Любовь одной актрисы

ГЛАВА 12. СЛАБОСТЬ БОГА

Акатош смеялся. Олия тоже заливалась звонким смехом. Они вспоминали давно минувшие времена, когда Акатош еще был богом и качал люльку с новорожденной морской ведьмой. Рассказывал всякие казусные подробности островной жизни, рассказывал о Каспаде и о других ее дочерях, но больше говорил о Хен.

И что странно – в его голосе я не слышала злобы или обиды. Он принял ее поступок и понял и простил. Потрясающий чело… хм… Бог. Я бы точно после такой выходки простить не смогла. Да меня бы от ненависти трясло! А этот ничего – сидит себе, улыбается. Говорит о своей женушке с любовью и нежностью… Может, это стокгольмский синдром? Интересно, боги им болеют?

Вечно я всякие гадости думаю. Нет бы просто порадоваться…

Солнце уже давно перевалило за горизонт. Я, вежливо попросив Олию сделать так, чтобы на волнах качало поменьше, выставила перед собой зеркало и вдохновенно малевала лицо. На меня сначала поглядывали с интересом, но я уже не первый час развлекалась, не удовлетворяясь полученными результатами. Поэтому и смотреть на меня, видимо, надоело.

Полоскать волосы цитрусовым соком я начала еще вчера. Настой из грецкого ореха грустно булькал в глиняной бутылке и ждал своей очереди. Прощайте, белые зубки… Можно было, конечно, обойтись и без этого, но дьявол кроется в деталях.

Я уже психовала – кисточки, раздобытые у Дары, были неудобными, с красками получалась какая-то неразбериха. То слишком ярко, то темно, то ненатурально. Поэтому я, периодически рыча на любопытного оборотня, смывала с лица краску и начинала снова. И еще раз. И еще.

Наконец, когда солнце уже клонилось к закату, я смогла добиться идеала. На палубе давно никого не было, поэтому я, не в силах ждать и терпеть, переоделась в еще не подготовленные тряпки. Так, чтобы прикинуть.

Я скептически рассматривала рукава, свисающий мешком подол. Аккуратно, чтобы не повредить грим, набрала полный рот булавок и, тихонько шипя, подгоняла под себя наряд. В таком виде меня и застала наша компания, собирающаяся поужинать на палубе.

Игор одобрительно цокнул, Олия, видимо, не узнав, дернулась назад, а Акатош просто остался в ступоре. Что, правда так хорошо?

– Што, дочка, бабушку боисся? Старость, ее, ить, все боятся, – прошамкала я ртом, занятым булавками.

– Ты… как? Это…

– А вот так, золотушка моя, голубка моя недобитая. Была молодка – стала колодка.

Игор заржал, Акатош тоже улыбнулся. Подошел ближе, всмотрелся пристально в мое лицо.

– Вот какой у тебя дар… Необычный.

Я выплюнула булавки на ладонь.

– Это не дар, это грим. А ты, сыночек мой ненаглядный, привыкай-то к матери. Под крылышко залетай, ласки материнской не чурайся, по волосикам себя гладить давай. И называй меня «маменька». Понял, яхонтовый мой?

Я протянула руку и потрепала великого бога по щечке, а он улыбнулся, как мальчишка.

***

У Олии пропал дар речи. Она с трудом узнавала знакомые черты иномирянки. Она вот так никогда не улыбалась – чтобы с морщинами вокруг глаз, чтобы у губ застыла складка, чтобы нахмурился лоб. Лоб не молодой девчонки, а повидавшей виды старухи. Губы будто бы высохшие. И выражение глаз, и как-то неожиданно и незаметно сгорбившаяся фигура, и шаг, меленький и слабый, и чуть дрожащие руки. Голос тоже дрожал, упав на несколько тонов ниже, стал совсем другим, и, несмотря на грубость, казался каким-то напевным, плавным, и с большим трудом в нем узнавался звонкий голос иномирянки. Одежда, висевшая на ней, пока еще не полностью соответствовала, выбивались из образа кисти рук и изящные белые пальцы, но в целом… В целом она была старухой.

– Я с завтрашнего дня буду в гриме постоянно, так что привыкайте, – сказала иномирянка все тем же низким дребезжащим голосом.

– Как ты сумела? – не сдержавшись, спросила Олия, – это же какое-то колдовство.

– Иди-тко сюда, голубушка, и тебя поколдуем, – ласково сказала старуха, нагибаясь, чтобы перехватить подол цветастой юбки. – Ежели не боисся.

– Н..нет, я как-то… Но это же только краски, которые ты с собой взяла?

– Конечно, нет. Для того, чтобы стать кем-то другим, нужно уметь это делать. Я училась этому шесть лет и еще всю жизнь. Наблюдала, искала, читала… С самого детства у человека есть потребность притворяться, а я ее развила и сделала профессией. В моем мире таких людей очень много. Кто-то снимается в кино, кто-то выступает в театре, кто-то становится аферистом или шпионом.

– А что такое кино? И театр?

Иномирянка улыбнулась – на этот раз своей привычной улыбкой.

– Ну вот за ужином и расскажу. Есть у нас соленая рыбка? Мне побольше, пожалуйста. И водички оставьте.

***

Утром у Олии от обилия новой, необычайно интересной информации пухла голова. Она ворочалась в тесной каюте, не могла спать: перед глазами вставали образы далекого мира: красный занавес, диковинные музыкальные инструменты, маски и лица, лица… Старые, молодые, несчастные, красивые, уродливые и смеющиеся. Как же много интересного есть в других мирах! Да и в их мире – сколько всего они упустили, запершись на своих островах из-за алчности королей… Подумать страшно!

Они разговаривали всю ночь. Иномирянка, утомившись отвечать на бесконечные вопросы, ловко перевела разговор, попросив оборотня рассказать обо всем, что тот мог знать. О песках, о королях, о манерах и традициях, о приветствиях и прощаниях, о темах, которые нельзя обсуждать…

Олия, Женя и Акатош слушали, задавали вопросы, обсуждали, и разговор так увлек всех, что с первыми лучами солнца никто не собирался уходить. Да и бутыль вина, прихваченная с собой с прочими запасами, все никак не заканчивалась.

Пока, наконец, Акатош едва не упал, уснув в той же позе, в какой и сидел.

Олия подцепила его водными плетями и отнесла в каюту, уложив на циновку. Легла сама. И жалела, отчаянно жалела, что мир, такой огромный и интересный, был столько лет закрыт для них всех. А может, теперь все изменится? Как бы хотелось…

***

На рассвете третьего дня показалась, наконец, земля. Ну слава те господи! Наконец-то!

Во рту давно и прочно поселился мерзкий вкус вязкого орехового отвара, но все сложилось как нельзя лучше. Улыбка вышла что надо, правда, в зеркало мне улыбаться не хотелось – боялась, что не выдержит и треснет от красы такой. Кожа тоже приобрела неровный желто-коричневый цвет с россыпью неприглядного цвета пятен, да и морщины вышли неплохими. На совсем уж древнюю старуху я не походила. Скорее уж на этакую бабушку «печеное яблочко». Бородавочка из воска на лбу с белым длинным волоском (Олия, извини) была очень кстати.

Под глазами поселились грандиозные мешки, а из-за отекших век я даже видела слабо. Игор, увидев меня наутро, испугался и принялся уговаривать прекратить издевательства. Но я была непреклонна. Играть – так играть. Без полумер.

Тряпки удалось подогнать, и теперь у меня было три комплекта одежды. Ночная – грязно-белая простынь, которую при ярком свете с натяжкой можно было принять за сорочку, дурацкий колпак из такой же ткани и белые несуразные носки – сама, между прочим, сшила, по подобию рождественских носков на камин. Дневная – буро-синяя теплая юбка с завязкой и карманами такими грандиозными, что они оттопыривались где-то в районе колен, длиной до пяток, рубаха и коричневая телогрейка. Ее дорогую и прочную шерсть я долго терла жесткой щеткой до катышек. Вышло очень по-бабски. И последняя, праздничная – тоже юбка, только поприличнее, белая и даже чистая рубаха, нарядная фуфайка с толстым подкладом и шаль – явно знакомая с молью, но с бахромой и красивой вышивкой. Под наряды были сшиты походная котомка и пара косынок в цвет.

Шились мои «от кутюр» под внимательным приглядом Игора и его бесценными комментариями. Мол, женщинам в годах негоже тряпками меряться, да и все более-менее дорогое и красивое было принято передавать дочерям или же другим молодым женщинам семьи. Поэтому я не боялась выпереться в этом всем к честному люду.

Акатошу тоже досталось. С замиранием сердца пришлось отрезать его прекрасные волосы до лопаток, что он с легкостью позволил. Так же с интересом, безропотно и спокойно он позволил выбелить и затенить его лицо, обмотать голову тряпками в несколько слоев, да еще и обильно смазать их «целебной мазью».

Я вообще его как бога не воспринимала. Он был спокойный, как танк, который стоит в учебном музее и крепко знает, что в поля его больше не погонят. Он был настолько пофигист, что мне порой казалось, что он бы очень органично смотрелся в роли буддиста в каком-нибудь горном храме Японии. Огонь, ярость… Ага, пять раз. Скорее бесконечное созерцание и нирвана. Может, все изменится, когда он получит свою острую цацку? Будем посмотреть.

На скалы горного королевства я смотрела с замиранием сердца. Было немного страшно. Мало ли что и как повернется.

Игор, кстати, был мрачнее тучи. Чем ближе мы были к горному королевству, тем больше он темнел лицом. Причину я себе представляла.

Через несколько часов море сузилось до реки, которая катилась в глубокой пойме среди гор.

Ради безопасности Олия обещала нас высадить там, где корабли ходят редко, чтобы нас не заметили. Но не пришлось. Ни одного суденышка, даже маленького рыбацкого корыта не было видно.

– Это то, что я думаю? – спросила я у Игора, который стоял, опершись на борт палубы и глядя вдаль.

– Да… Видимо, смерть короля очень сильно ударила по обычным людям. Не удивлюсь, если в городе никого не останется.

– Все так плохо?

– Плохо.

М-да… Интересно, а Олия, приготовив для горного короля смерть, знала, что так обернется? Надеюсь, что нет.

Несколько часов мы плыли по горной узкой речушке, пока впереди не показался порт. Чем ближе мы подплывали, тем сильнее дурное предчувствие кислило на языке. Не было людей. Не было кораблей. Пара брошенных суденышек скользили по воде и бились о деревянные опалубки пирса.

Ни шума, ни гомона. Тишина и пустота. Как пристань-призрак. Да еще и туман… Жутковато.

Мы причалили. Акатош расцеловал Олию, я махнула ей рукой и поблагодарила за помощь, но оборотень на нее даже не посмотрел – вчера между ними был занимательный разговор. Я знала, что Игор винил ее в падении города, а она яростно оправдывалась. Они так ни до чего не договорились, поэтому расставались в ссоре.

Мы покинули корабль. Взвалили на себя наши пожитки и сползли с корабля на пустую деревянную пристань. Так и есть. Ни души.

Я еще раз махнула Олии рукой, но она на нас уже не смотрела – разворачивала корабль своими водяными плетями, чтобы как можно скорее вернуться домой.

Мы остались втроем. Оборотень, Акатош с заранее перебинтованной головой и я в своем «праздничном» наряде.

– Ну, куда нам теперь?

Игор пошел вперед, выводя нас с пристани, повел на крутую дорожку, которая терялась в вышине. Он вел нас в город – пустой, брошенный, страшный в своем одиночестве. Спустя час мы худо-бедно добрались до главной площади. Оставленные наспех дома, трактиры, пустые дороги. Никого и ничего. Жуть.

Багровый закат над горами осветил пустые улицы инфернальным красным цветом. Залил алым брусчатку, зловеще отразился в окнах. По спине бодрым табуном промаршировали мурашки.

– Все ушли за спасением. Чем дальше от города, тем больше шансов. Но и так умерших должно быть очень много, – приглушенно сказал Игор. – Скажи, ты знал об этом, когда даровал людям археи? Знал, что люди будут умирать, если ваши потомки погибнут?

Оборотень остановился, решительно развернулся, пристально глядя на Акатоша. Бог тоже остановился. Тяжело вздохнул и посмотрел на оборотня, не собираясь отводить взгляда.

– Не знал.

Игор молча кивнул, принимая ответ.

– Я все исправлю. Получу свою силу и сделаю все так, как было раньше. Заберу археи, и больше никто не пострадает.

На это оборотень ничего не сказал, уверенно ведя нас вперед.

– Через день мы должны выйти к стоянке каравана, я знаю, где это. На ночь остановимся на постоялом дворе на выходе из города. Идти придется в темноте, но дорогу я знаю.

Я кивнула, не собираясь лезть ему под руку с расспросами и разговорами. Пусть сам с собой разбирается, и со своими чувствами тоже. Если горный король и вполовину такая же сволочь, как Мавен, то свое он заслужил. А что из-за его смерти пострадали обычные люди… Жаль, конечно, но старый горный король мог бы жить дальше, только получив чей-то архей, только забрав чужую жизнь. И тут сложный философский вопрос: стоит ли жизнь нескольких ради сотен и тысяч? Кто-то уверенно скажет: «Да! Стоит! Они должны принести себя в жертву ради благоденствия других».

Но будут уверены в своих словах ровно до того момента, пока им самим не предложат добровольно-принудительно умереть ради мира во всем мире. Уверена, их позиция пошатнется. Я едва не стала такой жертвой, и очень рада тому, что жива и дышу.

Далеко мы не ушли – Акатош уже едва переставлял ноги. Да что же с ним такое?

– Игор, – тихо позвала я, – на пару слов.

Мы усадили Акатоша отдохнуть на крыльце брошенного дома, дали ему горбушку хлеба и отошли в сторонку.

– Ты не замечаешь, что Акатош… Ну, слабый очень. У меня сил еще хватает, а он едва плетется. Я вообще пару раз замечала, что он чуть не упал – о камешек запнулся. Да и до этого…

Игор помрачнел еще сильнее.

– Он слабее, чем я. Это ненормально.

– Ну, может, его так шарахнуло из-за того, что он стал человеком? Сил мало, да и не привык еще, – с сомнение протянул он, но я видела, что он не очень-то верит в собственные слова.

– Нет, тут дело в другом, и я подозреваю, что нас ждут неприятности. Уже давно это подмечаю. Он иногда щурится так, словно у него очень сильно болит голова, и иногда у него дрожат руки, когда он ест – очень заметно, когда он держит ложку. Он много спит, мало разговаривает, как будто… ну, бережет себя, что ли. Старается не тратить энергию, которой очень мало. Так ведут себя очень больные и слабые люди.

Игор нахмурился, задумался.

– И что делать?

– Да спросить. Может, он нас не хочет пугать, может, есть еще какие-то причины… Не знаю.

– Так давай спросим.

Мы вернулись, но Акатош, выронив надкусанную горбушку хлеба и облокотившись на дверь дома, сладко спал.

– Тьху… Будим и идем дальше или тут остановимся?

Игор огляделся.

– До постоялого двора, который я знаю, идти часа три-четыре. Он по пути, но, думаю, лучше остаться.

Я кивнула. Мы попробовали растолкать Акатоша, но он ни в какую не открывал глаз, только сонно отмахивался от нос. Мы плюнули и сгрузили его ненадолго у крылечка, вошли в дом. Пахнуло пылью и затхлостью, плесенью, кислым молоком. Игор нашел лучины, зажег. В неровном свете пляшущего огонька вынырнул добротно сколоченный деревянный стол, накрытый скатертью. Миски с плесневелым супом, такой же зацветший каравай хлеба и нечто склизкое, в чем с трудом можно было опознать сыр. Разбитый кувшин на полу и разлитое скисшее молоко. Тряпки, раскиданные по всей кухне, видимо, в страшной спешке.

– Сейчас…

Игор, отлично ориентируясь в темноте дома, ловко разжег огонь в печи. Отыскал у входа корзину с маленькими фосфоресцирующими шариками, поставил у огня.

– Сейчас расса напитается светом. Разложим, и будет как днем.

Я во все глаза смотрела на белые шарики, которые с каждой секундой становились все ярче и ярче. Ага, вот эти странные штуки я принимала за лампочки!

Наконец корзина с шариками засияла, словно в ней лежали новогодние гирлянды.

Игор сыпанул это рассы на подоконник, разложил на столе, подвесил в специальное кашпо сверху. Тут же стало светло.

– Устроимся тут. Поспим до рассвета, а утром расспросим Акатоша.

Я кивнула. Пока Игор возился со спящим богом, сгребла со стола в полотняный мешок пропавшую еду, собрала валяющиеся вещи, подобрала черепки разбитого кувшина.

Дом был уютным, хоть и небольшим. Видно, что за ним любовно ухаживали. Чисто выметенные деревянные полы, побеленные стены, вышитые занавески, добротное чистое белье на всех трех кроватях во всех комнатах. Даже какие-то уже подсохшие растения в кадках на подоконнике, цепляющиеся за оконные рамы. Как же, должно быть, жаль покидать родной дом…

Мне стало грустно. Разговаривать не хотелось.

Я прополоскала рот грецким орехом (какая же пакость!), устроилась на одной из кроватей, стараясь перебороть неприятное чувство – было ощущение, что я нагло вторглась в чужой мир, в чужую семью, в которую меня не звали. Даже непривычный запах трав от чужого белья вызывал во мне смутное чувство вины.

Поворочавшись и с трудом успокоившись, я, наконец, уснула. Для того, чтобы проснуться через четверть часа.

Разбудил меня тихий, полный муки стон неподалеку. Оборотень тоже подскочил.

Стонал Акатош. Он разметался во сне на своей кровати, скукожился словно бы от боли. При свете рассы было явственно видно, что его белое, как простыня, лицо, покрывали капельки пота. Рот скривился в мучительной гримасе, а дыхание с хрипом вырывалось из плотно сцепленных губ.

– Эй, эй! Проснись!

Я испуганно трясла Акатоша за плечи, но он стонал еще сильнее, не собираясь просыпаться.

– Отойди!

Игор выплеснул на лицо бога пригоршню ледяной водицы. Помогло. Акатош разлепил мутные глаза, скривился, вытираясь ладонью.

– Что такое?

– Это ты нам скажи, что такое. Ты стонал во сне, тебе было больно. Ты слабее, чем я – обычная человеческая девчонка, быстро устаёшь, много спишь. Что происходит? Ничего не хочешь объяснить?

Акатош растер ладонями бледное лицо. Опустил голову. В его молчании было что-то обреченное. Дурное предчувствие поселилось в сердце.

Дурное предчувствие не подвело. Потому что Акатош поднял на нас несчастные вишневые глаза, и мы едва услышали его тихие, полные горечи слова:

– Я вряд ли дойду до песков. Я умру на исходе пятого дня от слабости. Остатки сил уходят быстрее, чем я думал. Простите.

Секунда молчания. И одновременно с оборотнем сказанное:

– Вот б…ь!

– Ну пи…ц!

***

Граф Лод не спал. Он не спал уже давно, несколько дней, поэтому все для него постепенно становилось странным, чудным. Мерещились звуки, запахи, силуэты, а моргнешь раз-другой, и все снова так, как и должно быть.

С той самой минуты, когда первый архей покинул его кровь, граф знал, что жить ему осталось совсем недолго. Тратить силы и отпущенное время на месть? Или остаться тут, в городе, в котором он пророс, в который пустил корни и сплелся с ним так тесно, что и не разорвать? Остаться тут и умереть на родных землях, в покое… Это показалось Лоду более привлекательным, чем нестись в другое королевство, плести интриги. Да и одному не сдюжить, не справиться. Да и не успеть, никак не успеть.

Он, как печальное привидение, бродил по оставленному, осиротевшему городу много часов, слепо спотыкаясь о тела тех, кто не вынес смерти короля, пока ноги не занесли его на теневую улицу. Он поднялся в свою штаб-квартиру с тайного хода, по привычке. Толкнул дверь в свой кабинет. На кресле, мучительно изогнувшись, с почерневшими дорожками вен на руках, лице, на ногах, которые были оголены из-за загнувшейся полы длинного халата, лежал его друг. Старый добрый друг, которого Лод любил, насколько мог. Уж сколько им вдвоем пришлось пережить, и всегда граф мог повернуться к нему спиной, всегда мог доверить все, что происходило в королевстве.

Граф Лод опустился на колени, обхватил ладонями уже окоченевшую руку товарища. Из его груди вырвался всхлип, потом еще один. Несчастный граф оплакивал своего дорогого товарища долго, пока не осталось слез.

Потом, словно заледенев, спустился вниз, вышел в город. Раздобыл тележку, в которой горняки таскали руду. С огромным трудом выволок тело, погрузил и отвез в королевский сад в верхнем городе: отсюда открывался вид на все горное королевство, и граф любил это место.

Он отыскал лопату и копал много часов. Лопата уже выскальзывала из его ладоней, покрытых волдырями, но он продолжал, не замечая ни боли, ни усталости. Много, много могил – во всю ширь огромного плодородного сада, который теперь никому уж не был нужен.

Граф Лод решил послужить своему городу в последний раз. Целыми днями он бродил по городу с громыхающей тележкой, заходил в дома. Сколько их было… Молодые, старые, женщины, дети... Граф не считал. Он делал свою работу и, как всегда, делал ее хорошо. Пока, наконец, все мертвые не оказались преданы земле.

Несколько дней Лод бродил по пустому молчаливому городу, и грохот его похоронной тележки раскатывался чуть ли не до самых гор. Он почти не ел – есть не хотелось. Иногда только садился на землю или на крыльцо какого-то бесхозного осиротевшего дома и падал на несколько десятков минут в черную пропасть забытья. Потом вставал и снова грохотал тележкой с жутким грузом.

Поздним вечером нынешнего дня граф Лод, наконец, прислонил тележку к дереву – она была больше не нужна. Обвел мертвым, потухшим взглядом стремительно темнеющий город. Скоро и сам он тоже будет мертв, только вот его некому будет хоронить. От этой неожиданной мысли граф пошатнулся, уселся на землю – ноги не держали. Ему не хотелось лежать никому не нужным скелетом, у которого нет ни имени, ни прошлого.

Но вдруг… Белый огонек зажегся в мертвом брошенном доме. Отсюда, с возвышенности, из королевского сада, город был как на ладони. Лод устало потер глаза, думая, что ему померещилось. Но нет. Это действительно свет! Значит, кто-то вернулся? Кто-то остался!

Граф Лод, позабыв про усталость, побежал, спотыкаясь на нервной брусчатке, побежал так, что в ушах засвистел ветер. Неужели он тут не один?

Да. Не один. Окна светились белым ровным светом рассы, уютным, живым.

Граф Лод торопливо заколотил в дверь, а потом, не в силах ждать, распахнул створку.