От выстрела до выстрела (СИ)

Глава IX

На левом берегу плавно текущей Оки, в небольшом доме с мезонином, встречая сумерки сидел за столом Аркадий Дмитриевич Столыпин. Когда младший сын приехал из Петербурга один, его сердце почувствовало неладное, но Александр заверил, что Петя остался в столице подольше позаниматься, посещать университетскую библиотеку и общаться с учёными людьми и преподавателями. Время шло, дни проходили, а Петя всё «занимался». Генерал, полюбивший с возрастом тишину и уединение, жалел иногда, что отпустил сыновей от второго брака в Петербург. Думал, им там будет лучше — перспективы, карьера, увлекательная и блестящая жизнь, что так нужна молодости. Но после смерти Михаила всё переосмысливалось. Не лучше ли сразу было приучать их к домашним делам и радостям провинциальным? Они ведь чудно жили то там, то здесь, обходясь без близости ко двору. Двор — место важное, влиятельное и желанное для многих, но где высота, там и опасное падение, где блеск золота, там и слепота. Интриги, зависть, оговоры, покушения. Для этого ли он растил своих мальчиков, прививая им законы чести и благородства? Юность слаба на соблазны и дурное влияние, как её ни лепи по-своему, отвернёшься — уже переиначил кто-то.

Саша, застенчивый гимназист, любящий чтение, увлёкся в университете литературными кружками, постоянно знакомился с кем-то новым, слал и получал письма, выписывал журналы и горел сменяющими друг друга идеями. До зимы он пел оды Достоевскому, теперь приехал курить фимиам Лескову. Не успел Аркадий Дмитриевич порекомендовать сыну прочесть «Войну и мир» своего приятеля, графа Льва Николаевича Толстого, как выяснилось, что он то уже прочёл!

— И мне не понравилось, — заявил Александр, — и Пете тоже.

— Не понравилось! Вы хоть поняли там что-то?

— А что там понимать? Хроника событий, а для этого можно и историю изучить. Художественно ценного там мало.

— Поглядите на него, знаток выискался!

— Да, знаток, я, между прочим, изучаю это профессионально, под руководством самых осведомлённых лиц государства, а изучал ли Лев Николаевич литературу?

— Жизнь — лучший учитель! Сколько ему лет, а сколько тебе? Даже не думай, что на своих лекциях за три-четыре года узнаешь больше, чем знает человек, в отцы тебе годящийся!

Александр умолк, поскольку спорить с отцом у них не было принято. Он не стал пересказывать Петино мнение — а он на него обычно опирался, как на авторитетное, когда хотел доказать что-то, — ведь Петя подробно раскладывал ему, что роман плох отсутствием, например, хорошего, привлекательного женского персонажа. Там все девушки либо глупы, либо распущены, либо инертны и пресны, одним словом — представляют какое-то неинтересное дополнение к рассуждающим и живым мужским характерам.

— А мужчины? — сказал тогда Пётр. — Где положительные примеры? Пьер? Андрей? Книга как будто утверждает, что заблуждаться полжизни — это нормально. Даже не заблуждаться, а блуждать в потёмках ошибок, склонностей, страстей, делать что-то, в себе не разобравшись. И кому? Мужчине! Будто не на нём лежит ответственность быть личностью, иметь цель, твёрдость и принципы. Упрямство? Пускай. Но лучше убеждённо идти к задуманному, имея добрые намерения, чем бесцельно шататься от идеи к идее, не разобравшись до конца ни в одной и, того хуже, не зная, для чего ты ищешь — себе в удовольствие или обществу на пользу. Нет, ничему эта книга не учит.

Петя. Вот он, казалось Аркадию Дмитриевичу, не поменялся нисколько, оставаясь всё тем же прилежным и сочувствующим всем людским бедам молодым человеком, каким выпустился отсюда, из орловской гимназии. В лето перед поступлением в университет, Пётр и Александр поехали заграницу, навестить мать, и, вернувшись, передали отцу от неё письмо, в котором она написала в числе прочего: «Аркадий, ты для чего Петю сделал столь правильным? Он же совершенно не будет нравиться девушкам!». Наталья Михайловна, с которой они разъехались, была, может, женщиной трудно выносимой, но не глупой. Слишком деятельная, суетная и склонная к мечтательности — особенно вредной потому, что мечты свои вечно пыталась воплотить в реальность — супруга всегда всё знала, на всё имела своё мнение, цитировала произведения лучше мужа, бывала недовольна его недостаточной эрудицией, и жужжала вечерами, как подлетевшая к повидлу оса: никогда нельзя было угадать, жалит в конце концов или нет. В пылу ссор Аркадий Дмитриевич нередко выкрикивал ей: «Надо было понять, что если на тебе до тридцати лет никто не женился, то это не спроста! Одного меня, дурака, дьявол на эту дорогу заманил!». Но ему, вдовцу, тогда Наталья Михайловна показалась подходящей партией, интересной собеседницей, которую он неплохо знал — служил некогда у её отца адъютантом. Кто же мог предугадать, что семейная жизнь не сложится, несмотря на появление четверых детей? И всё же, не была ли права она в этот раз, и не слишком ли он перегнул с воспитанием Пети? Смерть Михаила — тоже по вине этого воспитания, которым Аркадий Дмитриевич привил сыновьям убеждение отстаивать правду, защищать обиженных, приструнивать зарвавшихся. Не вбей он этого им в головы, Миша бы не бросил вызова князю Шаховскому и остался жив.

И вот, выждав неделю в ожидании второго сына из Петербурга, Аркадий Дмитриевич «прижал к стенке» Александра и выпытал, что происходит на самом деле. Пётр уехал на Кавказ, искать князя, чтобы отомстить за брата. Петя, не пошедший по военной стезе из-за врождённой слабости руки, скромный и безобидный, совсем не подготовленный к лихой офицерской жизни и опасным выходкам. Отцовское сердце сжалось, похолодело. Кончено! Уже, наверное, всё кончено, и остаётся только ждать подтверждения, трагического послания, извещения… И он опять стал молчалив, угрюм и мрачен, как после похорон Михаила, так что Саша перешёл на шёпот в разговорах с прислугой, не тревожил отца и при любой возможности отправлялся гулять по Орлу, купаться в Оке или шёл в гости к сестре, вышедшей замуж за помещика-соседа, Владимира Александровича Офросимова.

В комнату зашла Марфа, помогавшая по кухне крестьянка. Зажгла лампы и, застыв на мгновение, произнесла:

— Батюшка, Аркадий Дмитрич! Чаёвничать бы пора хотя б.

Очнувшись, генерал посмотрел на женщину. Подумал: «Гляди-ка, сын на цыпочках прошёл, а она — заговорила. Простой народ часто оказывается смелее там, где изнеженное дворянство тушуется… ох уж это модное словечко, подхваченное от Саши! Говорит, понравилось оно ему у Достоевского».

— Пора, значит, пора, — постарался улыбнуться он, — кипяти чай. Да Сашу позови, он пусть поужинает.

— А вы?

— Аппетита нет.

Марфа вышла, и её тяжёлые шаги, выжимавшие из половиц скрип, удалялись, постепенно возвращая Аркадию Дмитриевичу уединение. Но едва шаги затихли, как где-то стукнула дверь и походка Марфы, всё такая же грузная и громкая, сделалась быстрее и затопотала во всю мощь, возвращаясь в сторону генерала.

— Батюшка, батюшка! Аркадий Дмитрич! — голосила она.

Военный человек, привыкший к тревогам, атакам и пулям, Столыпин поднялся: «Не пожар ли?» — пронеслась мысль.

— Что такое, Марфа⁈ — уставился он на вбежавшую крестьянку.

Но, сторонясь, ответить она не успела. В зал вошёл Пётр, в одной руке державший и несессер, и фуражку. Другая, чуть согнутая, была свободна.

— Здравствуй, отец.

Они встретились взглядами. Петя интуитивно угадал, что генерал всё знает, но, не имея подтверждения своей догадке, застыл в нерешительности.

— Что за шум? — пришёл сам, зайдя через другую дверь, Саша и, увидев брата, бросился к нему: — Петя! Петя, ты приехал!

Обхватив его в охапку, Александр выжал неясный звук, похожий на мычание. Отстранился, заметив быстро прячущееся выражение боли:

— Что с тобой?

— Ерунда, ты мне руку прищемил, — улыбнулся насилу Пётр.

— Прости! — отступив, Саша ощущал возвращающийся в душу мир. Из-за мрачности отца он и сам стал верить, что брата уже нет на этом свете, однако же вот он! Живой! Здоровый! Обернувшись к генералу, Александр трусовато приподнял плечи. Что теперь будет? Ведь можно было не рассказывать, если б знал, что исход окажется благополучным.

— Здравствуй, Петя, — сдавленным, со сдержанным рокотом голосом произнёс Аркадий Дмитриевич, и интонация убедила Петра в его осведомлённости. Он стрельнул глазами на Сашу. Младший брат коротко, едва уловимо кивнул, как бы говоря: «Да, всё знает». — Ну, проходи, рассказывай…

— Я…

— Что? Погеройствовать захотел? — измотавшиеся нервы генерала, похоронившего прошедшей осенью одного сына, начали сдавать и, с каждым произнесённым словом, он делался громче и добавлял жестикуляции. — Или Кавказ посмотреть? Что? Гор не видел⁈ Или мало тебе отцовских седин? Мало тебе было, что я сам чуть в могилу не сошёл следом за Мишей, ты меня туда наверняка определить решил⁈

— Отец…

— Молчать! — в нём проснулся военный командир. Битва разыгралась на семейном поле, но тем жёстче должны быть приказы! Одно дело подчинённые по службе, и другое — дети, собственное произведение. — Ты! Неблагодарный сын! Я зря не познакомил тебя с кулаком своим и ремнём! Отлупцевал бы зад и спину, думать бы забыл самочинствовать! Ты как посмел⁈ Тебе кто позволил ехать куда-то, а не в отцовский дом⁈ Ты что о себе надумал⁈

Аркадий Дмитриевич кричал, до конца уже не отдавая отчёта, что именно кричит, в чём обвиняет Петра, как бы хотел на самом деле, чтобы тот поступил. Петя понуро опустил взгляд, поскольку отцовский гнев был для него сильнейшим оружием. Тот мог шёпотом сделать замечание, и Петя вытягивался в струнку. Что уж говорить о крике? Их было не слышно с тех пор, как они разъехались с Натальей Михайловной. И, предсказуемо, раздалось впервые сравнение:

— Весь в мать! Её порода! Лишь бы довести меня! Самодур! Как есть — самодур и дурак!

Угрожающе надвигаясь на сыновей, Аркадий Дмитриевич продолжал махать кулаками, но, когда оказался совсем близко к ним, вдруг опустил руки и, сорвавшимся голосом, одномоментно севшим и ослабшим, произнёс:

— Дурак ты, сын! Какой же дурак! — и отеческие объятья обхватили Петю, переросшего родителя, а потому чуть присевшего, чтоб отцу было удобнее. На глаза навернулись слёзы. Стыдно было за причинённое волнение, ведь отец был немолод, но разве могло что-то остановить Петра? Нет, не могло. Аркадий Дмитриевич сам учил, что если уверен в правильности задуманного — не отступай.

Когда эмоции улеглись, все трое заметили до сих пор стоявшую в углу Марфу, не решавшуюся уйти и силящуюся понять, продолжится ли скандал или примирение окончательное?

— Чего стоишь? — одёрнув мундир, придал себе важного вида генерал. — Иди ставь самовар! Быстрее! Не видишь — Петя приехал!

— Ой, бегу батюшка, бегу! — выдохнула она, обрадовавшись стихшей буре, и опять поспешила на кухню.

— И ужин неси! — крикнул вслед Аркадий Дмитриевич. Вернул внимание к сыновьям: — Садитесь, в ногах правды нет.

— Да мне бы пыль стряхнуть с дороги, — Петя поставил несессер на стул. Обвёл комнату взглядом. — А где Маша?

— Замуж вышла! — не без ехидства заметил генерал.

— Как⁈ Когда?

— А вот домой вовремя надо приезжать! — не удержался Аркадий Дмитриевич. Петя покраснел до ушей и, довольный реакцией, отец смягчился: — Сюрприз хотели сделать, чтобы вы с Сашей приехали, а у нас тут венчание! Но у кого-то свои планы, мы в них не входим…

— Отец, прости, я же не знал! За кого она вышла?

— За Офросимова, соседа нашего — помнишь?

— Да-да, отставной штабс-ротмистр, кажется?

— Он захаживал все зимние праздники… — добавил Саша и вспомнил: — Ах, ты же не приезжал зимой…

— Так и дорогу забыть было недолго, — прищурился генерал.

— Петя, — сменил тему младший брат, — ты лучше расскажи… как… как ты? Был на Кавказе?

— Да, был, — неудобно было рассказывать всё при отце. Какой бы удачей ни закончилась дуэль, а перед ним сильно виноват за тревоги. Но и скрывать, врать отцу никогда бы себе не позволил.

— И? Не нашёл Шаховского?

— Отчего же? Нашёл, — присев на стул, Пётр тихо заключил: — Стрелялись.

— Попал⁈ — полезли из орбит глаза Саши. Взбудораженный, он ждал подробностей: — Тебя не ранило⁈

— Царапина. А я… да, попал.

— Убил? — нагоняя грозность на лицо, с подлой надеждой спросил Аркадий Дмитриевич, усевшись рядом.

— Нет. Князь жив. Ранен. Доктор что там был, сказал недели две постельного режима, а дальше видно будет.

— Боже, выходит, ты победил Шаховского! — воскликнул Саша. Петя на него серьёзно посмотрел:

— Только мы с ним договорились, что об этой дуэли никогда упоминать не будем.

— Почему?

— Меня из университета могут отчислить, — взгляд робко перешёл на Аркадия Дмитриевича, — отец, если всё-таки станет известно о том, что было… у тебя есть знакомые, замолвить словечко?..

— А когда ты ехал стреляться, тебе в голову не приходило, что за всяким поступком идут последствия? — на укор Петя ниже повесил голову, но генерал смилостивился: — Найдём. Если надобно будет — найдём.

— Вот, пожалуйте! — раскрылась опять дверь, и вошли Марфа с девушкой-помощницей, неся супницу, тарелки, хлеб. — Грибная селяночка! И сметанка к ней, и эти… ягоды крымские, невкусные.

— Маслины, — подсказал Саша механически, хотя знал, что всё равно Марфа не запомнит. А сам помнил о другом: — Кстати, Петя, тебе письмо доставили.

— От кого? — стараясь пока отвлечься от дум о грядущем, полюбопытствовал он.

— Не знаю, конверт не был подписан, сейчас принесу! — Александр выскочил в соседние комнаты, в домашнюю библиотеку, где на секретере складировалась неразобранная корреспонденция. С переездом вышедшей замуж сестры там наметился бардак. Мужчины без женской руки в доме сохранять уют и порядок не умели. Но Саша откопал нужное послание и вернулся: — Вот, держи.

Петя взял чистую, без подписи, оболочку, внутри которой прощупывался лист. Столыпины расселись вокруг стола и, пока прислуга накладывала еду по тарелкам, Пётр вскрыл письмо, никогда не откладывая на потом никаких дел. Его глаза побежали по незнакомому почерку: «Петя! Как видишь, я подаю тебе пример первой, считая, что мы всё-таки договорились на дружеской ноте. А если так, то весьма странно, что ты не сдерживаешь слова и не пишешь. Однако я предположу, что у тебя есть некие неотложные дела…».

Прочтя абзац, Пётр остановился, ничего не понимая. Он не сразу отметил единственное слово, указывающее на некоторую особенность отправителя. Одно прилагательное «первой». Письмо написано девушкой. Сразу же пришла на ум Екатерина, пытавшаяся сблизиться с ним непозволительным образом, но что-то говорило, что у неё не может быть такого изящного почерка. Кому он вообще давал какое-либо слово? Петя продолжил чтение: «Я буду снисходительной, учитывая возраст. Я старше, а, значит, имею некоторые преимущества, в том числе — могу учить младших. Конечно, трудно предположить, что ты не умеешь вести переписки и писать длинные письма, но кто знает? Ты много учишься и тебе хватает конспектов, чтобы потом глаза уже не смотрели на перо и чернила».

В душу стало закрадываться подозрение, в которое с трудом верилось. Старше? Обещал написать письмо. Нет, не может быть. Неужели? Глаза спешно вернулись к листку: «А я пишу письма часто, и у меня выработалась привычка писать одно-два письма в день. Двор ведь часто переезжает, вот и приходится продолжать общение на расстоянии…». Пётр не выдержал и посмотрел в конец листка. «О. Нейдгард». О! Ольга! О боже! Она! Оля! Она написала ему! Переполненный эмоциями, молодой человек резко встал, ударившись ногами о стол, так что на нём задребезжала посуда.

— Что такое? — замер с ложкой Аркадий Дмитриевич.

— Нет, ничего… — выбираясь из-за стола, чувствуя, как дрожит в трясущихся пальцах листок, помотал головой Петя.

— Куда ты? Ведь остынет ужин!

— Случилось что? — спросил Саша.

— Нет, — удаляясь из зала, ответил старший брат, — всё в порядке! Просто надо сосредоточиться на письме… я вернусь!

Закрывшись в библиотеке, он упал в кресло и, пытаясь почувствовать через страницу аромат духов Ольги Нейдгард, вернулся к чтению. Надо же, стрелять было не страшно, на дуэли не волновался, а вот несколько строк от неё — и он не владеет своим телом, голова кружится и сердце бьётся, как бешенное.

«…Сейчас мы вновь отправляемся в дорогу. Покидаем Москву, чтобы вернуться в Петербург, точнее — на лето Их Императорские Величества будут в Гатчине. О, что это были за чудесные торжества в честь коронации!». Далее Ольга перешла на самый большой абзац с описаниями: въезд золоченых царских карет и двигавшихся за ними открытых фаэтонов придворных, растянувшийся на несколько вёрст, плюмажи гусар, белый конь под императором, звонящие по всей Москве колокола («У меня до сих пор в ушах стоит звон»), три с половиной тысячи лампочек Эдисона, осветивших вечером стены и башни Кремля. Петя читал и живо представлял все эти картины, будто видел их глазами Ольги. Он бы вечно читал её впечатления и описания далёкого от него великосветского мира балов, церемоний и роскоши, привычных фрейлине Нейдгард, но письмо подошло к концу: «Главным образом я всё же написала потому, что мне подумалось: не слишком ли резко и грубо я тебе ответила при последнем разговоре? Я не хотела тебя задеть, и если невольно сделала это, то прошу прощения! Теперь ты видишь, что я по-прежнему твой друг, и ты можешь смело писать мне». И ниже шла та самая драгоценная подпись.

Пётр поднёс листок к губам, его касались руки Ольги, она держала его, смотрела на него и, сочиняя текст письма, невольно думала о нём — о Пете. Она вспомнила о нём, не забыла их разговор и… не понимала, почему он не пишет⁈ «Господи, как понять девушек?» — взмолился про себя Столыпин, уверенный, что Оля ему однозначно дала понять, что поговорила о переписке из вежливости, и вовсе её не хотела.

Спрятав листок за пазуху — к сердцу, Пётр вернулся к ужинающим мужчинам.

— Отец.

— Да? — посмотрел тот на сына, вновь усаживающегося напротив.

— А у тебя есть какие-нибудь знакомства в министерствах?

— Можно поискать, а что такое?

— Мне нужно устроиться на службу.

Аркадий Дмитриевич переглянулся с Сашей, тоже мало что понимающим, и сказал Пете:

— Ты же ещё учишься.

— Да, но мне нужно обзавестись деньгами.

— Тебе не хватает на что-то? — брови генерала опустились. — Это письмо от того, кому ты задолжал? Ты промотался?

Задав эти вопросы, Аркадий Дмитриевич сам в них не поверил, зная сына.

— Нет, мне просто нужны свои деньги. Содержать семью.

— Мы разве бедствуем?

— Нет. Свою семью, — на этот раз Петя не смутился признания, — я собираюсь жениться на Ольге Борисовне и, во-первых, я не хочу, чтобы она допускала малейшую мысль, что меня волнует её приданное. А во-вторых, я хочу обеспечить её на достойном уровне и, чем раньше я возьмусь за карьеру, тем большего добьюсь.

Никогда прежде генерал не слышал такой решительности в Петре, но, видя, насколько безапелляционно он настроен, Аркадий Дмитриевич ощутил отцовскую гордость. Нет, что бы там ни говорила Наталья Михайловна, а сыновей он воспитать сумел!