Любовь одной актрисы

ГЛАВА 18. ВСТРЕЧА И СРАЗУ – РАЗЛУКА?

Мы тряслись на редких песчаных барханах – владения Ирдана находились далековато от основных поселений и городков.

Я откинулась на спинку внутри просторной и вполне удобной колесницы. Ирдан сидел напротив меня. Зар – тот самый, который меня спас, был так мил, что составил нам компанию.

И мы трепались вот уже несколько часов, найдя немало точек соприкосновения. То, что он читает мысли, меня не напрягало – что я там такого могу подумать? Правда, разочек все же прикололась, воспроизведя в памяти просмотренное мною как-то в порыве острого любопытства очень кровавое аниме. Ну, такое, где чучело с челюстями всех зарезало и съело, а потом утопилось в море. Ничего особенного, но Зар впечатлился. Мы обсуждали кинематограф моего мира – в его мире только-только появилась относительно нормальная пленка.

Ирдан слушал с интересом, изредка задавая вопросы.

Вообще он меня смущал. После той его выходки я не могла на него спокойно смотреть. Не из симпатии, нет. Это было другое чувство, а какое – понять не могла. Поэтому просто плюнула на него и сосредоточилась на Заре. Ох, до чего же приятно поговорить с интересным, образованным, умным человеком! А как удобно, когда в голове можно просто воспроизвести картинку того, что его интересовало, и получать бесценную реакцию вроде вскриков восторга, а иногда и ужаса. Вид смартфона, из которого можно получить любую информацию, собранную человечеством за тысячелетия, его просто нокаутировал. Торговые центры, грандиозные здания, московская подземка, медицинские центры, автомобили… Он смотрел и расспрашивал, а я отвечала. Но и в другую сторону это работало – о своем мире он тоже рассказал. Огромный материк с цепью холодных островов вокруг. Его мир был в той стадии, которую у нас назвали бы затишьем перед рывком прогресса. Клановая система по способностям высоких родов, гужевой транспорт, однако, модифицированный, плюс еще немного того, что мы называем магией. Правда, от рабства они только-только освободились, поэтому систему все еще лихорадило.

– А у нас тоже было, – сказала я, сосредотачиваясь и воспроизведя в голове образы того, что помнила: «Персиковая» война, колонизация, вырезанные племена аборигенов на территориях современных Штатов, «Хижина дяди Тома»… Крепостное право в родной стране, которое мало чем от рабства отличалось.

Зар качал головой, сочувственно что-то спрашивал, я отвечала.

Ирдан поглядывал с завистью, но не лез особо, за что ему спасибо. Правда, порой смотрел внимательно, изучающе, и это напрягало. Напряжение между нами вообще можно было на хлеб мазать. Он меня хотел, а я ему не доверяла и боялась его действий. Бог его знает, что в голове у мужика с такими тиранскими замашками? Вступит ему какая-нибудь мысля в голову, и отвезет он меня обратно.

..На ночь мы остановились в пригороде столицы – у Ирдана тут был свой дом. Такой же белый, прохладный внутри, с изяществом и вкусом обустроенный и мебелированный, он казался немного запущенным. Кроме пары слуг, тут не было никого.

Женщина и мужчина в белых с серебром хитонах, сонно потерев глаза и поняв, что перед ними хозяин, бросились со всех ног обустраивать нам ночевку, готовить комнаты и поздний ужин. Видимо, платили им очень неплохо, потому что моя комната была готова через четверть часа.

Жара уже давно спала, и я, зайдя в выделенную мне комнату, с облегчением размотала грудь, стиснутую тонкой тканью. Коричневый цвет от настоя оставил только приятную смуглость. Всего-то и понадобилось отчекрыжить волосы еще короче и выкрасить их в черный цвет.

Одежда, которую мне выдали, явно принадлежала Ирдану, и села на мне идеально. Никаких белых хитонов. Черный с серебряным шитьем, плотный костюм, застегивающийся на все пуговицы, с длинными рукавами – по жаре, конечно, такое себе удовольствие в нем находиться. Но миленько. В нем я была вылитым мальчишкой. Чуть женственным, но даму во мне было непросто угадать.

В дверь стукнули пару раз, а потом распахнули. Я с усталым вздохом снова завернулась в покрывало. Ирдан, кто ж еще.

– Ты чего пришел?

– Я… Я хотел поговорить с тобой. Может, выпьем?

Он держал в руках корзинку, из которой выглядывало горлышко бутылки, румяный край пирога и еще что-то съедобно-закусочное.

Я вздохнула еще раз. Поговорить надо, конечно. Да и выпить не помешало бы.

– Выйди на пять минут, я оденусь.

Ирдан послушно прикрыл створки двери, честно выждал пять минут и зашел. Я уже была застегнута на все пуговицы и сидела с видом неприступной скалы и с постным выражением лица.

Мне бы, конечно, больше хотелось искупаться и завалиться в постель, но разговор с Верденом всяко важнее.

– Светлые волосы мне нравились больше, – с сожалением сказал он, лаская меня взглядом и устраиваясь напротив стола, за которым я уже сидела.

Я пожала плечами, наблюдая, как он ловко откупоривает бутылку, выкладывает на стол закуски…

– О чем говорить будем?

– О твоем мире. И о моем. Разница между ними колоссальна…

– Еще бы.

Я вздохнула, пощипала хлеб, покатала в пальцах виноградину, брызнувшую, наконец, сладким соком.

– Тебе тут, наверное, очень непросто.

Я изумленно уставилась на Ирдана. В лесе что-то сдохло? Такие выводы – и от него? Удивительно.

– Я понимаю, – продолжал он, – тут все по-другому. Нет и половины того, к чему ты привыкла, и…

Он говорил извиняющимся тоном, и говорил так, словно понимает меня. На какой-то момент мне показалось, что он готов меня отпустить, но как только я заикнулась об этом, он мотнул головой и упрямо на меня посмотрел. Продолжил что-то говорить, но я его уже не слушала. Толку от его болтовни? Он говорит, что понимает меня, а на самом деле не понимает нисколько.

Он скоро понял, что я не обращаю на него внимания.

– Ты привыкнешь. Вы, люди, ко всему быстро привыкаете. Выпьем?

Он наполнил бокалы, протянул мне. Я приняла его – благородный багровый цвет, пряный ягодный аромат… Жаль будет выливать такое хорошее вино. И спасибо огромное Зару – он предупреждал меня о такой возможности: улучив минутку, когда Ирдан отвлекся от нас, быстро шепнул: «Он хочет опоить тебя, и сделает это сегодня – он решил».

Я, если честно, чего-то такого ждала – змеюка должна была приползти ко мне с ядом, но я не думала, что он решится так быстро. И Зару громадное спасибо! Предупрежден – значит, вооружен.

Вот оно и случилось. Противно…

***

Пара капель макового молока растворилась в вине, оставив только нежный цветочный запах. Сердце Ирдана колотилось от волнения, когда он представлял, что будет после того, как она выпьет свой бокал. Это было удивительно – песчанику еще никогда не доводилось так сильно волноваться или переживать. Сердце его с хладнокровным спокойствием билось всегда одинаково – и когда он убивал, и когда занимался любовью. Но только не сейчас.

Ирдану это нравилось. Новые ощущения были приятными, горячили холодную змеиную кровь.

Он зашел к ней – другой, изменившейся внешне, но оставшейся такой же притягательной. Обрезанные черные волосы вызвали в нем укол досады – ему нравились ее легкие светлые пряди.

Он говорил о ее мире, о своем мире, как бы пытаясь заставить ее смириться, принять свое положение. Он приводил какие-то аргументы, говорил о том, сколько в их мире удивительного и прекрасного, но она почти не слушала.

Вино с маком было уже разлито, и Ирдан едва справлялся с волнением, ожидая, когда она пригубит свой бокал. Но…

– Ты знаешь, я хочу рассказать тебе одну сказочную историю, – начала иномирянка, не глядя на него и крутя в пальцах бокал. – Давным-давно в одном прекрасном королевстве жила-была фея. Феи – это такие крошечные существа, ну, не больше мизинца. У них блестящие крылья, как у стрекоз, но самое интересное то, что они владеют магией. С помощью нее феи заставляют распускаться цветы, благодаря этой магии всходит пшеница и теплеют человеческие сердца. Магия для фей очень важна – без нее они сразу же погибают.

И вот однажды в фею влюбился король подземного царства. Он тоже обладал магией, только магия его была совсем в другом. Он заставлял лаву в вулканах кипеть, выращивал драгоценные камни в толще гор и грелся в кипящей земной смоле. Они были очень разными – фея и подземный король, но чувства короля были настолько сильными, что он похитил фею и заключил ее в своем подземном замке.

– И что случилось с феей? – хрипло спросил Ирдан.

– Ничего хорошего. Без солнца и света ее магия начала гаснуть, а крылья, которые не могли подняться в тяжелом воздухе подземелья, начали усыхать. Фея больше не пела, не танцевала, она только плакала и ждала своей смерти.

– Умерла, конечно?

Иномирянка мотнула головой, не глядя на него.

– Нет, не умерла. Подземный король так сильно ее любил, что решил вместе с ней поселиться на поверхности. Он построил себе дворец, в котором поселилась ожившая и снова счастливая фея. Только вот солнечный свет губил подземного короля. Он больше не мог использовать свою магию, а потом и вовсе начал терять зрение и силы. Верхний мир ему не подходил.

И тогда они поняли, что им не суждено быть друг с другом. Им пришлось расстаться, чтобы сохранить свои жизни.

– Значит, они и не любили…

– О нет, они любили друг друга очень сильно. Так, наверное, никто и никогда никого не любил. Просто они не смогли бы быть вместе, и не они в этом виноваты.

Ирдан посмотрел на иномирянку. Они сидела, опустив голову, нервно крутила в руках бокал с вином. А потом… Что-то неуловимо изменилось, когда она уверенно посмотрела в его глаза. Она смотрела с такой тоской, с таким разочарованием… Ирдана будто прошило молнией, а на запястьях даже выступили крошечные прозрачные чешуйки.

В следующую секунду он сам, подавшись вперед, толкнул ее руку, в которой был зажат бокал. Рубиновое вино расплескалось по столу.

– Не пей, – хрипло сказал он. Встал, покачнулся, как пьяный, и вышел. И не заметил, с каким изумлением иномирянка смотрит ему вслед.

В своих покоях он рванулся к окну – воздуха не хватало, а сердце с силой барабанило о грудную клетку. Что же это такое?! Что это за помешательство?

Он не может, просто физически не может ее отпустить. И оставить ее рядом с собой – значит, погубить. А ведь так и будет. Она права, эта чокнутая иномирянка. Фее не место в подземном мире.

Ирдан рывком распахнул окно. Запахло солнцем, раскаленным песком, ароматными травами. Родной запах его земли… А для нее он – медленная отрава. Именно в эту минуту Ирдан ясно осознал, что он отпустит иномирянку. И сам останется тут. Он – мужчина, он справится, и справится уже сегодня. Вряд ли любовь больнее тяжелых ран, которые ему приходилось залечивать в лазаретах.

Успокаиваясь, Ирдан вздохнул, запретив себе даже думать о ней, и отправился готовиться к празднику. Да и Зара найти будет неплохо – собутыльник из него отменный… Все наладится, в конце концов, на ней одной свет клином не сошелся.

Тогда Ирдан Верден еще не знал, что любовь больнее всех вместе взятых ран, которые ему когда-либо приходилось переносить.

***

Поступок Вердена был настолько неожиданным, что я несколько секунд сидела в полной прострации и смотрела на дверь. Неужели до него дошло? Неужели я отправлюсь домой? Настроение поползло вверх, хотя было, было какое– то пакостное ощущение где-то в глубине души. Мне было его жаль.

Как-то раз мне попался интересный текст какого-то классика про ощущение и возникновение женской любви. По его мнению, самые сильные женские чувства построены именно на жалости, притом не на жалости снисходительной, разовой, а на глубинной, вроде жалости матери к болеющему ребенку. Он красочно приводил в пример плач Ярославны в «Слове о полку Игорьеве», плач стрелецких жен под стенами кремля, плач по репрессированным мужьям во времена Сталина.

Все они жалели, и в этой жалости автор видел проявление великой любви русской женщины к мужчине. Типа, в нас это чуть ли не генетически заложено. Так уж повелось.

Поэтому, поймав себя на этом чувстве, я немножечко занервничала, но тут же заставила себя успокоиться. Нечего ныть и страдать, нужно действовать. Но сначала – поспать.

И я отключилась, выкинув все лишнее из головы.

А наутро меня разбудил хмурый и мятый Зар.

– Нам пора, – буркнул он. – Одевайся, и чтобы ни одна душа в тебе не разглядела девушку.

Я кивнула.

Спустя час меня бы не узнал никто – краска, которую мне принесли, отменно изменила мое лицо. Там бросить тени, тут – россыпь родинок, подчеркнуть скулы, пожирнить черным брови, сузить губы… Искусство грима дело сложное, но полезное.

Вскоре мы с Заром уже тряслись в колеснице. Ирдана с нами не было.

– А где сам..? – спросила я у своего спутника.

– Верхом скачет впереди. Трезвеет, – ехидно хмыкнул он.

Я мотнула головой, стараясь дышать ртом. Перегаром от Зара разило жутко.

– Что, веселая ночка?

– Да куда уж веселая… Пропал мужик. Хоть и змея, а все равно жалко. Ты же с ним не останешься. Вот и страдает. У него столько всего в голове, что я даже и не лез.

– Я его любви не желала, – угрюмо сказала я, опустив взгляд в пол.

– Я знаю.

Зар замолчал, нахохлился и, кажется, отрубился.

Я же, откинув занавески, растерянно разглядывала пустыню, из которой, впрочем, мы весьма скоро выехали. Настроение было паршивым.

Правда, долго тосковать мне не пришлось – на въезде в столицу начались занимательные зрелища. Цветы, цветы… Они были везде – разноцветные, крупные и маленькие, ароматные. В воздухе висела желтая взвесь пыльцы. Цветами была усеяна дорога, по которой мы ехали. Цветы были в прическах женщин и мужчин, вились яркими венками в волосах. Даже на шее стражников, мимо который мы въехали в город, висели цветочные ожерелья.

В городе творилось нечто восхитительное. Люди поливали друг друга водой, смеялись – радостные, смуглые. Дети визжали, переворачивая друг на друга ведерки и чарки с водой, да и взрослые от них не отставали. У каждого дома, у каждого дерева – большие открытые бочки с водой, которые пополнялись, видимо, рабами. Брызги, солнце, цветы, крики и смех… Прекрасный праздник. Проснувшийся Зар поведал мне об истории этого торжества, и я, впечатленная, ощущала его уже по другому.

Чем ближе мы подъезжали ко дворцу, тем больше становилось нарядных людей, тем роскошнее были цветы. Их аромат уже начал раздражать – разболелась голова.

Наша колесница мягко качнулась. Распахнулись дверцы.

– Сын Саа Шассаара, Заакаш Шассаар, князь Песчаных Восточных Земель, с советником и слугой. Три раба. Пять лошадей. Колесница, – громко пророкотал чей-то уверенный голос, а дальше меня просто снесло лавиной событий. Нас окружили, напоили и облили водой (от которой я умудрилась увернуться, чтобы не попало на лицо, а иначе кранты макияжу), что-то бесконечно выкрикивая, заставили омыть ноги, повесили на шею ожерелья с огромными ароматными тюльпанами. Подхватили под руки, увлекая куда-то. Я успела только увидеть спину Ирдана Вердена в белом хитоне. Машинально отметила, что ему идет.

Нас уже отконвоировали на большую людную площадь, усыпанную исключительно тюльпанами – видимо, здесь этот цветок имел какое-то сакральное значение.

Я огляделась. Несколько сотен человек. Большая часть в черном, как я и Зар, меньшая – в белом. Приглядевшись, я поняла, что в белых шмотках щеголяют исключительно песчаники: уж больно они были… другими. Все, как один, изящные, тонкокостные, темноволосые, симпатичные…

Но долго мне всматриваться не дали. Тех, кто был в черном, прикрикивая, отогнали назад. Песчаники же остались впереди. Только сейчас я поняла, что площадь находилась перед фасадом королевского дворца, очень похожего на дворец Мавен или горного короля.

Тонкий, похожий на весеннюю капель звон разнесся над площадью, и сразу же наступила невероятная тишина. Пекло солнце. Пахло тюльпанами. Болела голова.

Звон становился громче, звонче, и наконец оборвался на самой высокой ноте. Вместе с тем на балкон дворца вышел человек. Песчаник в белом с золотом, в венке из темно-красных, как кровь, цветов. Правитель мало чем отличался от своих собратьев. Такой же темноволосый, невысокий, изящный… Но голос, которым он заговорил, был голосом человека, привыкшего властвовать.

– Приветствую вас на празднике дня Хлада! Пусть льется вода, пусть льется кровь, пусть в плоти песков прорастут алые цветы!

– Пусть льется вода, пусть льется кровь, пусть в плоти песков прорастут алые цветы! – пронеслось гулом над площадью. Это песчаники, как один, повторили, видимо, церемониальную фразу.

А потом еще раз и еще. И снова тишина, такая полная, что было слышно, как чирикнула пролетающая мимо птичка.

– Присягу на верность подтверждаю! Вода пролилась, пусть прольется кровь! Прошу следовать к арене!

После этих слов правитель песчаников удалился, вслед за ним заспешили и песчаники, собравшиеся на площади. Белый и черный снова смешались.

– Какая же гнусь! – шепотом, но с чувством сказал Зар и поморщился. – Я много всякого повидал, но этот правитель всех переплюнул.

– Ты что, и его прочитать умудрился? – изумилась я.

– Краешком. И лучше бы я этого не делал. И так похмелье…

Я сочувственно кивнула, выискивая взглядом спину Ирдана. И в этот самый момент ощутила знакомую руку на своем плече. Развернулась, с трудом сдерживая радостный визг. Оборотень, Игор, весь в черном, улыбался.

– Я тут пока тебя унюхал, всех обчихал. Терпеть не могу тюльпаны.

Я схватила его за руки. Я бы вообще его обняла от всей души – только сейчас поняла, как сильно за него переживала. Бегло оглядела его – жив, здоров, позорного клейма на руке нет. Как здорово! Теперь точно все хорошо! Как камень с души свалился.

– Ты как тут? Все хорошо?

– Ну, я в найме у психически нездорового песчаника. Удалось в сутолоке улизнуть. Как тебя почуял, сразу же и рванул. А ты как? Выглядишь ты… Ну, необычно. Если бы твой запах не узнал, никогда бы не нашел.

– Так вышло. Я… Я все тебе расскажу, но не сейчас.

Краем глаза я заметила злющего Ирдана, который махал Зару и мне рукой.

– Я, кстати, нашел этого поганца, Нарима. Он тут в окружении штук десяти здоровенных рабов – как ты говоришь, которые не зря кашу в детстве ели. Видимо, этот Нарим много кому гадостей сделал.

– Здорово, – порадовалась я, – потом прижмем его в темном уголочке. Я тут с Ирданом Верденом, помнишь такого?

Глаза оборотня блеснули злым желтым светом.

– А как же не помнить?

– Мне надо идти… найди меня позже, – шепнула я и улыбнулась. Зар уже тащил меня за руку – Ирдан махал руками, как ветряная мельница.

Умничка Игор кивнул, растворяясь в толпе.

– Идем, – прошипел Верден, не глядя на меня, – нельзя задерживаться.

– А куда мы идем?

– На арену. И не смей ничего вытворять. Не то место. Дернешься – мы все очень пожалеем.

Я кивнула и заткнулась, опустив голову как можно ниже и следуя за Верденом след в след.

Идти, правда, оказалось недалеко. Амфитеатр полукругом с деревянными скамьями. Внизу – довольно большая арена, усыпанная красными тюльпанами так обильно, что не было видно пола. Издалека казалось, что арена залита кровью. Жуткое зрелище…

Песчаники со слугами расселись полукругом быстро и очень организованно на самых козырных местах у самой сцены, как послушные дети. Мы с Ирданом уселись на самый первый ряд. Он с кем-то негромко здоровался, не обращая на нас с Заром совершенно никакого внимания.

Двумя рядами выше мелькнула в окружении мордоворотов знакомая физиономия Нарима. Козлина! Нестерпимое желание до него доплюнуть пришлось подавить – Ирдан же просил.

Он, кстати, тоже заметил рабовладельца. Зрачок Ирдана вытянулся в тонкую иглу, а скулы стали еще острее. Но он уселся на свое место, ничего не предприняв. Видимо, по уставу не положено.

На подмостках у амфитеатра застучали барабаны – сразу громко, агрессивно, ритмично и очень быстро. Вместе с боем барабанов послышался шум людской толпы. Я осторожно обернулась и охнула. Огромный амфитеатр быстро заполнялся людьми – обычными горожанами, все больше мужчинами. Они все были в светлых хитонах – от ослепительно-белых до темно-серых. На белой одежде пятнами алели тюльпаны.

Мужчины гомонили, были веселы и возбуждены. Они азартно кричали что-то агрессивное, громкое.

Толпа была в нетерпении, она неистовствовала, ожидая… Чего?

Барабаны стихли как-то разом, резко, внезапно. Истаял в воздухе запоздалый мужской вскрик, и наступила тишина.

Уже знакомый мне правитель песчаников вышел на саму арену. На тюльпаново-красном четко выделялось его платьичко. Как белоснежная сахарная кость в кровавом куске сырой говядины.

– Пусть в плоти песков прорастут алые цветы, – негромко сказал он, но акустика амфитеатра (весьма недурственная, кстати) далеко разнесла его голос.

– Пусть в плоти песков прорастут алые цветы! – гаркнули все присутствующие мужики, а у меня заложило уши.

Правитель удалился, а на смену ему вышли рабы в черном – с десяток мужчин. Они несли на вытянутых руках оружие – самое разное. Здесь были и пилумы, и копья, секиры, клинки, боевые топоры и даже цепная булава… Один нес на вытянутых руках красный закрытый футляр. Может, там яд? Или еще какая-нибудь бяка?

Мужчины-рабы под улюлюканье зрителей сложили все оружие в центр арены и удалились.

Я с прислушалась к гомону зрителей. Лучше бы я не слышала, не видела, не знала… Все они азартно, перебивая друг друга, делали ставки. Но, к своему ужасу, я поняла, что ставки они делают не на победителя, а на смертельные раны и оружие. Кто-то ставил на отсечение конечностей, кто-то – на отсечение головы или половины головы, кто-то – на раздробленные кости… Чем сложнее и замысловатее была рана, тем оживленнее шел спор.

Меня затошнило. Зар тоже сидел бледный и едва дышал – не представляю, как его корчило. Ну… Ирдан! Вот козлина! Мог же предупредить!

Боже, неужели мне придется на это смотреть? Я, конечно, выросла на Стивене Кинге, Стайне и Лавкрафте, на десятках просмотренных фильмов ужасов, но наблюдать подобное вживую… Только бы выдержать!

***

Акатош сидел на каменной скамье, растерянно крутя в руках красный тюльпан. Красивый цветок… Их вплели ему в волосы, готовя к выступлению на арене.

В последние дни Акатоша не трогали, только презрительно свистели, когда он отказывался тренироваться с другими – рабами и преступниками. Он держался обособленно, сам по себе, и за это его не любили, к тому же, его уводили с тренировок в удобные покои – по распоряжению самого правителя. В день перед боем Акатоша даже хотели зарезать подло, со спины, и так и окончилась бы жизнь бога – в душном тренировочном зале обреченных на смерть преступников и провинившихся рабов, которых уже ничего не могло исправить, и даже дурман на них уже не действовал.

Но кто-то шепнул, что Акатош – протеже самого Правителя, поэтому бывший бог смог дожить до дня боя.

В комнатушке у арены, огороженной узкими решетками, было очень сумрачно, печально и смертельно страшно.

Два десятка людей – почти все с клеймами – были напряжены до предела. Они знали, что их ждет. Знали и то, что тот единственный, кто выживет, будет помилован и станет богатейшим и известнейшим человеком в Песках. Титул, деньги… Жаль только, что таких случаев за всю историю Песков было всего два. Да и там уже было не разобрать, где правда, а где выдумки бардов.

Бои проходили по одному, отточенному за столетия сценарию. В середину арены выносили оружие – много разного оружия, чтобы зрелище было ярче, интереснее. На арену выпускали двоих, и по сигналу обреченные на смерть должны были добежать до оружия, выбрать то, чем будут убивать недавнего сокамерника, и закипал бой. Очень часто случалось так, что один хватал небольшой кинжал или тонкую, нервно звенящую рапиру, а второй – огромную тяжелую булаву. И тогда исход битвы предугадать было очень просто. Победивший в первом поединке покидал на время арену, и выпускалась вторая пара. Всего было пять пар.

В последнем сражении пятеро выживших выходили на арену вместе с разных концов. Иногда кто-то из победивших умирал от ран еще до последнего боя. Такое случалось нередко.

Загремели барабаны. Стражники, которые находились тут же, в закутке перед ареной, внимательно следили, чтобы обреченные не поубивали друг друга раньше времени. Действительно, атмосфера была та еще… Кто-то ругался, кто-то молился и плакал, просил у кого-то прощения, один здоровенный раб со зверской, перекошенной шрамом мордой мерно стучал кулаком по шершавой каменной стене, не замечая, что пачкает стену кровью. В его глазах все было уже давно мертво, и они загорались жизнью только в момент, когда ему удавалось перерезать кому-нибудь горло.

Барабаны загремели громче, скрипнула решетка, поднимаясь вверх.

– Бежать по команде. Побежите раньше – стрела воткнется в голову, – сухо сказал один из стражников, подхватывая первого несчастного под локоть и толкнув его к отмеченной мелом точке.

Раб, молодой, тощий, с проглядывающими ребрами, весь какой-то несуразный, сутулый, дрожал. Его губы тряслись, он всхлипывал. Ноги подкашивались, и он бы осел на пыльную землю, если бы стражник его не поддержал.

Его оппонент, стоящий у другой линии разметки, был крепким, невысоким мужиком, обросшим черной колючей бородой так густо, что, казалось, она начинала расти прямо от глаз. Оголенный торс был мощным и настолько крепким, что, казалось, его и стрела не прошибет. Он хмуро и уверенно ждал сигнала, и ни у кого даже не было и мысли о том, что он не переживет первый бой.

– Шаг вперед! – рыкнул стражник.

Рабы послушно шагнули вперед, выходя на арену. Гул, свист, выкрики на мгновение оглушили их. Выкрикивались ставки – на тощего парня не ставил никто.

– В ногу! Триста!

– А я говорю – в голову! Пятьсот!

– Копьем!

– Мечом!

– Секирой!

– Кинжалом! – пискнул кто-то, но его писк потонул в презрительном мужском хохоте.

– Так он тебе и возьмет кинжал… Пилум, пятьсот пятьдесят!

Песчаники, расположившиеся на первых рядах, тоже делали ставки, но тихо, почти интеллигентно, предпочитая передавать сообщения через слуг и рабов.

Барабаны ускорились, и в этот самый момент стражники подали сигнал. А попросту – взревели «Вперед!» и ткнули тыльными сторонами копий в спины рабов.

Никто не ожидал, что сутулый тощий раб кинется под ноги бородатому мужику еще у старта, собьет его и пнет ногой в самое нежное мужское место. Сутулый визгливо зарычал, целясь охающему от боли сопернику пальцами в глаза. Преуспел, быстро, как хищный хорек, стряхивая чужую кровь с пальцев. Метнулся к оружию, не обращая внимания на вопли бородатого раба, который, катаясь по куче алых тюльпанов, зажимал лицо ладонями. Схватил, даже не выбирая, длинную тонкую шпагу и, подбежав к врагу, который еще находился в шоке от боли, несколько раз наугад ткнул острым гибким кончиком в горло, далеко отставив руку, чтобы противник его не достал.

Бородатый раб дернулся несколько раз в куче цветов и затих.

Сутулый, обнажив в оскале белые и частые, как у грызуна, зубы, смотрел на труп с превосходством. С длинной шпаги густо капала кровь, которая, впрочем, тут же сливалась с растоптанными красными бутонами.

Над ареной повисла тишина – жители Песков и сами песчаники старательно подсчитывали проигрыш. Несколько радостных взвизгов победивших быстро схлопнулись – за такое проявление радости при всеобщем горе можно было и в зубы получить.

Стражники опомнились быстро. Спустя пару минут труп уже унесли, притом заносили его через тот же закуток, в котором ждали своей участи остальные.

Акатош молча смотрел на окровавленное тело, которое тянули за ноги, небрежно, как набитый мусором мешок. Ему бросилась в глаза черная борода, усыпанная желтой пыльцой. Красный бутон цветка зацепился за ухо покойника, несколько стеблей набились в сандалии. Казалось, что озорные дети подшутили над уснувшим на поле отцом и украсили его цветами. Только вот узкие маленькие ранки на горле, из которых еще с пульсацией билась кровь, да черный зев глаза говорили о другом.

Акатош закрыл глаза, стараясь взять себя в руки. Запах крови раздражал, нервировал, сожаление смешивалось с раздражением и даже злостью. Он не понимал, не воспринимал миропорядок песчаников. Его практически выворачивало от необходимости подчиняться, от того, что волю людей тут сминают, как ненужную бумагу. Он смотрел на лица тех песчаников, которых было видно отсюда, из его закутка. Смотрел и не понимал, замечая нетерпение, радость, удовольствие от зрелища, жажду крови…

Ему пришлось многое пережить, многое научиться ощущать заново, прежде чем он понял, что разрушение – всего лишь злобное и бессильное проявление слабости. Никто не имеет права убивать – эта истина запечатлелась у Акатоша настолько объемно, ярко, что идти против нее для него было кощунством. Он, бывший бог огня и ярости, уже давно принял это, и принял с благодарностью к той, кто эту истину ему открыл. И теперь он испытывал горечь, глядя, с каким удовольствием люди повторяют его ошибки.

Но вместе с тем где-то очень глубоко в душе бога кипела раскаленная лава. Там, где раньше был пепел и сухие черепки, теперь бурлила злость. Она проснулась там, во дворце, когда его хотели сделать игрушкой для постельных утех, вещью. Радостно запела во время первого за многие столетия боя. Обожгла сердце, когда его заперли и водили, как послушную собаку, на тренировки. Горячим комом встала в горле, когда кровь убитого пачкала нежные лепестки цветов. Когда довольные песчаники подсчитывали деньги от ставок – от ставок на смерть. Когда радостно свистели со своих скамей наблюдатели, поощряя убийство, упиваясь им.

Все это копилось в душе бога, прорвавшись только однажды, перед тем боем. Но этого прорыва было мало. Хотелось еще, еще…

Убить, уничтожить песчаников, стереть их с лица песков раз и навсегда, наказать за рабство, за жестокость. Выжечь их огнем, кипящим ядовитым напалмом. Раз и навсегда!

Акатош закрыл глаза, с трудом взял себя в руки. Он знал, что в центре арены есть его меч, его часть, источник его силы. Надо только успеть, надо добежать первым, и тогда все закончится. Акатош молился про себя, отчаянно желая быть следующим, кого позовут на арену – он чувствовал, что наблюдать еще несколько смертей на потеху другим и совладать с собственным огнем будет очень непросто.

Но – увы.

Акатош был последним. Зрелищем на десерт.

***

Я старалась изо всех сил сдержать тошноту и слезы. Человеческая жестокость поразила меня настолько, что мне физически стало плохо. Одно дело – читать о том, как смазанный маслом гладиатор, любитель римской публики и патрициев, грациозно убивает соперника на арене. Прочитал, поохал и забыл. А вот это зрелище мне не удастся не забыть никогда. Я, наверное, навсегда возненавижу тюльпаны.

Я едва следила глазами за тем, что происходит, после второй битвы, когда оба мужчины, сошедшиеся на арене, рыча, бросались друг на друга, наносили раны. По голове, ногам, пальцам… Сумасшествие. Просто какое-то сумасшествие.

Зар сидел рядом, и только его ободряющее плечо дало мне силы не сорваться, не убежать. Зачем Ирдан меня сюда притащил? В наказание за то, что я попросилась ехать с ним? Или не подумал о том, что я вообще-то росла в мире, где публичных казней и убийств на потеху публике просто нет?

На третий и четвертый бой я не смотрела, тупо отпустив глаза в пол. Если бы могла зажать уши, чтобы не слышать предсмертных хрипов, криков боли, радостного визга смотрящих на это людей… Но было нельзя. Ни к чему привлекать к себе внимание.

Объявили пятый бой. Господи, да сколько же их!

Я не поднимала глаза, но ощутила, как напряглось плечо Зара. Недоуменно перевела на него взгляд. Он, не отрываясь, смотрел прямо на арену, побледневший, очень сосредоточенный. И глаза… Черные, со слившимися с чернотой зрачками, отсутствующие.

Я недоуменно посмотрела на арену и едва не свалилась со скамьи. Первым порывом было заорать от счастья, только вот Акатош, который стоял у решетки, мало походил на того Акатоша, которого я знала.

С голым торсом, с искусно заплетенными длинными волосами, с худым, осунувшимся лицом. С жадным злым оскалом, который я никогда не видела прежде. С жестким взглядом, полным предвкушения. Он был богом ярости на все сто процентов. Без примесей.

Громче застучали барабаны, и я забыла, как дышать – Акатош рванулся куда-то вбок невероятно быстро. Мелькнул кончик черной косы, взметнулись вверх красные тюльпаны, осыпаясь несчастными растерзанными лепестками. Только вот он бежал не к оружию. Он сбил с ног крепкого высоченного мужика с жутким шрамом на лице, не давая ему и шанса добраться до оружия. И сразу же, не давая ему опомниться, сцепил руки на его горле. Он душил человека, и на его лице проступало чуть ли не блаженство истинного убийцы.

Мужчина со шрамом хрипел; его ногти оставляли кровавые борозды на руках Акатоша, но тот словно ничего не замечал.

– Хватит! – неожиданно даже для себя самой выкрикнула я.

Вскочила с лавки и тут же втянула голову в плечи. Спалилась… Но – нет. Как оказалось, публика была не очень довольна тем, что бойцы не кинулись к оружию, без этого и зрелище – не зрелище. Нужна кровища, и чтоб побольше.

– Разними!

– Пусть рубятся!

– Мечом его! Мечом!

Стражники подошли к Акатошу со спины, чтобы отцепить его он уже хрипящего мужика со шрамом, но бог был готов и к этому. Гибко, ловко встал, перетек, как огромный змей, к одному из опешивших стражников. Ударил его в лицо лениво, как кот лапой, но, видимо, с чудовищной силой. Подхватил падающее из его рук копье.

Народ взревел. Кто-то вскакивал со своих мест, гневно, громко, зло ругаясь.

С лица Акатоша не сходила улыбка сумасшедшего психопата. Отступив на шаг назад, он принял боевую стойку. Копье в его руках замелькало легко, словно сухой тростник.

Я вскочила со своего места снова, рванулась было туда, к нему, но Зар крепко схватил меня за предплечье.

– Нельзя! Убьют!

Стражники, видимо, имея опыт подобных ситуаций, не стали вступать с ним в бой – быстро и слаженно отошли в сторону, оставив Акатоша на арене с полупридушенным противником, который силился подняться.

Бог ухмыльнулся, оскалились белые зубы. Поднялась рука с копьем.

Я зажмурилась до черно-красных кругов в глазах. Ощутила, как всколыхнулась в азартном крике толпа. Все…

Акатош убил.

Рядом судорожно вздохнул Зар, и я обреченно открыла глаза. С изумлением оглянулся на нас Ирдан, начавший, видимо, что-то соображать.

Акатош стоял у самого края рассыпанных по арене тюльпанов, тяжело опершись на окровавленное копье. Он как-то разом поблек, побледнел, голова опустилась на грудь, и растрепавшиеся черные пряди закрыли его лицо. Копье выпало его из его рук, и он поднес ладони, на которые попали капли крови, к самому лицу. Пошатнулся, но выстоял, помедлив, двинулся было к куче оружия, которая так и валялась на середине поля, но стража не позволила ему этого сделать. Его, почти бессознательного, подхватили под руки и отвели в огороженный решеткой закуток.

– Он – не человек, – выдохнул Зар, будто сам себе не веря.

Я повернула к нему залитое слезами лицо.

– Все тут не люди.

– Ты права.

Ирдан прошипел мне это едва слышно. Его змеиные глаза зло щурились

– Это и есть бог? Акатош?

Я кивнула.

– Понятно.

И он… Просто отвернулся. Не встал, не предпринял ни единой попытки что-то сделать.

– Ты ничего не сделаешь? – выдохнула я.

– Если он действительно бог, то ему ничего не стоит дойти до конца, а потом решим все, что нужно, – пожал плечами этот гад.

– Он человек, не бог сейчас! Простой человек! Ты же все знаешь! Останови все это, сделай что-нибудь, вызволи его оттуда! Прошу… Умоляю! Я сделаю все, что ты скажешь, только хоть что-нибудь… Пожалуйста!

На нас уже оглядывались, но мне было плевать. Я смотрела в змеиные злые глаза, заливаясь слезами. Сейчас мне было плевать и на грим, и на всех, кто с недоумением оборачивается на нас.

– Хорошо, если успею, – наконец спустя вечность прошипел Ирдан.

– Спасибо, спасибо! Я… – я бы кинулась ему на шею в этот момент и призналась бы ему в любви – настолько я не ожидала от него согласия. Но он уже мягко, незаметно ускользнул с трибуны. А я тогда что тут делаю? Надо за ним! Надо увидеть Акатоша, поговорить с ним!

Только вот Зар был очень против моей идеи.

– Сиди тут. Ты выглядишь очень приметно, у тебя краски потекли... Не вставай, не привлекай внимания, смотри на арену – тобой и так заинтересовались несколько змеюк. Ирдан успеет.

Он успокаивающе похлопал меня по плечу, параллельно крепко вцепившись мне в локоть и советуя не делать глупостей.

Минуты текли очень медленно. Но вот загремели барабаны, предвещая последний бой. Тихо, размеренно, а потом все громче и резче. С каждым новой волной барабанного боя я нервничала все сильнее и сильнее. Получится ли у Ирдана что-то сделать? Только бы Акатош не вышел, только бы не вышел…

Барабаны забили сильнее, чаще, чтобы затихнуть на мгновение.

Пятерых мужчин подвели к решетке. Ирдан не успел.

***

То, что чувствовал Акатош, не могло бы сравниться ни с чем, что когда-либо испытывали люди. Кровь, красные цветы, хрипы, визги, азартные крики людей, радость от смерти другого, себе подобного – все это проникало в разум бога капля за каплей, как яд. Он пробовал отрешиться, не видеть, не слышать, не думать, но получалось плохо. Все это пробуждало в нем давно забытое естество.

С каждой минутой боя самоконтроль давал сбой. Краснее становилось в глазах, громче бился пульс где-то в горле, кружилась от сладкого запаха крови голова. Кровь… Мертвая рука, перепачканная алым, скользнула по колену Акатоша, когда труп, как мешок с капустой, взваливали к остальным, на деревянный помост рядом. От этого мёртвого прикосновения передернулись дрожащие пальцы Акатоша, но радостно взревело что-то жаркое, темное в глубине души.

«Убью! И я хочу! Хочу! Хочу!» – визгливо стучала в голове бога безумная мысль. Жар в груди становился нестерпимым. «Потерпи, нельзя! Терпи!» – уговаривал себя Акатош, но чем больше времени он находился в этом адовом закутке, рядом с трупами, рядом со смертью, тем меньше понимал значение тех слов, которые сам себе говорил. «Терпи? Зачем? Убить! Чтобы лилась кровь, чтобы сыпался прах!».

Когда Акатоша выпустили на арену, он уже не был собой. Сейчас он не думал ни о своем обете, ни о Хен, полностью поддавшись своему прежнему естеству. Если бы в нем оставалась крупица его силы, его сущности, то он бы, несомненно, нашел бы в себе силы справиться со своими желаниями, но – увы. Он сейчас был слабым человеком с крошечными отблесками истаявших археев.

Красные цветы пахли кровью – так сладко! Акатош полной грудью вдохнул этот запах и жутко улыбнулся, кровожадно оскалив зубы. Он уже и не помнил, кто он, что он здесь делает, не помнил он и о своем клинке, который ждал его в куче смешного и такого ненужного оружия. Зачем оно? Желание уничтожить затопило сознание Акатоша, и противиться ему не было сил. Он с рычанием, голыми руками бросился на человека, который пах болью и яростью – так знакомо! С удовольствием маньяка вцепился ему в горло, сжимая изо всех сил, ощущая, как бешено колотится пульс умирающего. Стражники, которые старались оторвать Акатоша от жертвы, были всего лишь досадной помехой. Ударить, вырвать из рук копье, принять стойку, ощущая, как разгоняется в предвкушении сердце.

Акатош смотрел на хрипящего человека и упивался властью над его жизнью, упивался счастьем убийцы. Взмах копья – и все было закончено. Рванулась из разорванного горла кровь, заливая растоптанные и смятые цветы.

Насладиться почти позабытыми ощущениями не вышло. Ярость, до этого радостно клокотавшая в груди, испарилась без следа. Жуткая, почти смертельная слабость подкосила ноги, и Акатошу пришлось опереться на залитое чужой кровью копье.

Осознание содеянного навалилась внезапно, как-то разом, без подготовки. Бог едва не упал, поняв, что только что случилось. Он был поражен. Почти бессознательно поднес к лицу ладони, с ненавистью и отвращением разглядывая их. Убил! Спустя столько веков, спустя столько перенесенных страданий – убил то, что не имел права убивать.

Вспыхивали в сознании недавние события, ярость, кровавая пелена перед глазами, и от этого становилось так плохо, так страшно, что сил жить, дышать, искуплять просто не было.

Остатки чужого архея, истаяв, растворились в огне гнева. А это значит, что смерть очень, очень близка.

«Ну и пусть», – почти равнодушно подумал он.

Он уже почти не ощущал, как его, подхватив под руки, ведут обратно, в пропахший чужой кровью закуток.

Он едва понимал, что происходит – тело загорелось жаром, мышцы свело судорогой. Краем сознания слышал какую-то возню, шум, ругань неподалеку и не знал, что это Ирдан Верден отчаянно тянул время, стараясь помочь.

Ничего из этого, конечно, не вышло. Акатоша вместе с остальными выигравшими снова оставили у белой разметки. Меч… Взять свой клинок, и тогда, возможно, удастся еще что-то изменить. Вот только сил не было. Едва прогремели барабаны и стражники отдали команду «к бою», Акатош завалился прямо в кучу смятых цветов, теряя сознание. И уже не видел, как метнулись к оружию соперники.

Бог умирал.

***

Когда Акатош вышел на арену в первый раз, Зар ощутил от него такой сумасшедший всплеск эмоций, что он пробил его врожденную защиту. Чувства бога затопили его сознание с головой, что для Зара было практически невероятным – долгие годы жизни с его даром приучили его всегда держать себя под контролем. Сейчас же контроль пал. Там, где раньше была стальная ментальная стена, оказался мятый картон.

Зар, подчиняясь ощущениям, заглянул в разум Акатоша и едва сдержал крик. То, что он ощутил в его сознании, не могло принадлежать человеку. Спасаясь от чужого огня и ярости, которые стремились выжечь его разум, Зар скользнул глубже, в память. И замер, потрясенный еще больше. Века на дне моря, голубые фосфорные нити, связывающее тело, отчаяние, жалость и любовь... Мелькнула тоненькая беловолосая фигурка женщины, рассыпающаяся на капли воды. «Богиня», – выдохнул про себя Зар. Он зачарованно наблюдал за сменяющимися образами: дети, ставшие королями, божественный остров, беловолосые девочки, играющие на песчаной косе, перламутровая ракушка на мужской ладони – впервые созданное творение бога разрушения. А до этого – огонь, прах, смерть, которые полыхнули в его голове страшной болью. Зар поспешил покинуть сознание бога и едва не запаниковал, поняв, что не может. Испугавшись, он резко рванулся из чужого разума. Это было больно – словно прилипнуть языком в сильный мороз к железной трубе и, освобождаясь, дернуться изо всех сил.

– Не человек… – прошептал Зар. Сознание бога, который жил долгие века, было настолько глубоким и затягивающим, что Зар все никак не мог оправиться от шока.

Вывели его из этого состояния глаза иномирянки, полные слез. Теперь картинка сложилась полностью. Все встало на свои места.

Когда на арену вышел Акатош – бледный, бессознательный – Зар снова осторожно заглянул в его сознание и опять был поражен. От прежнего убийцы и яростного бога не осталось ничего. Сожаление, намного большее, чем и у сотни раскаивающихся людей, смешивалось с обреченностью. Эти чувства были для Зара как набат – громкие, цельные, яркие. Разум бога ничем не походил на разум обычного человека.

Зар с самого детства знал природу людей. Спустя несколько часов после того, как он родился, его уже бережно несли в особенный дом, где воспитывались такие же драгоценные дети, как и он. Дар менталиста в их краях был редок, еще реже случалось, чтобы чтец мыслей мог работать на расстоянии. Поэтому таких детей признавали драгоценной собственностью государства и воспитывали в соответствии с политическими нуждами. Нет, детей не окончательно забирали от родителей – им позволяли общаться и любить друг друга. Никто не ломал им психику, по крайней мере, прямо. Воспитывали строго, учили контролю, психологии и еще бог весть чему, параллельно старательно вливая в уши о необходимости помощи в государственных делах.

Только вот с Заром это не прокатило. Обычно менталисты могут считывать недавние события или воспоминания, которые человек старается скрыть. Зар же видел суть людей, притом намного более объемно: картинка складывалась не только из памяти, но и из чувств, эмоций. Когда это поняли воспитатели, было уже поздно.

Нет, их, конечно, учили на совесть, и особенно – бесстрастности. Заставляли чувствовать то, что нужно, а все, что выходило за рамки положенного – жестко обрубалось. Только вот особенность Зара не учли.

Мальчишкой он впервые взбунтовался.

Это случилось на невольничьем рынке, куда его и других ребят привели на урок, чтобы те начинали учиться понимать людей других народов и стран.

Зар был потрясен от увиденного, он едва не умер там, по привычке открывшись для чтения других. Столько боли и страданий, собранных в одном месте… Это было словно удар железным ломом по лицу.

Зар ошалело смотрел на своего товарища, который, подойдя к клетке со смуглой испуганной женщиной, с воодушевлением ее читал. Радостно сверкнул глазами, прокричал что-то восторженно учителю, хвастаясь успехами. Подбежал к другой клетке с мальчиком, его ровесником…

Неужели он не видит? Он что, не понимает, что мать того мальчишки из клетки убили на его глазах? Что отца, который был на этом же рынке, уже продали? Что его руки трясутся от страха, а на грязных щеках – дорожки от слез? Неужели он не понимает, что чувствует тот мальчик?

Товарищ расхохотался, радуясь очередному успеху.

– Он думает о том, что хочет всех нас убить! – в восторге орал он.

Надсмотрщик нахмурился, злобно посмотрел на забившегося в клетку паренька, стегнул по решеткам плетью, что-то прошипев сквозь зубы.

Зар (звали его тогда, конечно, не так) на всю жизнь запомнил то утро: радостных товарищей, которые, как быстрые хорьки, перебегали от клетки к клетке, страх, висевший в воздухе, как густой кисель. Обрубленные хвосты потрепанных плеток с металлическими шариками на концах и надоедливый звон, когда плетка с силой била по клеткам. Рык надсмотрщиков, их грязные, мерзкие мысли, похабные, отвратительные.

Он видел в сознании того жирного рабовладельца, что он хотел бы сделать с мальчишкой и что он бы при этом испытал.

Это стало последней каплей – Зар тогда просто упал, потеряв сознание – не выдержал силы обрушившихся на него чужих эмоций.

После этого он в первый раз сбежал. Собрал все свои ценные вещи, намереваясь выменять на них мальчишку-раба. Добрался до рынка, но мальчика нигде не нашел. Там-то его и схватили: злого, ревущего… Сколько ему тогда было? Лет десять?

Тогда-то на его теле и появилась первая вязь татуировок – своеобразные клейма-привязки, которые нельзя свести. За ней сразу – другая: татуировки-обереги, которые помогали сдерживать дар тогда, когда это нужно. И третья – с соком ядовитых трав, которая должна была до определенного предела атрофировать эмоции. Но это, к сожалению, мало помогло.

Зар сбегал постоянно, задыхаясь в доме, в котором рос всю жизнь. Именно тогда он, чтобы не сойти с ума, научился защищаться.

Прошло много лет. Зар, как и положено, поступил на службу государству. Бунтарский дух внешне испарился. Только вот внутренне он рос и креп. В какой-то степени, именно благодаря ему и его дару в его стране рабство стало незаконным. Ради того мальчика с испуганными глазами и испачканным лицом, который сидел в углу клетки. Который, вероятно, прожил очень недолго и умер мучительно и страшно.

Обостренное чувство справедливости всегда мешало Зару жить спокойно и сыто, живя у государственной кормушки. Его всегда тянуло влезть, вмешаться, и за это ему неоднократно доставалось.

В тот момент, когда голубая вспышка непонятного происхождения забросила его в другой мир, Зар уже несколько лет находился в особой тюрьме: его вольнодумство не оставило другого шанса, а редкий дар не позволил правителю его убить.

Поэтому ему приходилось читать всякую шваль, которую приводили глухонемые палачи. Сидя в тюрьме, особо не попривередничаешь.

Зар понял, что он в другом мире, почти сразу. И человека, который встретил его, прочитал мгновенно. Тяжко вздохнул, понимая, что попадает из одной переделки в другую, и снова оказался в тюрьме. Но на этот раз ему хотя бы не пришлось лезть в мозги преступникам разной степени сволочизма. Да и с людьми Ирдана, надсмотрщиками, за годы заключения отношения сложились теплыми, даже почти товарищескими. Его выпускали «недалеко погулять», он ел со всеми за общим столом и понемногу привыкал к новому миру.

Когда за ним приехал Ирдан, он сам, услышав издалека его мысли, заперся в клетке, приняв вид смиренного заключенного. А дальше… Дальше было интересно. Иномирянка, змеелюды, приключения и аж целый бог другого мира…

Который, лежа на красных цветах, умирал.

Зар понимал это очень отчетливо.

Но, неожиданно радостно улыбнувшись, прошептал едва слышно одну фразу.

А потом накренился и упал прямо на иномирянку. Архей, подобный огненному валу, рванулся из его груди вверх и куда-то вбок, впечатываясь в тело Акатоша.