От выстрела до выстрела (СИ)

Глава XVIII

Зима приходила в Петербург обманным путём, всё притворяясь промозглой осенью, пока не начинала к дождю подсыпать снега. И вот уже под ногами не лужи текли, а расползалась кашица грязи; по утру она хрустела, покрывшись льдом, за день же вновь подтаивала, согретая сотнями топчущих её ног.

Петя получил, как и предыдущие два года, в ответ на прошение билет от студенческого инспектора с разрешением отбыть в отпуск на Рождество и до седьмого января[1]. Но теперь, когда они с Олей виделись регулярно, ему трудно было представить, что придётся разлучиться на две-три недели! И всё же не поехать было нельзя — он и так пропустил прошлую зиму, не навестив отца.

Барон фон Бильдерлинг, обыскав, кажется, все места, куда ступала нога Михаила Юрьевича Лермонтова, подняв на уши всех ещё здравствующих родственников и знакомых того, открывал, наконец, восемнадцатого декабря музей. Собралось много известной публики, и Петя с братом и Ольгой пришли тоже. Прибыл и дядюшка — Дмитрий Аркадьевич, уже отошедший от маленькой размолвки и не злящийся на племянника за то, что не откликнулся горячо на чтение его незаконченных трудов. Одной из самых важных персон был Александр Иванович Арнольди, находившийся с Лермонтовым в Пятигорске в роковое лето гибели того. Присутствовавший на похоронах поэта, он передал музею посмертный портрет Михаила Юрьевича, черкесский пояс и рисунки, принадлежавшие Лермонтову. Другой известный гость — Андрей Александрович Краевский, был хмур и не особенно разговорчив. Бывший редактор и издатель «Отечественных записок», он сотрудничал с Лермонтовым при жизни того, печатал его стихотворения. Вообще на открытие пришло много литературных деятелей, и разговоры всё были о книгах, творчестве и журнальных делах. Саше Столыпину это было родно и любопытно, он заводил знакомства и беседы, а Петя наслаждался тем, что рядом Оля, и для этого ему годился любой фон.

Волнующей темой стала смерть Тургенева во Франции в конце лета. Критик Гаевский собирался издать собрание его писем. Это поддерживали остальные, кто-то — желая участвовать и помогать, а кто-то просто одобряя намерение. Оля, спустя час пребывания среди далеко не молодых и в основе своей серьёзных, претенциозных мужчин, заметно поникла, поддавшаяся общему настроению тленности. Она остановилась у набросков пейзажей Машука[2].

— Какую глупость придумали мужчины — дуэли! — вздох обличал и осуждение, и грусть, и непонимание.

Петя, остолбенев рядом, вспомнил совет Дмитрия Нейдгарда рассказать невесте обо всём. «Да нет — хвастовство!» — в который раз сложилось в нём заключение. Друг отца, Лев Николаевич Толстой, с которым Аркадий Дмитриевич познакомился и сблизился ещё в Крыму, во время войны, поделился как-то, что в первую ночь после свадьбы открылся молодой жене во всём, рассказал ей о себе всё-всё, что было: обо всех женщинах, грехах, выходках, ошибках. Он считал эту исповедь необходимой для начала совместной жизни. Пётр часто рассуждал об этом. Правильно ли так поступать? Мужчина всегда должен стараться выглядеть мужчиной в глазах любимой: достойным, храбрым, примерным. Если он обольёт себя перед нею грязью — чем это поможет? Для исповеди священники существуют, но, судя по философствованиям Льва Николаевича, их он не очень признавал, предпочитая взваливать ношу за свои грехи на жену. Нет, Петя определённо не считал, что нужно быть настолько откровенным и, хотя ему-то и рассказывать было нечего, кроме мимолётной вспышки страсти в Середниково, он никогда бы не хотел разрушить наивное и невинное виденье мира Оленьки.

— Это служит хорошей проверкой на трусость, — сказал Столыпин.

— К чему такие проверки?

— Чтобы знать, с кем имеешь дело.

— И что же? Оба оказываются храбрыми, но один гибнет, — Оля пожала плечами, — все убедились, что человек не был трусом, но для чего? Он уже мёртв.

«Неужели опять тоскует по Мише? Его вспоминает? — подумал Столыпин. — Горько как-то от этого. И не смею требовать, чтобы забыли моего родного брата, и в то же время — вот бы забыла!».

— Петя, — девушка повернулась к нему, — пообещай, что ты никогда в дуэлях участвовать не будешь.

— Оленька, я такого обещания дать не могу, потому что, если меня вызовут, а я откажусь — позор будет страшный.

— Не будет никакого позора, обычная трезвость ума.

— Если затронуто будет моё имя или твоё — я сам вызову любого обидчика.

— А если погибнешь? А у нас к тому моменту уже будут дети. Что же тебе дороже? Неужели оставить меня вдовой для тебя не позорно? Детей — сиротами!

— Детям лучше быть сиротами, чем с осрамившимся отцом.

— Я так не думаю. Отец какой угодно лучше живой, чем гордый, но мёртвый.

— А им со стыдом за него жить?

— А то, что я, оставшись вдовой, могу снова выйти замуж, тебя не опечалит?

Петя вспыхнул. Её допущение ему совсем не понравилось. Он возле Оли никогда не представлял никого другого, и даже ревновать ещё ни разу не приходилось, ведь при нём она ни с кем посторонним и словом пока не обменивалась.

— Но ты ведь не выйдешь? — с надеждой спросил он.

— Ты об этом не узнаешь, если погибнешь.

— А ты пообещай мне, что не выйдешь.

— Только после того, как ты пообещаешь избегать дуэлей.

— Оля, это шантаж! — по-доброму возмутился он.

— Как ты — так и тебе. C'est la vie[3].

— Пойми, я не могу дать тебе такого обещания, потому что не сдержу его в случае необходимости, а слово, данное тебе, я нарушать не хочу.

Она надула губы, исподлобья, обиженно на него воззрившись:

— Мне больше нравится, когда ты исполняешь мои просьбы.

Петя улыбнулся:

— Я готов исполнять большинство из них, но эту — нет, — он взял её за руку, — не дуйся, милая моя Оленька. Иначе я буду звать тебя Дутиком.

— Зови, как хочешь, а я всё же за это на тебя обижусь, — наигранно вздёрнула она носик и отвернула лицо.

— Эта выставка нагоняет мрачные думы, давай уйдём отсюда? — предложил Петя. Оля молчала, соблюдая заявленное состояние обиды. Поискав брата, Столыпин сообщил ему: — Саша, мы уходим! Увидимся вечером!

Несмотря на то, что не разговаривала, Нейдгард не сопротивлялась и позволила накинуть на свои плечи шубку и вывести из музея. На Ново-Петергофском[4] проспекте валил крупный мокрый снег. Он ложился на одежду, прилипал к ней.

— Нужно взять экипаж, — вслух рассудил Пётр и стал выглядывать извозчиков. — Оленька, подожди под крышей, я мигом!

Она осталась там, где он сказал. Смотрела на его отдалившуюся широкую спину. Смотрела с теплотой и учащённым сердцебиением. Несколько минут назад, в музее, она ощутила то же самое, что было с нею, когда Дмитрий напугал её второй дуэлью с Шаховским: отчаянная пустота и чувство невосполнимой утраты. Петя оказался ей дороже, чем она предполагала и, хотя изначально думалось, что после помолвки, проводя с ним время, она остынет и разочаруется, Ольга с испугом отмечала, как не находит причин разочаровываться, а только… влюбляется. «Он ведь специально ведёт себя так идеально! Я полюблю его, выйду замуж, и вот тогда-то в нём откроется что-то неприглядное, наверняка откроется! — убеждала себя она. — Нельзя терять бдительность, нужно разоблачить, пока есть время».

Петя подогнал закрытый экипаж, открыл дверцу и подал Оле руку. Опершись на неё, она забралась внутрь. Столыпин назвал кучеру адрес её дома и, отряхнувшись и отбив грязь с обуви, забрался следом.

— Не самое весёлое время сегодня провели, — улыбнулся он как бы извиняясь. Но Нейдгард не смотрела на него: уставилась в окно. — Так и не будешь со мной разговаривать?

Она покивала, в знак того, что он верно понял.

— Я ведь уезжаю через два дня к отцу, мы до следующего года не увидимся. Осталось так мало пообщаться, а ты лишаешь нас и этого?

Теперь Ольга даже не шевельнулась. Хотела в очередной раз добиться своего, получить от него обещание, которое попросила. Но Пётр, не обладая горячащимся нравом, всё же осознавал, что никогда не позволит кому-либо безнаказанно нарушить приличия или оскорбить себя. Тем более, он доказал себе, что способен хорошо стрелять, а, значит, не обязательно будет проигравшей стороной. Главное не прекращать упражнения в стрельбе.

Экипаж потихоньку катил по Петербургу, и Петя в стуке колёс слышал отсчёт времени до разлуки. Сейчас он подвезёт её к дому, простится и поедет начинать сборы в Орёл. А Нейдгард способна — в этом он не сомневался — оставить его даже без слова прощания, без взгляда, чтобы наказать за непослушание и переломить спор в свою пользу. И ему в голову пришло единственное решение. Другого прийти и не могло, ведь это решение совпадало с давним желанием, терзавшим в грёзах, снах и фантазиях.

Петя взял Ольгу за плечи, развернул к себе и поцеловал. Под губами раздалось испуганное «ах!», но оно тотчас пропало. Прошло несколько мгновений, прежде чем девушка затрепыхалась и, надавив на грудь Столыпина, оттолкнула его. Он не стал упорствовать и отстранился. Оля занесла руку для пощёчины, но так и замерла с ней, поднятой. Её грудь высоко вздымалась, глаза горели.

— Ну же, — повернул лицо молодой человек, — ударь меня.

— Я… я должна? Мы помолвлены и… считается ли подобная выходка оскорблением со стороны жениха?

— Если у тебя появилось желание ударить, значит, почувствовала оскорбление.

— Я это механически…

— Значит, не почувствовала? — Петя не мог расслабиться, не поняв того, как восприняла его поступок Оля.

— Я не разрешала.

— Я должен был спросить разрешения?

— Конечно!

— А ты бы разрешила?

— Нет!

— Поэтому я и не спросил, — улыбнулся Столыпин. Он положительно отметил самооборону девушки, это подтверждало неприступность и желание защищать свою честь. Взяв осторожно её руку, он медленно стянул с неё перчатку и, поднеся к губам, прильнул поцелуем, закрыл глаза и застыл на несколько секунд.

— Петя… — тихим голосом позвала его Оля. Он открыл глаза и поднял лицо.

— Да?

— Миша стрелялся не за себя и не за меня, он заступился за другого, кто сам не посмел связаться с Шаховским. Пообещай мне хотя бы, что ты никогда не будешь рисковать собой из-за чужих людей, пообещай, что не станешь вмешиваться в чужие ссоры, — она шла на уступку, видоизменяла свою просьбу. Столыпин удивился, но оценил это. Чудо произошло! Ольга Нейдгард училась искать компромиссы.

— Хорошо, Оленька. Это я пообещать могу. Ничего важнее тебя и нашей семьи для меня не будет, поэтому я приму вызов или брошу его только за кого-то из нас. Ты больше не обижаешься?

— Нет, — улыбнулась она.

— В таком случае, теперь ты разрешаешь мне тебя поцеловать?

Смущённая, но не боящаяся больше, девушка опустила взгляд вниз и прошептала:

— Я бы разрешила, но есть одно «но».

— Какое же?

— Разве разрешают целовать без любви?

«Умри, но не давай поцелуев без любви» — вспомнилось Столыпину у Чернышевского. Он был уверен, что Оля не читала такой запрещённой, низкой литературы, и у неё это шло не от модного фразирования, а от сердца, потому что она так чувствовала.

— Бог мой, кто же сказал тебе, что я не люблю?

— Но ты ведь не говорил обратного, — она посмотрела ему в глаза.

— Неужели говорить нужно всё, хотя бы оно понятно было без слов?

— А если непонятно? — дрогнули её ресницы. — Я говорила тебе, Петя, что глупею с тобой, и ничего не понимаю, — Оля спохватилась, — но только не говори теперь! Ничего не говори только от того, что я попросила! Не хочу неискренних угодливых слов!

Петя придвинулся к ней ближе и, не выпуская руки из своей, со смехом во взгляде любовался забормотавшей в привычной манере Ольгой. Стесняясь, она начинала говорить, говорить, путалась в своих речах и делалась, как девочка, растерянной, очевидно неопытной, простодушной.

— Я уже предупреждала тебя, чтобы был самим собой, не играл в поддавки. Если ты переживаешь, что я разорву помолвку, так этому, пожалуй, уже не быть, всё так далеко зашло, и все нас с тобой всюду видят, и её величество спрашивала меня на днях о свадьбе, так что ты можешь не притворяться больше, если в чём-то притворяешься, вести себя как обычно себя ведёшь, может быть, не при мне, каким я тебя никогда не видела и…

— Я люблю тебя, — прервал поток слов Пётр. Оля умолкла и, моргнув, шепнула:

— Нет.

— Нет⁈ — Петя непонимающе хохотнул, недоумевая. — Ты споришь со мною о том, что я чувствую⁈

— Нет, я не про это сказала «нет»! — замахала рукой Нейдгард, как будто стирая мел с доски. — Я имела в виду «нет» — не говори сейчас, ведь я же попросила!

— Но ты так же просила не делать так, как ты просишь, а быть самим собой. Как же мне быть?

— Я не знаю.

— Боже, Оля! — он коснулся кончиками пальцев её щеки, не в состоянии оторваться от очаровательно запутавшегося лица. — Ты невероятна, моё любимое чудо! И я люблю тебя, действительно, люблю!

Посчитав, что выполнил главное условие поцелуя, Петя склонился к Оле вновь, и губы их соприкоснулись. Девушка больше не стала выставлять руки, отталкивая его, а только обмякла в объятьях и позволила себя целовать столько, сколько оставалось ехать времени до её дома.

К себе Петя вернулся словно пьяным, на шатких ногах и с кружащейся головой. Никогда он не думал, что поцелуи могут быть настолько сладкими! Всё померкло перед ними — хотелось целовать Олю ещё, и ещё, и ещё, но он боялся, что у неё опухнут губы. И без того её мягкая кожа раскраснелась от его усов и бороды. Было ли ей так же хорошо, как ему? Не напугать бы своим напором, а то она решит, что и он, как все мужчины, «похотливое животное», только и знающее, что лезть с поцелуями все дни напролёт. Теперь, когда это произошло, Петя не знал, как остановиться и перестать искать возможность для новых. Может быть и к лучшему, что сейчас он уедет на две с лишним недели, сумеет взять себя в руки.

Как об учёбе думать после произошедшего? Пропущенные лекции затормозили его познания, он потерялся в некоторых местах и с трудом разбирал их самостоятельно. А теперь последние остатки сосредоточенности растворились, утонули в голубизне глаз фрейлины Нейдгард, в сладости её губ и в бесконечной, не исчисляемой ни в каких мерах любви Пети, мечтающей обрести однажды взаимность.

Примечания:

[1] До революционных реформ в Российской империи Рождество отмечали 25 декабря

[2] Гора в Пятигорске, где была дуэль Лермонтова

[3] Такова жизнь (фр. яз.)

[4] Сейчас Лермонтовский проспект.