через окно. Мой кабинет на том же этаже, мне просто нужно будет пройти по карнизу за угол, и я там.

— Кто-нибудь заметит тебя снаружи.

— Его кабинет на четвёртом этаже, Ингрид. Ты что, думаешь, что охрана ходит и смотрит по крышам всё время? Да им дела нет, особенно когда их начальники во всю празднуют внутри. Они скорее всего и сами принесут по бутылке и тоже напьются.

Рудольф поднялся со своего кресла и пошёл к бару, чтобы освежить свой напиток.

— Ну а что насчёт микрофона, Генрих? Ты думаешь, он его не заметит?

— Заметит конечно, со временем. А пока мы сможем слышать каждое слово, что он произносит, лично и по телефону. Ты же сам прекрасно понимаешь, что даже пара дней таких разговоров в личном кабинете шефа гестапо — бесценны.

— Он поймёт, что кто-то из сотрудников его установил.

— Рудольф, подумай, сколько людей работает в РСХА? Сотни. Не сможет он физически их всех пропустить через допросную. Конечно, он проверит самых близких к нему людей, вхожих в его кабинет, но и это ему ничего не даст. К тому же, я установлю устройство в нижнем ящике его стола, на дно ящика, что находится над ним; у него годы уйдут, прежде чем он его там заметит. Говорю вам, это беспроигрышный вариант. Только дайте мне добро, и я всё сделаю.

Рудольф и Ингрид обменялись взглядами. Я поклясться могла, что они умели общаться без слов. Наконец Рудольф нарушил тишину:

— Ладно, Генрих. У тебя есть наше согласие. Но если ты почувствуешь что что-то, хоть что-нибудь не так, сворачивай всю операцию и выбирайся оттуда как можно быстрее. Бросай всё и беги. Мы не можем рисковать потерей такого ценного агента, как ты.

— Я считаю, что моя жизнь — это вполне приемлемая цена за пару тысяч спасённых, — беззаботно улыбнулся Генрих.

Он ничего не боялся, мой муж. И чем больше людей его офис старался отправить на тот свет, тем больше он пытался спасти. Я безумно гордилась тем, что была его женой, хоть и сердце у меня замирало каждый раз, как он затевал что-то настолько опасное. Не знаю, как бы я смогла дальше жить, если бы с ним что-то случилось. Я не могла представить свою жизнь без этого человека.

— А вот тут ты ошибаешься. — Ингрид скрестила руки на груди. — Твоя жизнь куда важнее, чем те две тысячи. Если они умрут, ничего особенно не изменится. А вот если ты погибнешь, то мы лишимся самого лучшего инфильтрированного агента в РСХА. Ты у нас один-единственный, Генрих, и заменить тебя никем нельзя. Так что, прошу тебя, имей это в виду. Ты куда лучше сможешь помочь всем этим людям в будущем, если не будешь идти на всякие глупые и неоправданные риски.

— Обещаю, никаких рисков.

— Кто будет заниматься расшифровкой разговоров в кабинете Мюллера?

— Адам, конечно же. — Генриха, казалось, удивил вопрос Ингрид. — Он — самый смекалистый парень, что когда-либо на нас работал. Ему медаль надо дать только за то, что не попался с радио за эти два года.

— Да, он парень умный. — Рудольф кивнул. — Пусть займётся. И скажи ему, пусть приносит все записи нам. Те, что нас заинтересуют, мы отдадим ему назад, чтобы он отослал их нашим домой.

— Хочешь, чтобы я их кодировал?

— Нет, мы сами всё сделаем. Ты ходи себе на службу и проявляй нужное рвение. Аннализа нам поможет, если нужно будет, правда ведь?

Я кивнула.

— Ну конечно.

— Тогда всё решено. В воскресенье после мессы, когда вы зайдёте на чай, я дам тебе микрофон для установки. Мы к тому времени, думаю, сможем его раздобыть.

Генрих был католиком, и после того, как мы поженились, я начала ходить с ним в католическую церковь вместо протестантской, куда ходила раньше с родителями. Естественно, ходили мы туда не молиться; это было хорошим прикрытием для последующей встречи «на чай» с Ингрид и Рудольфом, которое не вызывало никаких подозрений. Но сама церковь мне всё равно нравилась, нравилось умиротворение, царящее внутри, безмолвное величие и покой. Для меня, еврейки, которая ни разу не была в синагоге, сохраняя образ чистокровной арийки, это было единственным домом божьим, где я могла с ним поговорить. И мне, по правде говоря, всё равно было, как он выглядел и кто был распят на кресте, пока он мог слышать меня. В это воскресенье я буду молиться за своего мужа.

Макс, лучший друг Генриха, работавший под его началом в СД, рассказывал очередную забавную историю группе офицеров, собравшихся вокруг него. Жена Макса, Урсула, ставшая мне почти как сестра к этому времени, была ещё одним поводом их повышенного интереса к Максу. Она давно сбросила небольшой вес, что набрала во время беременности и теперь с нескрываемым удовольствием вернулась к светской жизни, по которой она так скучала. Сегодня Урсула была просто великолепна в её голубом вечернем платье и с радостью принимала комплименты коллег её мужа.

Я тоже заливисто смеялась над шутками Макса, притворяясь немного пьяной. На самом же деле я едва отпивала по глотку из своего бокала; в этот вечер мне нужно было быть настороже. Генрих только что незаметно покинул наш круг, а я осталась, чтобы отсутсвие его не было так очевидно. Также мне нужно было следить за шефом гестапо, группенфюрером Мюллером, и сделать всё возможное, чтобы не дать ему подняться в его кабинет, прийди ему такое в голову. Понятия не имела, как бы мне это удалось, поэтому я испытывала огромное облегчение от того, что герр Мюллер очень даже удобно устроился в одном из кресел и был погружён в беседу с одним из своих коллег, не выказывая никакого желания покидать насиженное место.

Я глянула на часы на противоположной стене и заметила время. Генрих сказал, что ему потребуется около пяти минут в кабинете Мюллера и ещё пять на то, чтобы проникнуть внутрь и покинуть его незамеченным. Часть плана, которая больше всего меня пугала, было то, что ему нужно было пройти по тонкому лепному карнизу на высоте четвёртого этажа, и я только могла молиться, что лепнина на здании была крепкой. Если окно окажется закрытым (хотя Мюллер зачастую оставлял его распахнутым на ночь, чтобы с утра приходить в проветренное помещение), то Генриху потребуется ещё пара минут, чтобы вскрыть замок отмычкой. Плюс пара минут на то, чтобы подняться вверх по лестнице из зала для приёмов, где мы сейчас находились, до своего кабинета и спуститься назад. То есть ровно через четырнадцать минут мне стоило бы начать волноваться. Прошла только одна.

Урсула шепнула мне на ухо, что собиралась пойти «попудрить нос» и спросила, не составлю ли я ей компанию. Я улыбнулась в ответ и покачала головой, сказав, что все эти офицеры умрут со скуки, если мы обе их одновременно покинем. Такой аргумент она приняла без всяких возражений; я же осталась на своём посту. Мне нужно было следить за Мюллером.

Две минуты прошло. Генрих должно быть только открыл дверь в свой кабинет. Я нетерпеливо начала постукивать пальцем по бокалу, что держала в руке. Представив себе в очередной раз, как мой муж вылезает из окна и ступает на тонкий карниз снаружи, я невольно поймала себя на мысли, что Ингрид и Рудольф были правы, и что вся операция была дурацкой и крайне рискованной затеей. Только вот делать что-либо было уже поздно. Кто-то снова пошутил, и я рассмеялась вместе со всеми, хотя и не слышала даже, в чем был юмор. Мюллер по-прежнему сидел в своём кресле.

Урсула вскоре вернулась. Переживая за своего мужа, изображающего в эту самую минуту циркового акробата на верхнем этаже, я больше не могла сдержать волнения и извинилась, сославшись на то, что захотела глотнуть свежего воздуха. Бросив последний взгляд в сторону Мюллера, я вошла в один из длинных коридоров, ведущий к французским окнам, выходящим на задний двор. Эсесовцы, стоявшие на страже около стрелянной двери, неподвижно как статуи, не обратили на меня никакого внимания. Я ещё раньше заметила нескольких офицеров, выходивших покурить на задний двор через эту самую дверь, так что не было ничего подозрительного, если я пришла сюда с той же целью. В конце концов, эсэсовцам не обязательно было знать, что я не курила.

Уже на заднем дворе я быстро прикрыла за собой двери и, убедившись, что я была абсолютно одна, сделала несколько шагов, чтобы видеть крышу. Никого на карнизе видно не было. Я отпила ещё немного шампанского и снова глянула наверх, одними глазами, стараясь не поднимать головы. Никто так и не появился, что означало, что Генрих был уже внутри кабинета шефа гестапо. Я облегчённо вздохнула и быстро направилась обратно внутрь, чтобы возобновить своё наблюдение за Мюллером. Но не успела я пройти и половины пути по тёмному коридору, как какой-то офицер, шедший мне навстречу, вдруг схватил меня за руку и толкнул меня к стене, прижав меня к ней своим телом, лишив меня какой-либо возможности двигаться. В неосвещенном холле я не смогла толком разглядеть его лица, но было в нём что-то очень знакомое, что-то явно угрожающее.

— Что вы делаете? — возмущённо воскликнула я как можно громче; только вот музыка, играющая в зале неподалёку, полностью заглушила мой голос. — Пустите меня сейчас же!

— Давно не виделись, Аннализа.

Вот теперь я его узнала. Я бы никогда не забыла этот голос, принадлежавший человеку, который бог знает что собирался со мной сделать, когда я дала ему от ворот поворот несколько лет назад; человеку, который написал претолстый доклад на меня в гестапо, почти стоивший мне свободы, а то и жизни; человеку, который, благодаря своей новой подружке Гретхен, танцевавшей со мной в одной труппе, узнал, что я была еврейкой. Штурмбаннфюрер Ульрих Райнхарт.

— Пустите меня!

Я попыталась его оттолкнуть, всё ещё теша надежду, что кто-нибудь появится в коридоре и спасёт меня, как в прошлый раз, но мы были совершенно одни. В прошлый раз когда это произошло, он чуть не задушил меня и скорее всего сделал бы ещё что-то похуже, если бы я не вывернулась тогда. Можно и не объяснять, как я была сейчас напугана.

— Спешишь куда-то? Даже не скажешь привет старому другу? Где твои хвалёные манеры?

Он схватил меня за запястье и резко завёл руку мне за спину, заставив меня выронить бокал с шампанским на ковёр. Я попыталась закричать, но он зажал мне рот рукой. Я знала, что он вряд ли мне что-то сделает здесь, в РСХА, и что он скорее всего просто хотел меня напугать, и вполне в этом преуспел, как бы мне не хотелось это признавать.

— Ах ты маленькая еврейская шлюшка, да ты хоть знаешь, что меня выгнали с моего поста в офисе из-за тебя? — Его черты, искажённые неприкрытой ненавистью, не оставили мне никаких сомнений: он действительно хотел мне навредить, так или иначе. — Знаешь, что меня из-за тебя перевели в чёртовы вооружённые СС благодаря тебе? Знаешь, сколько таких же жидов, как ты, мне пришлось перестрелять на восточном фронте, чтобы меня назад взяли?

Я не могла ответить, даже если бы очень захотела: он всё ещё закрывал мой рот рукой. В прошлый раз я сбежала, ударив его коленом между ног, но теперь он был умнее и плотно прижимал меня к стене своим телом. Со стороны могло показаться, что мы были двумя любовниками, обнимающимися в полумраке; в реальности же Райнхарт вывернул мне руку ещё сильнее.

— Хорошо, что обергруппенфюрер Гейдрих ценит таких людей, как я, — процедил он, глядя мне прямо в глаза. Ещё одна пугающая ухмылка перекосила его лицо. — Я вернулся, дорогуша, я теперь официальный агент гестапо, и мы с тобой очень часто будем видеться, пока я не найду способ тебя уничтожить. И на этот раз никто, даже твой муж, тебе не поможет.

Мой муж! Мне нужно было вернуться обратно в зал, чтобы убедиться, что Мюллер был по-прежнему там. Только вот я не могла. Он меня так и не отпускал.

Он наклонился ближе и сказал голосом, от которого у меня мурашки пробежали по спине:

— Каково это, знать, что твой самый страшный ночной кошмар вернулся, а?

Он рассмеялся и наконец выпустил меня из своей хватки, но как только я попыталась выскользнуть между ним и стеной, он выставил передо мной руку. Ему явно нравилось играть со мной в кошки-мышки.

— Уже уходишь? Ещё один вопрос, который я хочу задать тебе уже как официальное лицо: что случилось с твоими родителями? Почему они вдруг в такой спешке покинули страну?

Я замерла, боясь сделать ещё один вдох. Откуда он узнал?

Ухмылка Райнхарта стала ещё шире и ядовитее.

— Кто-то нашёл их настоящие документы?

Высокая фигура показалась в дальнем конце коридора, и я заметила красный уголёк зажигаемой в темноте сигареты. Крохотная искра надежды зажглась у меня в груди, только никак это не мог быть он. Однако, с каждым его шагом, я всё больше уверялась в своей догадке. Я отпихнула руку Райнхарта и бросилась к своему неизвестно откуда взявшемуся спасителю, доктору Кальтенбруннеру.

— Герр группенфюрер! — Крикнула я, подбегая к нему.

Он поймал меня за плечи, явно удивлённый моим неожиданным появлением.

— Фрау Фридманн? Что случилось?

Я вцепилась в его китель, как будто сама моя жизнь от этого зависела и указала в сторону Райнхарта, всё ещё стоявшего у стены.

— Тот человек на меня напал!

Даже в сумрачном холле я заметила, как выражение его лица мгновенно изменилось из приятно-удивлённого в угрожающее. Он отпустил мои руки и не спеша подошёл к Ульриху Райнхарту, который замер на своём месте по стойке смирно.

— Это правда? Ты трогал её? — Кивок в мою сторону.

— Никак нет, герр группенфюрер. Мы просто разговаривали.

— Да вы мне чуть руку не сломали! — Закричала я на него. Глаза Райнхарта сверкнули гневом.

— Ты посмел протянуть свои грязные лапы к этой женщине? — группенфюрер Кальтенбруннер задал этот вопрос очень тихим голосом, но так, что мне самой стало страшно.

— Она преувеличивает. Я только…

Но группенфюрер Кальтенбруннер не дал ему закончить его мысль. Недолго думая, он схватил Райнхарта за грудки и швырнул его к стене, да с такой силой, что Райнхарт не устоял и упал на пол. Я и сама вскрикнула от неожиданности и закрыла рот рукой. Райнхарт попытался встать, но доктор Кальтенбруннер пнул его под рёбра, отчего Райнхарт немедленно закашлялся и начал хватать ртом воздух.

— Что случилось? Ты упал? — группенфюрер Кальтенбруннер склонился над телом своей жертвы с театральной обеспокоенностью. — Дай-ка я помогу тебе подняться.

С этими словами он схватил Райнхарта за левую руку и так крепко её вывернул, что Райнхарт закричал и потянулся вслед за рукой, пытаясь хоть как-то облегчить боль.

— О, прости, тебе, должно быть, больно руку? Но я вот думаю, что ты преувеличиваешь. Я ведь её тебе не сломал. Пока ещё.

— Нет, пожалуйста!

Группенфюрер Кальтенбруннер потянул его запястье ещё выше, выворачивая его до почти неестественной позиции. Лицо Райнхарта было искажено болью.

— Герр группенфюрер, прошу вас, отпустите меня! Это было недоразумение! Мне правда очень жаль!

— Ещё бы тебе не было жаль, недоносок ты жалкий! — Доктор Кальтенбруннер наконец выпустил Райнхарта, и тот сразу же притянул больную руку к груди, всё ещё стоя на коленях перед группенфюрером. — Это было предупреждение, первое и последнее. Ещё раз я тебя увижу рядом с ней, я тебе шею к чёртовой матери сверну. Ты понял?

— Да, герр группенфюрер. Благодарю вас, герр группенфюрер. Ещё раз простите.

— Пошёл вон отсюда, и чтобы я тебя больше не видел!

— Слушаюсь, герр группенфюрер.

Райнхарт поднялся на ноги, слегка покачиваясь, и поспешил к выходу. Взгляд, который он на меня бросил, проходя мимо, был испепеляющим. Я осталась наедине с группенфюрером Кальтенбруннером; он осторожно коснулся моего плеча и спросил:

— Вы в порядке?

— Да, герр группенфюрер. Спасибо вам.

— Что это был за выродок?

— Помните того офицера, что подложил всю инкриминирующую информацию обо мне в моё дело в гестапо, которое они вам дали перед тем, как вы пришли меня допрашивать? Так вот, это был он.

— Допрашивать? — группенфюрер Кальтенбруннер наконец-то ухмыльнулся слегка. — А я-то по наивности своей думал, что мы просто мирно беседовали.

Я почувствовала, что краснею, и невольно обрадовалась окружавшей нас темноте.

— Да, простите. Мы действительно просто беседовали, и вы были очень добры ко мне. Спасибо вам ещё раз.

— Не стоит благодарности, фрау Фридманн, мне это было в удовольствие. И знаете, не стоит вам разгуливать в одиночку по тёмным коридорам посреди ночи. Видите, что может случиться?

— Да, я знаю. Я только хотела глотнуть немного свежего воздуха снаружи.

— А что если бы я не оказался рядом? Ваш муж явно плохо за вами смотрит. Кстати, где он?

Мой муж!!! У меня мгновенно выступил холодный пот на лбу. Между Райнхартом и доктором Кальтенбруннером я совершенно потеряла счёт времени. А что, если Мюллер решил подняться в свой кабинет? А что, если Генрих упал с карниза?

Я собрала всю волю в кулак, чтобы никак не выдать своих эмоций и вместо этого поговорила спокойным голосом:

— Он должен быть в приёмном зале со своими коллегами.

— Давайте-ка я вас тогда к нему отведу. Это я всегда смогу закончить позже.

Он бросил недокуренную сигарету в стоящий рядом горшок с пальмой и предложил мне свою руку. Я взяла его под руку, до сих пор не веря, что он снова каким-то чудом оказался рядом, чтобы в очередной раз меня спасти.

— Что вы здесь делаете, герр группенфюрер? В Берлине, я имею в виду, если вы не против того, что я спрашиваю.

— Да нет, отчего же. Я должен обменяться кое-какими людьми с группенфюрером Мюллером. Он хочет моих австрийских евреев для каких-то его лагерей, а мне собирается вручить сливки советского военного общества для нашего австрийского Маутхаузена. Я вообще-то с лагерями ничего общего не имею, но Гиммлер прислал указ свыше, вот я и здесь. Они, видите ли, решили расширить разработки наших гранитных рудников, согласно желанию фюрера. Он хочет выложить им улицы Берлина, чтобы Париж потерялся в его тени. — Он усмехнулся. — Только вот самое интересное во всей этой ситуации то, что гранит-то наш, но Вена не получит ни грамма. И, по правде сказать, это и есть главная причина, по которой я приехал: хочу потолковать как следует с рейхсфюрером Гиммлером и дать ему знать, как меня весьма не устраивает подобный расклад дел.

Военные для Маутхаузена. Я только могла надеяться, что это были не те самые военнопленные, чьи документы касательно их дальнейшего пункта назначения Генрих сейчас пытался подделать. Если это всё выплывет, у нас будут огромные неприятности.

Как только мы вошли в приёмный зал, я быстро взглянула на часы. Прошло всего десять минут. Я огляделась; Генриха нигде не было видно. Единственным утешением было то, что группенфюрер Мюллер так и не покинул своего кресла, попивая свою водку со льдом.

— Вашего мужа здесь нет. Говорил же я, что он плохо за вами смотрит.

Я не поняла, в шутку доктор Кальтенбруннер это сказал или всерьёз. Я улыбнулась ему на всякий случай.

— Наверное, он заметил, что я вышла и тоже пошёл меня искать снаружи. Может, вы мне пока составите компанию до его возвращения?

Во-первых, я не хотела, чтобы он шёл разговаривать с Мюллером, потому как они оба могли решить подняться в его кабинет. А во-вторых, я хотела побольше узнать о тех военнопленных, которых он только что упомянул.

— Только при одном условии. — Доктор Кальтенбруннер ухмыльнулся мне.

— При каком?

— Вам придётся со мной потанцевать. Я думаю, вы мне должны за все те разы, что я вытаскивал вас из неприятностей.

Стараясь не рассмеяться, я взяла его протянутую руку и проследовала за ним в центр залы, где мы присоединились к танцующим парам. Обхватив мои пальцы своими, он положил другую руку мне на талию, в то время как я опустила свою ему на плечо. Впервые мы оказались так близко друг к другу, и я вдруг забыла, о чем хотела его спросить. Я решила, что это был всего лишь адреналин, всё ещё бушующий у меня в крови. Тем временем группенфюрер Кальтенбруннер наклонился ещё ближе ко мне и прошептал мне на ухо:

— А у меня для вас очень хорошие новости.

— Какие? — Спросила я также шёпотом, заметив, что сердце почему-то стучало куда сильнее обычного.

— Наши друзья высадились в Чехословакии несколько дней назад. Марек взял их к себе, и они сейчас дорабатывают последние детали операции.

Он смотрел на меня своими тёмно-карими глазами, улыбаясь и ожидая моей реакции. Я не знала, что и сказать.

— Спасибо вам, — наконец прошептала я, испытывая огромное желание крепко его за это обнять.

— Не за что, мой очаровательный друг. — Он притянул меня почти вплотную к себе, слегка поглаживая рукой мою поясницу под тонким шёлком платья. — Вы же знаете, я всегда с радостью готов ради вас убить кого вы только пожелаете.

Я покачала головой над последней его шуткой и отчаянно попыталась вспомнить, что же мне было от него нужно. Вместо этого я почему-то вспомнила, как мы сидели за баром в Париже, и как я дотронулась до его лица, проводя пальцами по глубоким дуэльным шрамам на его щеке. Мне вдруг снова захотелось это сделать. Захотелось дотронуться до него. Чтобы он снова ко мне наклонился, как тогда, только на этот раз поцеловал бы меня.

«Да что это я такое себе тут воображаю?! Я ведь даже не пила практически ничего, чтобы списать подобное на алкоголь! Мой муж рискует жизнью в эти самые минуты, а я тут представляю себе, как меня целует другой мужчина? Совсем из ума выжила?! Надо успокоиться. Это всё очень легко объяснить. Он мне помог, вот и всё. Это просто обычная психология жертвы: мы тяготеем к своим спасителям, и всё. Самый банальный научный факт. Меня к нему совсем даже не тянет в реальности. Это просто адреналин».

Я даже моргнула несколько раз, стараясь избавиться от его гипнотического взгляда и улыбнулась как можно невиннее.

— Так значит, военнопленные? И много вам их надо для ваших гранитных разработок?

— Чем больше, тем лучше. Никогда не бывает слишком много рабочих.

— Я понимаю. — Он всё ещё слишком тесно меня к себе прижимал, и у меня от этого как назло путались мысли. — Но… Некоторые из них не годятся для работы, не так ли?

— Что вы имеете в виду? — Он слегка нахмурился.

— Я имею в виду… Я слышала о новой директиве обергруппенфюрера Гейдриха. О советских командирах. О специальном обращении…

— Ах, это. — Он наконец снова улыбнулся. — Да, они мне не нужны. Пустая трата времени и только. Надеюсь, что Мюллер не включит их в списки, хотя, зная, какой он шельмец и что он сам скорее всего не захочет с ними возиться, я чего угодно могу от него ожидать.

Все новые специально придуманные для этого термины не могли скрыть горькой правды: группенфюрер Кальтенбруннер не хотел их только потому, что они были «пустой тратой времени» для коменданта Маутхаузена — годные только для перевозки, а там дальше — всё, газовая камера по прибытии и затем «убитый» на кремацию день. Вот как они видели этих людей: «пустой тратой времени». Я вздохнула. Как же мне повезло, что я была замужем за Генрихом.

Я снова взглянула на часы на стене. Моему мужу давно уже пора было вернуться. Я перевела взгляд обратно на доктора Кальтенбруннера. Он по-прежнему загадочно улыбался мне, уверенно ведя меня в медленном танце. Я невольно удивилась тому, как же комфортно я чувствовала себя в его руках. А что было бы, скажи я ему, что я еврейка? Наверняка он посадил бы меня на первый же поезд до этого самого Маутхаузена и лично написал бы на моих бумагах направление на «специальное обращение».

— Почему вас вдруг так заинтересовали мои заключённые?

— Просто так. Любопытно стало.

— Любопытство до добра не доводит. Помните историю с Варварой?

— Поэтому-то я и вас об этом спрашиваю, а не кого-то другого.

Группенфюрер Кальтенбруннер вдруг остановился, сжал обеими руками мою талию и шепнул мне на ухо:

— Ваш муж вернулся, Варя. Попытайтесь не втянуть себя снова в очередные неприятности, ладно?

Отслоняясь, он слегка задел мою щёку своей, поцеловал меня в угол рта выходящим за все рамки приличия образом, подмигнул мне и оставил меня посреди залы в совершенно непонятных чувствах. Я проследила за ним взглядом и увидела, как он обменивался рукопожатиями с группенфюрером Мюллером. Только потом я повернулась и медленно пошла к уже знакомой группе офицеров, к которым Генрих присоединился абсолютно незаметно.

Я подошла к мужу и немного неловко обняла его за талию.

— Всё хорошо? — Я подняла виноватые глаза к его.

— Лучшие и быть не может, солнышко. — Он широко мне улыбнулся. Должно быть, не видел, как я танцевала с доктором Кальтенбруннером. И очень хорошо, что не видел. Я отпустила его и присоединилась к общему разговору, хоть и чувствовала себя почему-то ужасно уставшей. Слишком много событий для одной ночи. Я вдруг очень захотела домой.