От выстрела до выстрела (СИ)

Эпилог

В Петербурге у Столыпиных началась новая жизнь. Саше оставили квартиру на Моховой и Аграфену, а сами сняли другую, но тоже недалеко от Аничкова дворца и места службы Петра. Наняли прислугу: кухарку и девушку для растопки и уборки. Оля занялась благоустройством — совсем как и мечтал Петя, — ходила по магазинам и выбирала вазочки, салфетки, добротную шифоньеру, подставку для зонтиков, супницу, тарелки, подушки. И это при том, что с собой они привезли немало чемоданов и ящиков с её приданным!

Петя уходил рано утром и возвращался поздно вечером. Даже если в министерстве удавалось освободиться пораньше, он спешил к Бекетову или другим университетским знакомым, чтобы заниматься и писать кандидатскую. Либо же, наоборот, с утра бежал на лекции «посторонним слушателем», как их звали по новому Уставу, а потом — на службу. По ночам же они с Олей оставались в квартире одни и, не таясь, никого не стесняясь, любили друг друга. Петя так утомлялся за неделю, что по воскресеньям спал чуть ли не до вечера, а Оля же, спавшая каждый день до обеда, по воскресеньям вставала пораньше, чтобы не будить и не мешать мужу, отправлялась в церковь, из неё шла в торговые лавки, покупала что-нибудь вкусное и возвращалась домой.

В свободные вечера они устраивали у себя приёмы друзей и знакомых. Петя не хотел, чтобы Оля скучала и чувствовала себя вне общества и, хотя сам лучше бы побыл с ней наедине, созывал вечеринки. На них читались стихи, рассказывались новости, делились научными мнениями. Приходил Андрей Николаевич Краснов, один из лучших студентов Бекетова, который тоже как раз готовился к выпуску и писал кандидатскую. Они с ним обсуждали сельскохозяйственные вопросы, аграрные культуры, возможные улучшения почвы. Получивший на предыдущем курсе золотую медаль за свою работу «О происхождении чернозёма», побывавший в нескольких научных экспедициях, он был кладезем знаний, и Пётр с удовольствием советовался с ним. Сам он темой выбрал «Табак», тщательно изучая возможности его разведения в России и выгоду от этого. Ему помнился спор с дядюшкой Дмитрием Аркадьевичем, когда он заявил тому, что русские зарабатывают деньги тут, а тратят в Европе. Столыпин озадачился обратным процессом: а как было сделать так, чтобы европейцы, зарабатывая у себя, тратились тут? Табак был очень востребован и прибылен, и если бы можно было наладить выпуск сигарет и папирос для импорта! А заодно самим сырьё не закупать неизвестно где, ведь в одном Петербурге было более ста сигарно-сигаретных фабрик! Сам Пётр никогда не курил, но видел популярность этой вредной привычки в мире.

Саша приводил новые лица: то журналистов, то поэтов, то писателей, то музыкантов. Из старых постоянным гостем стал ещё более располневший Апухтин, любивший зачитывать Столыпиным намечающиеся стихи в разработке. Он не умещался никуда, кроме дивана, и в итоге Оля выискала в одном мебельном магазине большое кресло, которое приобрели специально для Алексея Николаевича. Все быстро запомнили, что занимать его на вечерах нельзя — оно ждёт своего хозяина. На этих маленьких сборах друзей и знакомых многие замечали, что Пётр тоже был блестящим импровизатором, умел подбирать удачные рифмы и красиво выражать мысли, некоторые удивлялись, почему он не хочет, как и брат, попытать себя на литературном поприще? Но Пете это было просто-напросто неинтересно. Он предпочитал дела практичные, и только Оле, когда все уже расходились, чтобы никого не обидеть, говорил: «Болтовня — дело совершенно не мужское».

Как-то зимой, после Рождества, он простыл, и Оля впервые увидела его не просто ослабевшим, а беспомощным. И хотя температура даже не поднялась до жара, а лишь немного, Петя переносил болезнь тяжело, лежал на диване с холодной тканью на голове, при этом завернувшись в плед от озноба. Но забота жены сделала своё дело: он быстро оклемался. Оля не отходила от него ни на шаг, поила отварами, выписанными доктором сиропами, постоянно охлаждала снегом тряпицу.

— Ну вот, — прошептал Петя, — обещал я о тебе заботиться, а получается наоборот.

— Мне это не трудно, — улыбнулась жена, — должна же я набраться опыта, пока не появились дети?

— Я что же, совсем как младенец?

— Разве что не кричишь никогда и не плачешь, — поддразнила она его, целуя в губы. Что могло быть милее и забавнее большого мужчины, едва помещающегося из-за своего высокого роста на диване, просящего посидеть с ним и подержать его за руку? К тому же, простуда оставила его на три дня дома, и Оля не была одна, ей не приходилось скучать, ожидая супруга со службы.

Но он выздоровел, и служба продолжилась. Иногда, вечерами, он приходил с книгами и тетрадями писать кандидатскую дома, и тогда Оля, чтобы не мешать ему разговорами, садилась за фортепиано и играла что-нибудь вдумчивое, лиричное, плавное. Петю это расслабляло. В конце концов в библиотеке он стал замечать, что ему не хватает для концентрации звучащих вальсов. Или просто Олиного присутствия? Когда она находилась рядом, ему всегда было спокойно, уютно и радостно.

У Оли пару раз чуть не сорвались с языка жалобы, что не так она себе представляла семейную жизнь — ведь они видятся лишь по ночам, а беседовать просто не успевают! Но она вовремя останавливалась, понимая, ради чего все Петины старания. Если бы не она — учился бы он себе спокойно, не зная бед. Теперь же на нём содержание семьи, и приходится успевать везде, а ему всего двадцать два года! Возраст, в котором иные дворянские сынки не знают ничего, кроме прогуливания доходов от своих поместий.

Февраль в Петербурге не радовал погодой: мрачной, ветрено-промозглой, сквозящей не снежинками, а какими-то осколками льда, пробирающими до костей. Петя пришёл со службы совершенно утомлённый и сел за ужин. Оля сама налила ему супа и села напротив с доброй, любящей улыбкой.

— Наш столоначальник — совершеннейший подлец! — взявшись за ложку, уставился в тарелку Столыпин, мыслями ещё там, в канцелярии. — Он берёт взятки!

— Петя, но это ведь много кто делает.

— Я хотел доложить Владимиру Денисовичу, но мне пригрозили. Открою рот, говорят — сделают всё, чтобы я выметался.

— А ты что же?

— Сказал, что всё равно доложу.

— Петенька! — встревожилась Оля.

— Пускай! Но подлец этот после моего упорства предложил мне делиться — каков наглец! Избавятся от меня, ну и пусть! Найду себе что-нибудь другое, благо, слушателем я записан, работа пишется… может, устроюсь при университете лекции читать?

Оля посмотрела на него с тревогой и пониманием. Помолчала недолго. Столыпин принялся устало есть.

— Петенька, я, как жена, должна печься и о тебе, и о доме, и о твоём продвижении, и, как хорошая жена, наверное, я должна бы тебя попросить не ввязываться, подумать о нас, дать нам встать на ноги, — муж остановился и внимательно, снизив брови, воззрился на неё, — но ты… воспитал меня, что ли? — Ольга улыбнулась. — Ты показал мне, что такое принципиальность, что такое достоинство, что такое правильность, и я не хочу, чтобы ты менялся, не хочу, чтобы ты переступал через себя и заключал сделки с совестью.

— Оленька…

— Пообещай мне, что ты сообщишь обо всём Владимиру Денисовичу.

— Уж поверь, за мной дело не встанет!

— Пообещай несмотря на то, что я скажу тебе сейчас.

Столыпин замер и, едва потеплев, опять насторожился:

— В чём дело?

Оля осветилась улыбкой, которой встретила его ещё на пороге:

— Я жду ребёнка, Петенька. Ты станешь папá.

— Оля! — выронил он ложку и, встав, подхватил её со стула. — Точно ли?

— Да, я убедилась в этом, и говорю тебе с уверенностью!

— Оля! Оленька! Нежная моя! — Петя и думать забыл о том, что творилось на службе. В душе всё перевернулось. Ребёнок! Первенец! Он станет отцом! — Когда же? Когда он появится?

— Петя, — засмеялась в его руках жена, — ну что ты сам как enfant[1]! В положенный срок. Скорее всего… где-то на Покров.

— Цыплят по осени считают? — хохоча, Столыпин закружил её по комнате. — Вот и появится наш первый цыплёнок!

— Птенец гнезда Петрова? — поддержала его веселье Оля. Он поставил её, продолжая обнимать:

— Скорее бы увидеть его, взять на руки, поцеловать…

— Пока что у тебя для этого есть я! — гордо вздёрнула нос Столыпина, и ей не пришлось переводить намёк в просьбу: она была и взята на руки, и поцелована.

На службе Петя поступил так, как и собирался, и оставалось лишь ждать последствий.

— Будем надеяться на лучшее, — вздохнула Оля.

— Я всегда надеюсь только на себя, — сказал Столыпин. Надеялся только на себя, любил только Олю, верил только в Бога.

— Конечно, — ласково пожала его руку супруга, — ведь ты — это и есть лучшее.

И вымели не его, а столоначальника. Мелкие канцелярские служки, бывшие в сговоре и доле с уволенным, обозлились на Столыпина, прозвав «выслуживающимся правдорубом». Ему это было обидно, ведь не ради карьеры сообщил о грязных делах, а ради законности, чтобы не страдали просители и податели прошений, у которых их порой не принимали без «конфекты[2] в карман». В один из вечеров Оля с трудом утихомирила его дома, запрещая вызывать на дуэль тех, кто как-либо его называет:

— Ты хочешь увидеть своего ребёнка или нет? — напомнила она, и фокус сработал. Петя угомонился.

Но терпение его не было бесконечным, накатывала усталость, кандидатская требовала всё больше времени, и он взял в мае продолжительный отпуск до осени. Наступило их первое супружеское лето — почти беззаботное, с выездами за город, походами в театр, гостями. Правда, к концу июля Ольга достаточно отяжелела, поэтому они перешли на домашние приёмы. Петя боялся, что в экипажах Олю раскачает, растрясёт, и никуда не позволял ей ездить самой, только потихоньку гулять в парках, подальше от дорог и набережных, вечно переполненных людьми.

В конце сентября наступило время его экзаменации. Двенадцать предметов! Оля просыпалась среди ночи и видела горящую лампу, под которой заучивал Петя целые главы учебников. А потом она стояла днём у окна и ждала его возвращения, и вот он показывался, с прячущейся в усах и бороде улыбкой, и поднимал издалека ей руку, выставляя количество пальцев, соответствующее оценке: восемь раз он показал пятёрки, трижды четвёрки и один — тройку.

— Петя, — поругалась она, когда он поднялся в квартиру, — но ведь сегодня было всего лишь богословие!

— А я тебе говорил, что слаб в нём ещё с гимназии!

Когда он пришёл с последнего экзамена, Оля поцеловала его в щёку и сообщила, что ещё пару часов назад у неё начались схватки. Заранее оплаченная акушерка дежурила при ней.

— Я схожу за доктором! — стал опять собираться Петя.

— Нет, не уходи! — вцепилась в него Оля. — Не уходи, останься со мной!

— Мужчине лучше выйти, — строго сказала акушерка.

— Слышала? Меня всё равно выгонят! — попытался произнести шутливо Столыпин, но паника захватывала всё сильнее. Видя, как морщится Оля, как бросилась прислуга кипятить воду и подносить тазы, он только представил, как супруга закричит, и ему сделалось плохо. Какая беспомощность! Он умрёт возле Оленьки. Лучше занять себя чем-то — пойти за доктором!

— Хорошо, ступай, — отпустила его жена, пожалев. Бледное лицо и покрывшийся испариной лоб не помогали ей взбодриться, кому кого придётся поддерживать?

Однако вернувшийся минут через сорок с доктором Петя обнаружил, что всё разрешилось. Оля лежала в постели с младенцем и не выглядела сильно измученной.

— О! Благослови вас Господь! — подошёл к ним Столыпин и перекрестил. Дыхание ещё не восстановилось от пробежки по городу, ноги и руки потряхивало, и он буквально рухнул возле Оли. — Как ты, ангел мой?

— Всё хорошо, Петенька.

— Как… как… ребёнок? — не решаясь спросить, кто родился, косясь на запеленатую кроху, от которой торчала лишь головка, Петя коснулся кончиками пальцев этой головки. Рядом с ней его рука выглядела огромной лапищей.

— Это девочка, — сама сказала Оля, — дочка.

— Дочка! — без малейшего разочарования воскликнул Столыпин. — Стало быть, наша Маша?

— Да, Мария — кивнула жена.

— Мария… — он полюбовался на личико, приподнявшись и заглянув сверху. — Красавица! Вся в свою матушку.

— Матушку! Я что, за час постарела на десять лет?

— Ты всегда будешь молодой, — заверил её Петя.

Доктор осмотрел роженицу и ушёл. Акушерка осталась на всякий случай ещё на день в соседней комнате. Петя впервые за долгое время уснул беззаботным сном прямо на стуле. Он получил степень кандидата и завершил учёбу. Вскоре ему выдадут диплом. У него родилась дочка. О чём можно беспокоиться?

Выйдя на следующий день на службу из отпуска, он узнал, что ему пожалован чин коллежского секретаря. Коллежского секретаря! Это не укладывалось в голове. В таком юном возрасте, едва окончив университет — и десятый ранг! На два выше, чем могли бы дать при самом благоприятном раскладе! В прошлом году, добившись кое-как хоть какой-то должности, он мечтал о карьере, но чтобы о такой стремительной⁈ Решительно ничего не понимая, Пётр попытался разобраться, что происходит? И был приятно удивлён, что о повышении ему ходатайствовал и Бекетов, пекущийся о судьбе такого молодого женатого, да к тому же отца, и директор департамента Владимир Денисович, и где-то в министерских секретариатах выше одно сошлось с другим и пожалование пришло в двойном размере.

Среди взяточничества, жульничества, бесчестного поведения, прихлебательства, кумовства, лени и необразованности, вперёд всех повышение получил относительно бедный, никому не плативший, честный молодой человек, добросовестно отучившийся на агронома, чтобы принести когда-нибудь пользу своему отечеству. Вопреки критике революционно настроенных студентов, вопреки критике влюблённых в Запад либералов, вопреки критике брюзжащих консерваторов и умствующих интеллигентов, в этой стране, где думали, что всюду царит протекция и всё решают деньги, оказалось возможным хорошо устраиваться и хорошо жить без протекции и денег; трудолюбием, правдой и преданностью Столыпин проложил себе первый отрезок дороги к успеху, добился чего-то. Не жаловался, не отбирал чужое, не опускал рук. Нужно было просто пробовать, пытаться, делать. И всё рано или поздно получалось, как в любви, так и в делах. К благородным целям тернистый, но неотвратимый путь. Петя встал на него, и уже не собирался когда-либо сходить, отступать или останавливаться, ведь если рядом будет Оля — он справится абсолютно со всем.