От выстрела до выстрела (СИ)

Глава I

— Миша, ты что ж выдумал? Остановись!

— Нет, ещё чего! Ты думаешь, я спокойно смотреть на такое стану когда-либо?

— Да брось, чего только не говорят иногда, не подумав.

— А вот и нечего не думая говорить! Будет впредь наука!

Дмитрий Нейдгард, хороший друг Михаила, уже почти родственник, хотел бы мерить шагами комнату от волнения, но боялся столкнуться в ней с самим Мишей, разгорячённым и возбуждённым, кружащим от угла к углу, как это бывает от не способных улечься эмоций: возмущения, жажды действия, и даже радостной гордости за совершенное. Он заступился за незнакомого совершенно ему молодого офицера, которого нагло, прилюдно высмеивал князь Иван Шаховской по поводу самому незначительному, не то за недочищенный сапог, не то за запачкавшийся манжет. Но причиной тому наверняка было низкородное происхождение офицера, позволявшее князю глумиться и ставить себя выше безнаказанно, ведь сатисфакции можно было требовать лишь у равного. Между Михаилом и князем разгорелась ссора, произошёл обмен оскорблениями, в результате которых первый вызвал второго на дуэль. И теперь ему нужен был секундант.

— Послушай, Миша, да ведь он чахоточный! Это тип неврастенический, они, будто угнетаемые исходом из них жизни, часто становятся язвительны и склочны!

— Это ни в коей мере не оправдывает его! Я сказал тебе — я буду стреляться в любом случае!

— А об Оле ты подумал, случись что?

Упоминание невесты несколько отрезвило Михаила. Он ушёл в себя на минуту. Потом очнулся.

— Конечно, если случится непоправимое… я бы не хотел, чтобы она страдала. Или вышла бы замуж за Бог знает кого! Не пошла бы от отчаяния…

— Ты вспомни, сам рассказывал, как Шаховской в Русско-турецкую вёл безбожную пальбу, он стрелок бывалый, а ты что?

— Я на ней тоже был, и пострелять успел! Бог на стороне правды! Неважно, кто сколько стрелял до этого, рука, защищающая справедливость, будет меткой!

Дмитрий вздохнул. Друга было не переубедить. Оба они, прапорщики лейб-гвардии Преображенского полка, цену чести знали, но у Михаила была обострённая тяга к заступничеству, к достоинству. Может, потому и влюбилась в него Оля, сестра Дмитрия? Красивый, молодой и всегда готовый к подвигам сын генерала. Блестящий молодой человек без изъянов. Через пару недель у них свадьба. Отчего не поступиться хоть раз своими принципами, не нарушать счастливого течения времени?

— Напиши хоть Оле… на всякий случай.

— Не к добру. Будто завещание оставляю! Нет, если что… сам сестре всё объяснишь.

Всё было решено, и оставалось лишь ждать следующего утра. Полиция, каким-то образом пронюхавшая о ссоре преображенцев, могла поймать их на рассвете, пресекая задуманное, и Михаилу с Шаховским пришлось отправиться в ночь в увеселительное заведение, выпивать и слушать там цыган, а уже оттуда, не спавши — ехать на место дуэли.

Утро было насмешливо прекрасно и солнечно — редкая для Санкт-Петербурга, особенно в сентябре, благостная погода. Лодки привезли участников дуэли на один из маленьких, нежилых островов подальше от города. Никаких колкостей, никакой ненависти, все были мрачно-внимательны друг к другу и вежливы, пытались не уронить своего лица перед лицом коварной, всегда неожиданной смерти. Иван Шаховской был старше противника на шесть лет. Богатый холостяк, он был бледен, но довольно крепок, хотя и действительно страдал чахоткой, особенно мучавшей его в пасмурные дни. Не такие, как сегодня. Вместе с ним, в качестве секунданта, приехал такой же высокомерный и родовитый приятель. Дмитрию почудилось, что они с Мишей два гимназиста, представшие перед преподавателями. Повеяло превосходством, неприятной предопределённостью, обнажающей исход приподнятой завесой тайны. Секунданты ещё раз поинтересовались, нет ли возможности примириться, извинившись и приняв извинения? Но ни та, ни другая сторона не согласилась этого сделать. Упрямство и принципиальность превзошли здравый смысл.

Присутствовал на дуэли и доктор — всё как полагалось. Оружие проверили. Встали на расстояние, в стойку. Отсчитывалось время до выстрелов. Прицелились и, с вытянутой руки, выстрелили. Прозвучал гром вылетевших пуль, от стволов взвился лёгкий дымок. Сначала показалось, что ничего не произошло — первая пуля пронеслась в Шаховского, вздрогнувшего и выстрелившего на мгновение позже. Он осел на одну ногу, в которую угодил заряд. Но потом Дмитрий посмотрел на друга, и увидел, как тот наклонил голову, оглядывая себя. Что-то почувствовал. Попытался поднять свою руку, но стал заваливаться. Нейдгард бросился к нему. Михаил смог сам сесть, но все, приближаясь, уже видели потёкшую по груди кровь. Пуля попала в область сердца.

— Миша! — Дмитрий упал на колени рядом с ним. Доктор склонился, чтобы определить, куда именно пришёлся выстрел и, расстегнув рубашку и заглянув под неё, тяжело вздохнул. — Миша, что ж ты… как же ты!.. Так…

— Оля… — произнёс он губами, от которых медленно отступала кровь. — Оле скажи, чтоб не жалела. Судьба такая, Бог так рассудил.

Дмитрию не хотелось припоминать вчерашние слова, что Бог на стороне тех, за кем справедливость. Он ведь тоже понимал, что правда была за Мишей, а не за Шаховским, как же так случилось? Почему Бог дал этому случиться? Где взять ответ?

— Ты держись, Миша, авось обойдётся…

— Нет, что ты, — ухмыльнулся он и поморщился. Глаза ещё не мутнели, но всё очевиднее становилось, что конец не за горами. — Дима, ты… ты передай братьям, Сашке и Пете, чтоб об отце позаботились, и Оле… знаю, Пете она нравится… и ты о ней тоже заботься.

— Дурак ты, Миша, — стиснув зубы, сказал друг, — вот стоило оно того? Глупость вся эта…

— Ты получше мне что скажи, — откидывая голову, попросил молодой человек, — неужто хочешь, чтоб последнее, с чем в могилу пойду, это «дурак»?

Нейдгарду хотелось лить слёзы, горькие, солёные, но смысла в них не было — разве исправить произошедшее, отмотать время назад? Он постарался улыбнуться, чтобы последнее, с чем ушёл бы друг к праотцам — была радость.

— Ты всё правильно сделал, Мишка. Потому Господь тебя к себе и забирает — ему правильные самому нужны.

Умирающий дуэлянт улыбнулся слабо. Подошедший, хромая, Иван Шаховской скорбел не меньше других — он не гордился тем, что сделал. Не он, холодный и циничный, звал юношу на дуэль, но когда его звали — отказаться не мог. Дело чести. Михаил был благородным и храбрым молодым человеком. Но благородство и храбрость никого ещё не спасали от внезапной и бессмысленной гибели.

Час спустя, перенесённый в лодку, покачивающуюся на холодных волнах бегущей в залив Невы, по пути обратно, в город, Михаил испустил последний вздох. Его грудь прекратила вздыматься. Присутствующие сняли головные уборы. Где-то в стороне послышался звон церковных колоколов, разнёсшихся по округе.

На третий день, к похоронам, вернулась та же самая чудесная погода. Два дня шёл промозглый дождь, но вот — выглянуло солнце. В Александро-Невской лавре собралось на отпевание немало людей. Отцу отправили весть о произошедшем, но он всё равно не успел бы приехать из Орловщины. Мать тоже уже два года жила в Лозанне, поправляла здоровье. Говорили, что под этим предлогом просто не хотела жить с мужем. Или муж не хотел с ней жить и попросил отправиться в чудесное путешествие на европейские курорты.

Из семьи было лишь два брата — Пётр и Александр, молодые студенты Санкт-Петербургского университета двадцати и девятнадцати лет, старший учился на агронома, младший — на историко-филологическом, и сам ещё не знал, кем хочет стать. На них мало кто обращал внимание. Михаила пришёл провожать Преображенский полк. Не весь, конечно, но многие. Офицеры в красивых мундирах, с выправкой, они держались своим кругом. Пётр мельком посмотрел на них, будто смущаясь многочисленного присутствия военных, бравых и сильных, отважных любимцев женщин. Но глаза сами собой вернулись к фигуре в чёрном, чьё лицо пряталось под полами шляпы, дополненной полупрозрачной сеткой вуали. Голова была беспрерывно наклонена вперёд, чтобы скрывать слёзы. Невеста брата. Ещё бы пара недель, и она могла стать вдовой, а не просто горюющей невестой. Но до этого не дошло. Ольга Нейдгард так и не вышла замуж, и сейчас, не представляя своего будущего без возлюбленного, опиралась на руку брата, беззвучно плача над закапываемой вязкой после дождей землёй сырой могилой.

Пётр до этого видел её только в светлых платьях. Какого именно цвета — не помнил, может, голубоватых, может, розоватых или зеленоватых. Он не придавал этому значения. Смотрел на лицо, руки, волосы, слушал её смех — и всё это незаметно, с расстояния. Слушал, как Михаил называет её «Оля» и вздрагивал, что можно вот так запросто, нежно, как к близкому другу к ней обратиться. «Оля»! О — ля. Было в этом коротком, милейшем имени что-то французское. Что-то волшебное, как звук взмаха дирижёрской палочки, приводящей в движение весь оркестр чувств молодого человека.

Но сегодня её лица никак увидеть не получалось. Широкополая шляпа лишала малейшего шанса. Петру было стыдно, что на похоронах Миши он пытается разглядеть его невесту, но он ничего не мог с собой поделать. Ему хотелось поддержать её, утешить, но как? Да и прилично ли будет выглядеть? Он уже дважды подходил к её брату, Дмитрию, обсуждал с ним, как же всё так вышло, но с ней заговорить не решился — она стояла чуть в отдалении, и подойти специально казалось нарушением всех нравственных начал. Пётр любил покойного брата, насколько позволяло любить его отсутствие душевной близости; он желал Михаилу счастья, искренне и глубоко, и никогда бы не подумал, что случится эта трагедия, внёсшая смятение и бурю в серые будни студента.

Когда все церемонии были завершены, люди потянулись с кладбища прочь. Пётр посмотрел на Александра, чей взгляд замер на могиле. Должно быть, он думал сейчас о быстротечности бытия или загробной жизни. Саша любил поразмышлять и потеоретизировать о недоказуемом, вечном, прекрасном.

— Извини, я сейчас, — сказал ему брат и двинулся на перехват уходящих Нейдгардов. Если бы не истекало время, в которое можно подойти и поговорить, он бы так и не решился, но пришлось заставить себя. Пан или пропал. Сейчас или никогда. — Ольга Борисовна!

Она остановилась. Наконец, выпрямила шею и подняла лицо. Пола шляпы, как театральный занавес, открыла его. Её светлые, покрасневшие глаза, мягкий контур черт, вьющиеся русые локоны, выглядывающие из-под шляпы.

— Примите мои искренние соболезнования, Ольга Борисовна.

Миг растерянности. Кивок. И тихий, но твёрдый голос:

— И вы примите мои, Пётр Аркадьевич.

Отойти бы с дороги и дать им уйти, но как же сложно это сделать! Он перевёл внимание на Дмитрия, чтобы не выглядеть непочтительным:

— Я думаю вызвать на дуэль Шаховского.

Дмитрий от удивления подался корпусом назад. Разве что руку к сердцу не приложил.

— Господи! Пётр, это ужасная идея.

— Я должен.

— Пожалейте родителей! Он ведь и вас убьёт!

— Не обязательно…

— Я там был, и я заверяю вас, что шансов никаких. А вы как стреляете?

Пётр понимал, что вопрос не содержит насмешки — откуда студенту, а не военному, вообще уметь стрелять? — только дружескую заботу. Да и мало кто знал, что у него врождённый ревматизм правой руки, от того и почерк ужасен, и мало что он крепко может в ней держать. Но он также знал, что на него смотрит Ольга, любившая, а, точнее, всё ещё любящая Мишу (разве смерть вмиг перечёркивает чувства?), офицера, что был способен на такого рода поступки. И если он не последует примеру брата, то ничего не будет стоить в её глазах.

— Я подготовлюсь, научусь стрелять…

— Пётр, — Дмитрий осторожно взял его под локоть и отвёл чуть в сторону, — Миша хотел, чтобы вы позаботились обо всех после его смерти. Прошу вас, не лишайте нас ещё одного хорошего человека.

— Я бы предпочёл избавиться от плохого, вы сами сказали, что Миша был прав, а князь Шаховской — зазнавшийся болван!

— Тише, если вы скажете это ещё громче, то до него дойдут слухи и он сам вас вызовет.

— Я этого не боюсь!

— Пётр, Миша хотел, чтобы вы присматривали и за Олей, — Дмитрий глазами повёл к сестре, — он так переживал о том, что с ней будет!

— За Ольгой Борисовной? — дыхание на секунду спёрло. Он повернулся к ней. Она, оказалось, тоже смотрела на них, и восприняла это как сигнал окончания беседы. Подошла.

— Надеюсь, что Дима отговорил вас от этого опрометчивого поступка, Пётр Аркадьевич?

— Вы тоже не хотите, чтобы я… отомстил за брата?

— Нет. Пётр Аркадьевич, я совсем не хочу, чтобы и вы подвергли себя этому риску.

В прошлом году, когда он приехал в Санкт-Петербург и Михаил представил ему свою избранницу, она, посчитав его ещё ребёнком, назвала «Петя», но, поинтересовавшись, сколько ему лет и узнав, что он получил аттестат зрелости, смеясь, исправилась на «Пётр Аркадьевич» и, хотя он был младше неё на три года, с тех пор так и обращалась. И тем не менее, всегда в этом её «Пётр Аркадьевич» слышался подтекст: «Но это я не всерьёз, ведь ты — ещё мальчик».

— Слышал, Пётр? — Дмитрий похлопал его по плечу, в этот горький, объединивший всех день перестав «выкать». — Так что, выкини из головы.

— Нет, я…

Но Нейдгарды уже тронулись. Ольге, у которой заканчивались душевные силы и выдержка, хотелось поскорее уйти с мрачного кладбища, где обрёл свой последний приют её жених.

Пётр и Саша снимали квартиру на Васильевском острове, неподалёку от университета, минутах в десяти ходьбы. Сумерки сгущались и со стороны Невы тянуло холодом. Братья молчали, погружённые в траурные мысли.

— Мне нужно раздобыть револьвер, — произнёс старший, нарушив тишину.

— Что⁈ Зачем? — удивился Саша, остановившись.

— Затем.

Пытаясь понять, к чему это было сказано, что задумал Пётр, Саша вернулся к случившемуся, похоронам, дуэли, из-за которой всё к ним и пришло.

— Не скажи, что тоже стреляться будешь?

— Буду.

— А как же твоя рука?

— Ничего, натренироваться можно. Главное револьвер купить. Отец бы легко его достал, но ему я ничего говорить не хочу.

Вдруг откуда-то сзади раздалось:

— Столыпины! Столыпины!

Братья оглянулись. Судя по одежде и стрижке — это был студент. Он приближался к ним и, когда оставалось шагов тридцать, они его признали.

— Вернадский! Что ты тут?

— Иду от Ольденбургов, издалека увидел вас, сворачивающих, и решил пойти следом.

— Дело какое-то? — продолжил интересоваться Пётр.

— Хотел пригласить вас к нам заглянуть завтра. Мы снова собираемся.

— Для чего?

— Как для чего? Говорить о будущем России! — вдохновенно произнёс Владимир Вернадский, учившийся с ним на одном факультете и том же естественном отделении. Они поступали вместе прошлым летом.

— Что о нём говорить? — нахмурился Пётр. — Хотите улучшений — делайте. К чему все эти разговоры?

— Так прежде знать нужно, что делать! Обсудим, и примемся за дело!

— Отчего нельзя это в университете обсуждать? С профессорами.

— Да как-то в своём кругу свободнее, проще… Книги можно все обсудить, — подчеркнул Владимир, обозначив, что цензура не разрешает читать многое, а потому и публично говорить нельзя о том, что ты это всё же прочёл.

— Какие книги? После которых потом царя убивают? Все эти кружки, Володя, ни к чему хорошему не ведут.

— Какой же ты!.. — взмахнул рукой Вернадский, подбирая слово. Подобрал: — Закостенелый! Думаешь, профессоры только истины знают? Они тоже когда-то были как мы, искали, исследовали, спорили. Дух новаторства в них был, как и в нас! А затем они его утеряли на своей верноподданической службе. Чиновничья жизнь, необходимость выслуживаться и дорожить местом вытрясла из них научное свободолюбие! Они многое перестали понимать. Потому и можем мы сами дойти до того, как будущее строить, что делать.

На этом «что делать» Петра передёрнуло незаметно. Роман Чернышевского под таким названием, нашумевший двадцать лет назад и запрещённый, до сих пор не сходил с уст «думающих», каковыми они сами себя считали — тех людей, кто всегда против всего установленного и за всё отсутствующее. Казалось иногда, что запрети рабство — они и то потребуют вернуть из принципа несогласия. И вот это повторяемое, суетливое, бессмысленное, как присказка, «что делать?», растиражированное среди «интеллигенции» и студенчества, было способно вызвать нервное расстройство, будто ежесекундно, каждый миг жизни надо было непременно что-то делать — неважно что — лишь бы делать. А надо ли, есть ли в том необходимость — этого сомнения нельзя было и произнести, сразу же записывали в «царедворцев», «лакействующих», «душителей свободы». Но у Петра сейчас не было совсем никакого настроения спорить, и он произнёс:

— Ты извини, Володя, мы с похорон идём. Устали.

— О, прости, я не знал! Кто скончался?

— Брат. Дуэль, — выдал он, лаконичностью поставив точку в разговоре. Вернадский попритих и отступил:

— Мои соболезнования! Прости, что я так вот… не знал, правда, не знал!

— Ничего.

— Ну… увидимся на лекциях завтра? У Менделеева?

— Да, до завтра.

Столыпины простились с товарищем и поднялись в квартиру. Аграфена, бывшая крепостная, прислуживавшая им, встретила их, заплаканная. Михаила она знала. Не так близко, как младших братьев, но даже если бы знала ещё меньше — всё равно бы расчувствовалось её доброе и отзывчивое сердце простой, старой деревенской женщины. Кто из них не заплачет по случайной смерти, унёсшей молодую жизнь? Утирая глаза фартуком, она стала накрывать ужин.

Саша сел на диван и, посмотрев на Петю, задумчиво произнёс:

— А, может, всё-таки, заглянуть как-нибудь к Ольденбургам? Так… отвлечься! — добавил он на всякий случай, видя на лице брата неодобрение.

Пётр ничего не сказал. Только подумал ещё более упрямо, что нужно достать револьвер и научиться хорошенько стрелять.