От выстрела до выстрела (СИ)

Глава ХХ

Предупредив только отца и брата, ничего не написав Ольге, Петя собрался и отправился в Санкт-Петербург. Это не было совершено в приступе гнева, порывом — нет, он тщательно обдумал всё и поехал. Передумал ли он отчислиться из университета, если это понадобится ради брака? Нет. Но Столыпин хотел знать, почему отказано и можно ли это исправить? Ощущая несправедливым решение, он был готов признать, что это не так, если ему предоставят объяснения.

Студенты находились в отпусках, да и преподаватели тоже — здание бывших двенадцати коллегий Петра Великого супротив природы впало в спячку летом. Столыпину удалось найти ректора дома. Извинившись за беспокойство, он испросил у него аудиенцию. Протянул подписанное рукою того решение.

— Отчего мне отказано, Иван Ефимович?

Тот, надев очки и прочтя поданное, не видя в том своей вины, сказал:

— Оснований для исключения из правил не было найдено.

— Неужели любовь — совсем не основание?

— Столыпин, в молодости все влюбляются, иногда и по несколько раз. Некоторым только кажется, что они влюблены, а иные только говорят, что влюблены, чтобы добиться чего-то. Как инспекция должна отличать одних от других? Никак! Соблюдается Устав, только и всего.

— Только и всего? У кого-то, может, жизнь из-за этого рушится!

Андреевский вздохнул. Снял очки и отложил. Вернул отказ Петру.

— Хорошо, я скажу тебе, Столыпин, вот что. Посоветовавшись с инспектором и Андреем Ивановичем, мы думали направить в министерство твоё прошение. Но, собрав мнение остальных профессоров, я узнал, что твоя успеваемость снизилась невероятно с тех пор, как ты собрался жениться. Романтические мысли не пошли тебе на пользу, а, может быть, на пользу как раз пойдёт повременить со свадьбой и хорошенько взяться за учёбу. Я, как ректор, заинтересован в подающих надежду студентах для университета, а не в том, чтобы они распылялись и хоронили свои таланты.

Повертев в руке бумагу, Петя убрал её в карман.

— Отказывая мне в браке, вы теряете студента и того вернее, ваше превосходительство, ведь я вынужден буду уйти из университета. Простите, что отнял время!

Столыпину было обидно, досадно и неприятно, но, выйдя на улицу, он стал осознавать, что, вероятно, законы не дураками писаны, и преследуют определённые цели, и да, возможно, такие рамки для студентов, правила, постановления дисциплинируют и обращают их взор к наукам, но отчего же нельзя разбираться в конкретных ситуациях? Идти навстречу искренне страждущим? Потом Пете вспомнились все те гуляки и завсегдатаи кабаков из однокурсников, которым запрет на брак никак не мешает праздно проводить время, прогуливать лекции, терять дни и ночи за неблаговидными занятиями. Неужто хуже бы было, женись они и остепенись? «Или дураки, всё же, законы пишут? — усомнился через пять минут Столыпин. — Был бы я на их месте, что бы решил? Что бы постановил?».

Андреевский по-прежнему слишком чужой для него человек, холодный. Раскрываться перед ним и жалиться на судьбу не было и в мыслях. Тут Пете вспомнился Андрей Николаевич Бекетов, с которым сложились совсем другие отношения. Бекетов вообще был известен своей терпимостью, стремлением понять, войти в положение. Он стоял у истоков создания Высших женских курсов — Бестужевских, считая, что женщины имеют право на высшее образование, и стремясь способствовать этому всеми силами. Андрей Николаевич полагал, что люди должны быть как можно свободнее в своей жизни. А разве запрет жениться — это не ущемление свобод?

Петя пошёл к нему, бывав у него прежде пару раз, на Пантелеймоновской улице[1], напротив отделения жандармов — ходил советоваться по зачётным работам и как-то просто помогал профессору доносить книги.

Столыпину открыла молодая женщина лет тридцати, в простом тёмном платье, с умными глазами, но некрасивою нижней частью лица — тяжёлой, кажущейся пустоватой из-за узких губ. Представившись, он спросил его превосходительство Бекетова. Она осведомилась, кто его спрашивает и, получив ответ, впустила гостя, уходя из прихожей вглубь и громко говоря:

— Папа, к тебе один из твоих студентов — некий Столыпин.

Из другой комнаты выглянула супруга Бекетова, Елизавета Григорьевна, с которой Петя был мельком знаком. Они поздоровались. Тут уже появился Андрей Николаевич.

— О, Петя! Надо же! Не ожидал, не ожидал! Ты отчего из отпуска так рано?

— Личные обстоятельства вынудили меня. Простите, что так поздно…

— Ничего, проходи, идём в кабинет. Катюша, — сказал он дочери, что открыла дверь, — чайку ли не сделаешь нам?

— Хорошо.

Проходя в кабинет, Столыпин увидел в зале ещё трёх девушек, довольно молодых — все читали книги, кто на кресле, кто на диване, и стояла загадочная, уважительная тишина. Её казалось невежливым нарушить.

— Что это у вас, Андрей Николаевич, — прошептал Петя, — Бестужевские курсы прямо на дому?

Профессор улыбнулся, указав на стул гостю. Стол у него был завален чем только можно: гербариями под стеклом, разрозненными бумагами, книгами, рисунками цветов, трав и грибов, карандашами и перьями.

— Это дочери мои, любительницы чтения — хлебом не корми!

— Они все живут с вами? — Петра это удивило, поскольку они совсем не выглядели девочками, а давно вошли в брачный возраст.

— Да, теперь все, — Андрей Николаевич подгрёб беспорядок на одну сторону, предвещая появление двух чашек чая, — Сашуля моя ушла от мужа, а куда ж ещё, как не к отцу? — за стеной визгнул ребёнок. Бекетов поднял палец. — Вон, слышишь? Сынишка её, внучок мой[2].

Пете вдруг, ни с того ни с сего, впервые с прошлого лета, вспомнилась Вера Фирсанова и её маленькая дочка Зоя. Как незавидна участь многих женщин!

— А что… муж поднимал руку на вашу дочь?

— Нет! Что ты, он для этого слишком интеллигентен.

— Пил? — Бекетов покачал головой. — Изменил ей⁈ — ужаснулся Столыпин, считавший измену тем же самым, что предательство. Она бесчестит того, кто до неё опускается.

— Нет-нет, ничего такого! — отмахнулся профессор. — Характерами не сошлись. Сашуля говорит, невозможно с ним жить: нуден и пунктуалист до дрожи! И то ему не так, и сё…

Столыпин сдержался от дальнейших вопросов, испугавшись, что узнанное возмутит его до глубины души. Одно дело, когда муж тиран — скуп и жаден, так что жене не позволяет ни платьев купить, ни выйти куда-нибудь, или жесток и осмеливается насильничать, или транжира и пропойца, оставляющий семью без рубля, но другое — когда у человека сложный или требовательный характер. Разве это грех? Преступление? О чём же девушка думала, когда шла замуж? Совсем не знала, с кем связывает свою жизнь? Зная Андрея Николаевича, Петя не сомневался, что это был добровольный брак без принуждения, а, стало быть, толкала к замужеству любовь — за что-то же она полюбила? И что же могло не нравиться мужу-пунктуалисту? Неубранный дом? Неопрятная жена? Не приготовленный обед? Конечно, вернуться к отцу, под его опеку, под крыло маменьки, которая накормит и всё сделает, а самой лежать, читая книжки, в удобной позе на диване — это совсем не то, что жить семейной жизнью, нести за неё ответственность, обо многом заботиться и предусматривать ежедневно десятки вещей. «До чего же доходят нравы! — по-стариковски вознегодовал Столыпин. — Что люди не пытаются понять друг друга и сохранить ценнейший дар — семью, особенно когда в ней уже появился ребёнок! Всё ломают, от всего бегут, и чего ради? Знаний? Каких-то умных фраз из книг? Ладно бы в шестнадцать-семнадцать лет зачитываться какими-то романчиками или трудами философов и о чём-то мечтать, но потом? Когда же взрослеть, боже мой, принимаясь за жизнь практическую?». На этой мысли его совершенно твёрдо озарило: университет ничего не значит по сравнению со свадьбой. Отказали — и чёрт с ними! Ольга Нейдгард его будущее, а не профессорская кафедра.

И тут пришла на ум ещё одна, крамольная мысль: «А что, если после свадьбы Оля окажется вот такой женой? Я прийду домой со службы, а она лежит и книжки читает, и так день за днём. И дела ей до меня нет, а мои просьбы заняться домом и детьми ей по боку, она только злится и огрызается, говорит, что я нудный и невыносимый!». Столыпин чуть не тряхнул головой, отгоняя это видение. Нет, Оля такой не была и быть не могла. Но неужели существует что-то, что разочаровало бы его в ней? «Нет, не существует, — заключил он, — потому что я её достаточно узнал, и готов поклясться, что наводить уют в доме ей будет куда интересней, чем вычитывать затейливые фразочки у какого-нибудь Дарвина или Локка!».

В кабинет вошла Екатерина Андреевна с двумя чашками. Поставила их мужчинам и вышла. Столыпин не хотел спорить с любимым преподавателем, ссориться с ним, сообщая свои соображения, а потому только улыбнулся:

— Я не знал, что у вас четыре дочери. Теперь ясно, отчего вы так ратуете за женское образование.

Бекетов тоже улыбнулся:

— Да, не подарила мне Елизавета Григорьевна мальчика, но ведь и дочерям надо свою жизнь устраивать как-то, и ладно я — помогу своим, чем смогу, а у кого-то ведь нет никаких возможностей и бедные девушки обречены сами о себе заботиться. А как, если им не позволяют обзавестись достойной профессией? Выучиться, как мы, на медика, физика, математика. Им ведь тоже всё интересно, и умом они ничуть не хуже нас, так же могут трудиться и делать открытия.

«Не хуже, — подумал Петя, — но они другие, а если заниматься они будут тем же трудом, что и мы — не огрубеют ли? Не потеряют свою женственность? Их ум другой — не книжный, а естественный. Это нам, мужчинам, приходится изучать что-то, чтобы полезными быть и пригодными, а женщины? Они рождаются совершенными созданиями, и лишь дурное можно сделать, обмужичивая их».

— Но что-то я забыл спросить, — опомнился Андрей Николаевич, — ты ведь по делу какому-то явился? Что случилось?

Петя рассказал ему, напомнив, что Андреевский вроде как должен был обсуждать с ним прошение.

— Ах, да-да, — покивал Бекетов, — женитьба… Я предлагал Ивану Ефимовичу подать в министерство прошение твоё, но он отказался. Что я могу поделать? Я не ректор более.

— И мне жаль этого. Иван Ефимович в любовь как будто не верит. Неужели нельзя сделать исключения?

— Исключения, Петя, повсеместно только для людей исключительных. Вот, Дмитрию Ивановичу его величество простил выходку, говорят, так и сказал: «Менделеев у меня один»[3]. Сначала надо достигнуть чего-нибудь, а потом уже своё гнуть. Это не моё мнение, я считаю, что человек всегда заслуживает сочувствия, но таковы условия, с которыми приходится считаться.

— Значит, с учёбой мне придётся распрощаться, — вздохнул Столыпин.

— Неужто окончательно решил?

— Невеста моя, наверное, уже дату для свадьбы подходящую подыскивает, я не отступлю.

Бекетов задумался, механически поперекладовав шуршащие на столе бумаги.

— Зачем же прощаться с учёбой? — сказал он. — Ты можешь проститься только со студенчеством, но не университетом и знаниями.

— Что вы имеете в виду? — насторожился Петя.

— Ты можешь записаться в вольные слушатели. Ими могут быть и женатые, и холостые — какие угодно. Только по большей части тебе придётся самостоятельно заниматься.

— К этому я готов!

— Как вольному слушателю тебе придётся самостоятельно писать научную работу, и для доступа к экзаменам предоставить её в готовом виде. Сможешь?

— А вы позволите обращаться к вам за советом?

— Конечно! К тому же, ты и дальше сможешь встречаться с моими студентами, заниматься с ними совместно где-нибудь в библиотеке или по домам, приходить в наше Общество естествоиспытателей.

— Тогда я решительно согласен! — надежда вернулась. Столыпину уже не было так грустно представлять, как он подаёт прошение об увольнении. Ведь можно будет позже добиться того же, к чему стремился, но другим путём.

— Да, только вот что, — вспомнил Андрей Николаевич, — вольный слушатель должен иметь какой-то род занятий. Ты же сможешь получить какую-нибудь должность?

Получался замкнутый круг. Студента без диплома (и, что важнее — хороших связей) пока что не брали ни в какое министерство, а в вольные слушатели не брали без приписки к какой-нибудь службе. И что же ему оставалось делать?

Петя задержался в Санкт-Петербурге. Сходил опять на Фонтанку, к Чернышёву мосту[4]. Мест по-прежнему не было. Хлебосольно накормили «завтраками»: мол, грядёт объединение почтового и телеграфного ведомств по осени, может, там что-то появится.

Столыпин пошёл на набережную Мойки, в Министерство государственных имуществ. И там ему ничем не смогли помочь. Он писал письма, обивал пороги, обращался, кружил по столице, но упорные его старания не увенчались успехом и, со скверной на душе и в разочаровании, он сел на поезд до Москвы, чтобы прибыть к Нейдгардам и всё им рассказать.

Подходя к Арбатской улице, в конце которой стоял их каменный двухэтажный особняк, Петя на минуту остановился. Площадь, заставленная извозчиками, шумела и гудела: свист, щёлканье семечек, бородатые лица, а за всем этим — таверна «Прага» со сновавшим в неё и из неё людом. Мимолётная тоска овладела Столыпиным, но не сожаление об упущенной прошлым летом возможности, а тоска по себе тому — прошлогоднему, которому всё казалось легче, и безрассудные поступки совершались (поездка на Кавказ!), и мечты были наивнее, проще. Добиться Оли — и всё! А оказалось не всё. И что он даст ей, такой вот жених, не богат и не слишком высокороден? Ещё, оказывается, и не удачлив в карьере — ничего у него не ладится!

Задребезжали колёса, и народ как будто стал сторониться чего-то. Петя обернулся, видя несущуюся тройку, но какой — то ступор напал на него, и чудом его не коснулась она, затормозившая поблизости. На козлах, к его изумлению, сидела женщина. Девушка. И он узнал её.

— Вера Ивановна, голубушка! — подбежали к ней мигом какие-то мещанского вида персоналии. — Что же вы себя не бережёте! Смотреть страшно, как угорело коней ведёте! Вера Ивановна, уж вы осторожнее…

Столыпин стоял в стороне и смотрел на неё, совершенно не утратившую своей свежести и красоты, но ставшую как будто ещё более уверенной, дерзкой, жёсткой. Он не желал быть замеченным и не подошёл бы к ней, но Фирсанова-Воронина, выбираясь из повозки, сама наткнулась на него глазами. Замерла на секунду и, не принимая помощи в виде протянутых рук, спустилась на землю и приблизилась к Столыпину.

— Здравствуй, Пётр Аркадьевич, — улыбнулась она, и в этом вежливом официальном приветствии выговорилось всё, что было в её душе: «Я помню. Я не забыла. Но это неважно, правда? Мы можем быть друзьями».

— Здравствуйте, Вера Ивановна, — приподнял он студенческую фуражку и надвинул обратно.

— Тебе идёт, — указала она на неё взглядом, — военный мундир пошёл бы ещё более.

— Боюсь, его мне носить не придётся.

— Оно может и к лучшему. Как поживаешь, Пётр Аркадьевич?

— Благодарю, сносно. Как вы, Вера Ивановна?

— Всё хорошо. Сытею, богатею, — посмеялась она и, опуская глаза к его руке, спросила: — Женился?

— Собираюсь.

— Уж год прошёл! — звонче зазвучал её смех. — Так долго собираться — и рассобираться можно!

— Не по моей вине всё затянулось. То одно, то другое…

Воронина оглядела его и очередным вопросом попала в уязвимое место:

— Ты ведь студент, тебе разрешили жениться?

Что тут было сказать? Врать? Не для чего.

— Нет. Не разрешили. Буду увольняться.

В лице Веры Ивановны не было злорадства, она проникновенно и с пониманием нахмурила брови:

— Войдём в таверну? Расскажешь.

— Благодарю, но… — он бросил взгляд вдоль улицы. Оставалось всего-ничего до Оли. Не хватало, чтоб увидели его с женщиной и разнесли сплетни. Впрочем, кому бы? В Москве он мало с кем знаком. — Рассказывать нечего. Писал прошение — отказали. Уволюсь из университета и найду себе место в каком-нибудь департаменте. Уже искал, но пока ничего не выходит.

— Отчего же? Вроде умён, старателен, честен.

— Да, но без протекции и… — Столыпин пожал плечами. — Лакействовать не умею, Вера Ивановна. Не гибок.

— Это я помню, — улыбнулась она, — видно, слишком честен и умён, а перед начальством, знаешь ли, блистать разумением опасно. Ему нужно подсказывать, чтоб оно думало, будто само всё решило.

— Хотелось бы изменить это устройство, чтоб не приходилось ум прятать, а пользоваться им можно было смело. Пока оно так лишь в науке, но из неё я ухожу.

— Дон Кихот хочет бороться с ветряными мельницами, — покачала головой Воронина. Не осуждающе, скорее с жалостью. — Ты, Пётр Аркадьевич, может ещё хочешь взяточничество и пьянство победить?

— Я бы попытался, — улыбнулся он.

— Береги себя, против таких всегда соберётся никчёмная свора, не желающая лишаться своих вольностей и не умеющая превозмогать свои слабости, — видя, что ждавшие её нетерпеливо пытаются прислушиваться к беседе и смотрят, когда же она войдёт в «Прагу», лесопромышленница и держательница доходных домов попрощалась.

Петя побрёл дальше, к Нейдгардам.

Борис Александрович выслушал будущего зятя и предложил ему помочь найти место здесь — в Москве. Зачем непременно нужен Петербург? Но Петя был уверен, что Оля заскучает в этом хоть и большом, но узко мыслящем городе. Всё здесь пахло стариной и, по сравнению со столицей, тут думали иначе, сюда мода приходила запоздало и развлечения казались мельче, скуднее. Да и Столыпин всё же хочет попытаться доучиться вольным слушателем у лучших профессоров империи, ему Москва ни к чему.

Когда они остались с Олей вдвоём (в соседней комнате с открытой дверью находилась Мария Александровна с Анютой), Петя набрался смелости и сказал:

— Я оставлял за тобою право расторгнуть помолвку. Если ты хочешь — сейчас подходящий момент, — она впилась в него испуганными глазами, но он продолжил, — выходить замуж за человека, который собой ничего не будет представлять, у которого неопределённое будущее, не нужно. Кем я в лучшем случае стану, если ничего не изменится? Провинциальным помещиком? Не для этого ты покидала двор. Ты заслуживаешь большего, Оля.

— Что же ты говоришь такое? — не выдержав, стукнула она Петю по плечу. — Я переборола свой страх перед замужеством, а ты его подхватил?

— Закон физики, — с грустной иронией заметил Столыпин, — ничто не берётся из ниоткуда и не уходит в никуда.

— И ты позволишь мне выйти за другого? — напомнила она ему конечный итог того, что происходит с девушками, если один молодой человек отказывается на них жениться.

— Что⁈ Нет!

— А что же я, по-твоему, должна сделать? Уйти в монастырь оттого, что тебе пока что не нашлось служебное место?

— Я не знаю, Оленька, я… Мне неудобно перед тобой, твоими родителями, самим собой…

Она впервые видела его таким — мятущимся, неуверенным. Не сломленным, но ослабевшим. Петя всегда был горой, точнее — тараном, упорно движущимся к цели. Когда впервые его увидела, ещё будучи невестой Михаила, Ольга подумала, что фамилия их подходит младшему куда больше, чем Мише, потому что «Столыпин» у неё ассоциировалось со словом «столп» — высокой несущей опорой, на которой держатся своды. На Пете, казалось, могло держаться всё — хоть шар земной, и то бы выдюжил, но нет ни одного человека с бесконечным запасом сил, и в этот момент Оля поняла, что сейчас должны быть забыты её капризы. Сейчас она должна поддержать его, вернуть ему уверенность. Иногда и опору требуется подпереть.

Взяв его большую ладонь в две свои маленькие, Оля улыбнулась:

— У тебя всё получится, Петенька. Сразу редко что у кого выходит. Я вот ещё даже близко не определилась с платьем, хотя думаю о нём целый месяц. Друг мой нежный, — она осторожно погладила его по волосам, на миг вспомнив, что всё-таки старше, должна быть мудрой, — мы ведь вместе, не ради ли этого ты затевал столь многое? Так неужели средства поменялись местами с целью? Или ты слишком успокоился, решив, что я уже никуда не денусь, и ты можешь играть с этим по своему усмотрению?

— Что ты, Оленька! — приободрившись, Петя поцеловал её руку, прижал к щеке. — Играть с тобою? Никогда! Но заслужить твою любовь…

Она передвинула пальцы со щеки на его губы, заставив замолчать. Посмотрела ему в глаза. Ей, капризной фрейлине, нравилось дёргать ухажёров за нервы, нравилось наблюдать, как они теряются, ища способ заслужить расположение. Но Петя больше не был обычным ухажёром. Это её жених — вскоре муж, а разве престало жене издеваться над мужем и изводить его? Нет, только заботиться.

— Уже заслужил, — тихо и робко произнесла она.

— Оля… — выдохом сорвалось сквозь её пальцы. — Неужели…

Но Столыпин не договорил и, отодвинув руку невесты, коснулся её горячим поцелуем.

Начался учебный год, лекции, занятия. В сентябре Нейдгарды определились с датой — одиннадцатое ноября. Борис Александрович договорился со священником церкви Николая Чудотворца в Плотниках[5], что стояла почти что напротив их особняка. Столыпин решил уволиться из университета незадолго до свадьбы, чтобы сразу ехать на неё, а до этого — ещё побыть студентом.

Дни то летели, то тянулись. Петя извинился перед Олей в письме, что часто ей пока писать не сможет — хочется взять из лекций всё, что успеет, ведь неизвестно, продолжится ли когда-либо его учёба. Он не стал добавлять успокаивающих фраз «вот когда приеду» или «подожди, и после свадьбы…». Однажды он уже поспешил и остался без разрешения. Теперь Столыпин жил сегодняшним днём и не торопил события.

Придя как-то вечером из Общества естествоиспытателей, куда его позвал Андрей Николаевич для разных знакомств, Петя увидел на своём столе конверт.

— Это от кого? — спросил он у Саши, сидевшего неподалёку и выписывающего из книг какую-то информацию.

— Тебе принесли, я к штемпелю не приглядывался.

Петя поднёс его под свет лампы. Сердце дрогнуло в груди. «Министерство внутренних дел Российской империи». Что это? Ему снится? Раскрыв конверт, Столыпин прочёл короткое извещение о том, что его ждут там, в Департаменте общих дел, к директору, Владимиру Денисовичу Заике.

С тех пор, как он привык к мысли, что Оля — его невеста, и они точно будут вместе, это была самая беспокойная и бессонная ночь. Так что утром он не поехал на Васильевский остров, а пошёл вдоль Фонтанки. Предчувствие говорило ему, что окажется какая-то ошибка, что развернут и скажут — передумали. Или ещё чего случится. Но не может же так быть, что столько времени он бился в разные двери, а когда перестал — открылись самые заветные?

Однако его провели к тому самому Владимиру Денисовичу. Представили и усадили.

— Итак… — директор департамента посмотрел в какой-то лист. Петя напряг зрение. Это же его прошение, его почерк! — Пётр Аркадьевич Столыпин?

— Честь имею!

— Желали служить у нас? — на него почти не смотрели.

— Желал! То есть… и желаю.

— Вот и прекрасно. Можете с понедельника начать?

— С понедельника? — едва не подавился удивлением Столыпин. — Но я…

— Что? — поднялись тяжеловатые, лишённые какого-либо юмора глаза директора.

— Нет, ничего. Смогу, — осипшим голосом заверил Петя.

— Ознакомитесь тут со всем, войдёте в положение, так сказать. Если и вас, и нас всё устроит — зачислим на общем основании.

Столыпин как будто бы продолжал не понимать, что происходит.

— У меня свадьба в ноябре… я должен буду ехать в Москву.

— Возьмёте отпуск.

— Так сразу? Едва взявшись за службу?

Владимир Денисович соизволил бросить второй тяжёлый, но теперь ещё более серьёзный взгляд.

— Так вы желаете служить или нет?

— Да! Простите. Конечно. Виноват. Буду в понедельник.

Директор как будто бы уже и забыл о том, что здесь кто-то присутствует. Увлёкся подписыванием бумаг, предварительно прочитывая каждую. Петя не удержался:

— Разрешите спросить, ваше превосходительство?

— Разрешаю, — перо мерно проскрипело, лист отложили.

— Почему… почему моё прошение принято? Почему именно сейчас? Я его, кажется, в июле подавал…

Владимир Денисович педантично закончил с двумя бумагами, по ходу чтения которых Петя подумал, что ответа не дождётся. Но вдруг о нём вспомнили. Отложили перо и повернули к нему лицо.

— Поругались у нас два чиновника. Чёрт знает что не поделили. Один вызвал другого на дуэль. Полицию предупредили. Надзор был. Нет, всё равно как-то выскользнули! Стрелялись. Один — мёртв, другой ранен, неизвестно когда встанет на ноги. А дел — дорогу до Дальнего Востока выстлать можно! У меня, — он похлопал по пышной стопке на краю стола. — очередь неизвестно кого, с «протекцией». Понимаете, Пётр Аркадьевич? — Пётр Аркадьевич кивнул как можно более понимающе, со всей глубиной знаний. — Они тут будут числиться, а дела кому делать? Мне одному?

Директор перевёл дыхание. Спросил:

— Вы не дуэлянт?

— Никак нет, ваше превосходительство! — сходу соврал Столыпин. Без предварительной подготовки хорошо вышло.

— Вот и замечательно. Трудиться придётся не покладая рук. У нас тут бывает до поздней ночи засиживаются. Бумажной волокиты много, но куда без неё? Приготовьтесь, что станет не до отдыха…

Когда Петя вышел на набережную Фонтанки, он всё ещё словно спал, прокручивал разговор в голове, щипал себя через рукав. Случилось! Неужто случилось? И, главное, взяли потому, что не по протекции! Не навязали его со стороны, а дали шанс. И он его использует, он проявит себя! Нет, всё-таки есть надежда на перемены к лучшему, есть порядочные люди, есть, ради чего стараться и чему служить! Столыпин был готов служить — не покладая рук, хоть до ночи, хоть до утра. Хоть до гроба. «Боже мой, ведь теперь и в вольные слушатели можно! — подумал Петя. Но тотчас переключился на другое, самое для него важное: — И теперь спокойно можно жениться на Оленьке. Теперь, наконец, всё у нас будет хорошо!».

Примечания:

[1] Ныне улица Пестеля

[2] Внук А. Н. Бекетова, которому здесь 4 года от роду — поэт Александр Александрович Блок, чьи родители разошлись, когда ему было около года

[3] Влюбившись в 42 года в шестнадцатилетнюю, Менделеев стал добиваться развода. Пять лет спустя он его получил, но с запретом жениться в течении семи лет, однако Менделеев подкупил священника и венчался повторно. Скандал дошёл до императора Александра III, который, как считают, и произнёс в какой-то формулировке фразу, что Менделеев такой один, и наказать его нельзя.

[4] Там находилось Министерство внутренних дел Российской империи, Чернышёв мост — нынешний Ломоносовский

[5] Разрушена и не сохранилась, на её месте на Арбате сейчас пятиэтажный жилой дом