От выстрела до выстрела (СИ)

Глава II

Аркадий Дмитриевич Столыпин выехал сразу же, как получил весть о смерти сына. Приехав к уже зарытой могиле, он не смог проронить ни единой слезы. Что-то в нём как будто бы надорвалось. Генералу приблизилось шестьдесят лет, но стареть он стал только теперь, после того как потерял, пережил своего ребёнка. Много смертей он видел на войне, лишался многих товарищей, но сын — это не то же самое.

Просиживая у окна молча не первый день, своей неподвижностью и задумчивостью Аркадий Дмитриевич заставлял своих младших сыновей, не знающих, что сказать и как себя вести, теряться. Они ходили в университет, возвращались, обедали с ним, но не решались заговорить первыми. Авторитет отца всегда был так велик, что, стоило тому сурово на них посмотреть, как молодые люди краснели до ушей. В семье военного была строгая дисциплина, обязательное послушание, иерархия, не допускающая, чтобы младший не подчинился старшему.

Сегодня моросил дождь. Саша задерживался где-то после лекций, а Пётр, придя аккуратно, как и должен был, вошёл в зал, где сидел отец. И тот, наконец, повернулся к нему и сказал:

— Не хочешь, Петя, поехать домой на каникулах?

Домой. Имелось в виду поместье в Орловской губернии, где отец поселился после окончания Русско-турецкой войны. До этого десять лет они жили в Ковенской губернии, в имении, которое Аркадий Дмитриевич выиграл в карты. А детство своё Пётр провёл в Середниково, усадьбе, находящейся неподалёку от Москвы. Родила же его мать и вовсе в Саксонии. Так где у него дом? В Подмосковье, в Ковно, в Орловщине? Или здесь, в Санкт-Петербурге, где он начал по-настоящему взрослеть и узнавать жизнь?

— Отец, можно прежде поговорить с тобой? Я все эти дни хотел…

Генерал указал на кресло перед собой, без слов приглашая осуществить задуманное. Студент присел и, переведя дыхание, выпалил:

— Я хочу просить руки и сердца Ольги Борисовны. Нейдгард, — добавил он фамилию после паузы, как будто можно было не понять, о ком речь.

Аркадий Дмитриевич внимательно посмотрел на сына. Такой юный, что едва усы пробились. Жениться собрался! В атмосфере пережитого горя эта мысль почему-то показалась ярко-светлой, забавно-неуместной, неловкой, но умиротворяющей. У генерала от первого брака — жена скончалась родами — был старший сын, Дмитрий, жил в Саратовской губернии, занимался земскими делами, о браке даже не думал, хотя Петра был намного старше. А этот — вот те на!

— А она что же? — полюбопытствовал Аркадий Дмитриевич. — Согласится?

Пётр вспыхнул, щёки сделались пунцовыми:

— Не знаю, отец, я ведь ещё не спрашивал её.

— И правильно. Спрашивать у отца надо. Борису Александровичу решать, отдавать за тебя дочь или нет.

— За Мишу ведь он был согласен отдать…

— Да, конечно, семья-то та же. Но одно дело — офицер, и другое — студент.

Это было понятно. Пётр знал, что уступает покойному Михаилу во многом; хотя был выше, моложе, спокойнее, уступчивее — все его достоинства в вопросе женитьбы на Ольге превращались мысленно в недостатки, ведь она совсем другого себе в женихи выбирала. И в глазах отца — тоже военного человека — офицер стоит несравненно значимее того, кто хочет пойти по стезе гражданской службы.

— Я всё же хочу попытать удачу, и прошу твоего благословения.

Аркадий Дмитриевич посмотрел на сына внимательнее. Оглядел сверху до низу и снизу вверх. Может, не так и прост этот скромный юноша? Может, в своём упорстве и в своей мечтательности и найдёт опору для какого-нибудь перспективного будущего? А то придумал! Изучать агрономию. В земле возиться, как крестьянину? Чем он будет заниматься, когда закончит университет? Выгодный брак с фрейлиной императорского двора, конечно же, поспособствовал бы улучшению его положения.

— Благословляю, — перекрестил он Петра, — пытайся, если так того хочется.

— Благодарю, отец! — молодой человек поднялся и поклонился, окрылённый разрешением. Впрочем, внутри себя он до конца не мог бы ответить, сдался бы, не получи от отца одобрения? Послушался бы? Как будто и нет. Всё равно бы попробовал по-своему сделать. — В таком случае, прости, на каникулах уехать отсюда не смогу.

— Ясно, — кивнул генерал, — что ж… настаивать не буду!

Немногословный, Аркадий Дмитриевич считал своих сыновей достаточно взрослыми, чтобы не продолжать их воспитывать и направлять. Пусть сами теперь несут ответственность за свои жизни. Михаил распорядился своею так, как распорядился, хотя, казалось, что именно он идёт по отцовским стопам и составит славу и гордость семьи. Не вышло.

Пообедав, Пётр сослался на учебные дела и покинул квартиру. Дождь по-прежнему мелко и неприятно капал, но погода не изменила планы студента. Узнавший у Дмитрия Нейдгарда подробности дуэли, он брал лодку и плавал на тот самый остров, где она произошла. Уединённое, удалённое от людей место позволяло спокойно упражняться в стрельбе — револьвер молодой человек приобрести смог, потратив на него немалые для обычного студента деньги. Кому-то другому сумма оказалась бы не по карману, но Столыпины относились к недолюбливаемым бедными однокурсниками белоподкладочникам — состоятельным студентам из дворянства, для которых не было проблемой приобрести ни новую одежду (и подшить форменный сюртук белым шёлковым подкладом, откуда и пошло прозвище), ни новую обувь, ни вот такую огнестрельную «безделушку».

На вёслах приходилось сидеть самому, что помогало тренировать силу рук, и всё же, когда он добирался до места, правая рука не желала нормально подчиняться. Поднятая и прямо вытянутая, она начинала дрожать до того, как Пётр хорошенько прицеливался. Суставы в плече дёргало и локоть начинало крутить, возникала лёгкая боль, но, если рука не опускалась, и он продолжал целиться и держать её навытяжку, то боль усиливалась, так что приходилось стискивать зубы и, превозмогая себя, стрелять. Выстрелы выходили скверными. Выбранный ствол дерева лишь пару раз зацепило по краям. О попадании в середину процарапанной на коре мишени нечего было и думать. Это выводило из себя, но Пётр не сдавался и, при каждом удобном случае, в свободные часы, день через день старался повторять свои упражнения, чтобы однажды попасть в цель. Даже если рука при этом будет гореть огнём — он добьётся меткости, добьётся того, что научится стрелять не хуже всякого опытного военного. Представляя, что именно здесь, в этом месте, Михаил стрелялся с Шаховским, студент преисполнялся энергии, словно покойный брат поддерживал его, подсказывал, ободрял. Он был таким справедливым, доблестным человеком! Его смерть не могла остаться безнаказанной.

Сегодня опять не повезло. Пули закончились, а ствол дерева оставался слабо задетым с одной стороны. Ненавидя себя и свою слабую, поражённую недугом руку, Пётр пнул первую опадающую листву и взметнул мокрый пёстрый фонтан. Развернулся и побрёл обратно в лодку. Если он не научится стрелять настолько хорошо, чтобы стать опасным дуэлянтом, то нечего и думать просить руку и сердце Ольги Нейдгард. Жизнь высшего света — это место, где нужно уметь постоять за себя, отстаивать свою честь. Никто никогда не знает, выйдет ли обида или оскорбление, вызовут ли на дуэль, но к ней лучше всегда быть готовым.

Добравшись обратно на Васильевский остров, Пётр, недовольный собой, не хотел подниматься в квартиру и стоял у парадной, глядя на промозглую улицу и промокая медленно под изморосью, повисшей между тёмной землёй и низким одутловатым небом. Влага облепила его зелёную студенческую фуражку, сюртук с золотыми пуговицами, окропила сапоги, осела росой на козырьке. Неизвестно, как долго бы ещё он стоял, если бы не показался брат. Тот наверняка опять засиделся с какими-нибудь своими приятелями-болтунами, любителями посредственной философии, высокопарных стишков, дешевой выпивки и не менее дешёвых девиц, возникающих из ниоткуда там, где их согласны угостить. Сам Саша, к счастью, не пил, но в обществе более развязных людей мог загуляться.

— Что это ты тут? — увидев старшего брата, Александр остановился, поравнявшись с ним. Пётр пожал плечами, ничего не ответив. — С отцом, что ли, повздорил?

— Нет, с отцом всё хорошо.

— Тогда почему не идёшь домой?

— Стыдно ему в глаза смотреть.

Саша удивился. Зная брата, он даже близко предположить не мог, что тот такого совершил, чтоб ему сделалось стыдно перед отцом! Получил двойку?

— Из-за чего?

Пётр одним резким движением откинул сюртук и показал револьвер, заткнутый за пояс. У Саши в мыслях успела пронестись целая детективная история с убийством, погоней, угрозой ссылки, но, благо, старший брат объяснил:

— Из меня плохой стрелок. Ужасный. Не могу попасть в мишень! Никак не могу!

Облегчение заставило Сашу пропустить мимо ушей эти казавшиеся смешными сетования:

— Ты всё-таки нашёл оружие!

— Да, купил две недели назад, — Пётр задумчиво оглядел дома улицы, — на удивление легко можно достать оружие, Саша. Это как-то… странно. Ты не находишь?

— Почему? Если мы можем купить галстук, мыло, конфеты, всякую всячину, отчего же не должны мочь купить револьвер? Чем он хуже?

— Ты ещё спрашиваешь? Он опасен. Мылом и конфетами людей не убивают.

— Это как посмотреть. Конфеты отравить можно, а на мыле — поскользнуться и расшибиться насмерть.

— Это вероятность. А у оружия другой роли нет, кроме убийства. И его продают! — старший Столыпин достал Смит — Вессон, произведённый на немецком заводе, и взвесил в ладони: — И ладно же, когда производят оружие для своей армии — для защиты своего государства, выдают обученным военным. Но вот эту игрушку, например, делают в Америке или Германии. И продают сюда, нам…

— Петя, убери подальше.

На улице никого не было, и Пётр не стал быстро выполнять просьбу. Ещё повертел револьвер:

— Как будто бы для того, чтобы мы сами тут себя переубивали.

— Ты опять начитался политических газет?

— Отчего бы их и не читать? Весьма полезно, — он убрал, наконец, оружие. Снова застегнул сюртук.

— Зачем тебе, агроному, эти далёкие материи из мира дипломатии, императорских кабинетов и всяких парламентов?

— Чтобы иметь своё представление о том, что в мире делается. А не бегать как Вернадский с большими глазами всякий раз, когда прочтёт чью-то оригинальную мысль и слепо её примет, не взвешивая, не анализируя.

— Ты слишком серьёзно ко всему относишься.

— Спасибо, стараюсь.

Александр вздохнул, узнавая эти вечные собранность и скрупулёзность с каплей сарказма. Иногда удивляло, насколько Петя терялся при старших и женщинах, становясь робким и нерешительным, и каким остроязычным и волевым бывал с ровесниками и товарищами. Саша открыл дверь парадной:

— Идём, темно уже и холодает. И… вот ты захотел купить и купил, а если бы нельзя было? Где бы взял?

— А может и лучше бы было, если бы люди не брали всё, чего хотят. Если кто-то захочет воспользоваться не с благой целью? А так, баловства ради или преступление совершить.

— Как у Достоевского? Так Раскольников и топором обошёлся. Когда у человека в голове засело что-то, Петя, он ведь всё равно найдёт, как сделать, запрещай ему или не запрещай.

— Может, ты и прав… — задумался как обычно старший брат.

Аркадий Дмитриевич вскоре уехал, и студенты опять остались втроём с Аграфеной, под чьим присмотром они всегда были вычищены, выглажены, накормлены и обшиты. Пётр не бросал своих тайных занятий на удалённом острове, каждый раз заставляя себя терпеть всё больше накатывающую боль, до того, что она становилась привычной и он, покрываясь испариной в холодные осенние дни, переставал её чувствовать. Пули перестали пролетать мимо ствола, но в центр лететь никак не хотели. Много раз тянуло бросить, сдаться и плюнуть, признав себя негодным, но каждый раз идя в университет и уходя из него, Пётр Столыпин видел на том берегу Невы, вдали, Зимний дворец. Где-то там проводит свои дни Ольга Нейдгард, молодая и безупречная фрейлина, такая, казалась бы, близкая, но недостижимая. В голове не укладывалось, как претендовать на неё, не став достойным. Ведь она ещё не знает про ревматизм его руки, про то, что ему никогда не приходилось вступать в драки, защищать кого бы то ни было, проявлять себя по-мужски. Лучше уж, как Миша, погибнуть от пули, чем выглядеть перед ней нелепым, слабым и смешным. Как показать себя в выгодном свете? Он отлично держался в седле, к счастью, с детства у них всегда были лошади, на которых мальчишки могли ездить сколько угодно. Но где взять возможность прогарцевать перед Зимним дворцом в тот момент, когда оттуда будет выходить Ольга? Нет, глупости в голову лезут. Красоваться и хвастаться — не дело настоящих мужчин.

Молодой человек дал себе зарок, что если не попадёт в цель — самую середину мишени — до зимних каникул, то откажется от своего замысла. Сдастся. А если попадёт, то в тот же день пойдёт разыскивать Шаховского, чтобы вызвать его на дуэль. Погибнет — не страшно, выиграет — отправится свататься к Борису Александровичу. Именно в такой очерёдности всё должно произойти, и никак иначе.

Но в ноябре планы попали под угрозу срыва. Либерально настроенные студенты устраивали сходки для своих «разговоров», обсуждали запрещённую литературу, критиковали власть, возмущались строгостью нового императора Александра III, оказавшегося совсем не таким, как убитый народовольцами Александр II. Цензура усиливалась, права университетов урезались, рассматривался университетский устав с более высокими требованиями. Всё это злило молодёжь, вызывало её негодование. Им хотелось свобод: чтобы говорить не боясь, без нужды думать и следить за словами, поступать, как хочется, оказывать влияние на жизнь государства. «В итоге, — рассуждал Пётр, — им просто хочется иметь власть и решать всё по-своему, но власть нынешнюю они осуждают именно за это: за то, что она у тех, других, и за то, что те, другие, решают всё по собственному почину. О компромиссе никто и мыслить не пытается». На очередную такую сходку нагрянула полиция, разогнала «вольнодумцев», а некоторых арестовала. Среди последних был и Володя Вернадский, которому повезло вскоре быть отпущенному и не отчисленному только благодаря своей успеваемости и отменным способностям в учёбе.

За студентами стали наблюдать, усилился инспекторский контроль, и разъезжать куда-то с револьвером сделалось на время невозможным. Пётр невзлюбил вдвойне все эти «кружки» с их демагогией, болтологией и псевдодеятельностью. Из-за них всё его будущее поставлено под удар! Как и все юноши двадцати лет, Петя не представлял для себя других возможностей и сильно драматизировал при ощущении неудачи.

Тем временем Нева стала замерзать и выпал снег. Нужно было искать другое место для своих экзерциций. Свободное время Столыпин употребил на поиски. Брал экипаж, уезжал на окраину города, присматривался, где не ходили люди, откуда не разносились далеко звуки. Когда подходящая точка была присмотрена, он подошёл к большому вязу и стал отколупывать пальцами кусочек коры, обозначая мишень. Проделав это, отошёл на двадцать шагов. Посмотрел. Другой свет, другая обстановка, всё другое сбивало с толку. Здесь как будто бы заново надо будет пристреливаться, начинать с начала… Нет, тут он точно не попадёт! А как же он собирался на дуэли себя вести? Пригласить Шаховского на тот самый остров? Такой умысел имелся. И всё же, там будут люди, секунданты, тоже повод разнервничаться.

Пётр велел себе успокоиться и, пренебрегая нюансами и кажущимися препятствиями, продолжать подготовку. Взять себя в руки, настроиться и сделать всё, как нужно. А пока лучше отдохнуть и запастись терпением.

Вернувшись на квартиру, он нашёл Сашу в компании друга — Евгения Петухова, с которым младший Столыпин учился на одном факультете. У закипевшего самовара с баранками, заботливо принесённого Аграфеной, они горячо обсуждали литературу.

— А, Петя, вернулся! — брат поднялся со стула и подвинул к столу третий. — Не замёрз? Присаживайся, кипел недавно.

— Благодарю, — он поздоровался с Петуховым и присел.

— А мы тут о Научно — литературном обществе Ореста Фёдоровича[1] толкуем. Слышал о нём, наверное?

— Слышал.

— Мы вот думаем вступить.

— И… чем же в этом сообществе вы будете заниматься?

— Говорить о литературных вопросах, конечно же! Да, Женя?

— Хотелось бы, — подтвердил тот, — Орест Фёдорович — добрая душа, другие преподаватели не хотят особо связываться со студенческими организациями, а он согласился председательствовать, беседовать с нами, полемизировать.

— Да, Орест Фёдорович — невероятный человек! Кто-то сказал, что в юности у него умерла возлюбленная, и он сохранил ей верность, остался холостым и, по слухам, не знавал никогда женщин!

— Может, это студенческая байка? — предположил Петухов.

— Не думаю, он такой аскет и бессребреник, что с него станется!

— Я не вижу ничего сверхъестественного в том, чтобы хранить память о возлюбленной всю жизнь, — сказал Пётр, — разве обязательно любви умирать, если умер человек?

— Ты читал Достоевского, Петя? — спросил его Евгений.

— Так, кое-что.

— Он только учебники и газеты читает, — улыбнулся младший брат.

— Достоевского обязательно нужно! Невероятной силы писательский талант! — вдохновенно провозгласил Евгений. — Какие темы поднимает и как их метко, точно подаёт!

— Ты занимаешься изучением его творчества? — поинтересовался Пётр.

— Нет, вообще я хочу исследовать проповеди и проповедничество, начиная с самых древних. Но ведь Достоевского современным проповедником вполне можно считать.

— Орест Фёдорович тоже так говорит, — покивал Александр.

Пётр подождал, когда молодые люди допили чай, и Петухов, откланявшись, ушёл. Потом посмотрел на младшего брата:

— Значит, ты вступаешь в этот кружок?

— Научно-литературное сообщество, — поправил тот.

— Какая разница? Это всё по сути одно. Студенты хотят иметь законный способ собираться — как бы под присмотром профессора. Им не хочется, чтобы их разгоняли вечно, как недавно. Для образования и науки подобное не нужно, все эти объединения нужны радикалам и студентам-народовольцам, чтобы агитировать и завлекать к себе. Скажут, что будут говорить о литературе, а делать будут то же самое, что и раньше. Вот увидишь, не пройдёт и месяца, как главной книгой на повестке станет «Капитал» Маркса.

— А вдруг это вовсе и не плохая книга? Зачем судить, если не читал?

Пётр сконфузился и, помешкав, нехотя признал:

— Ну… вообще-то, я её прочёл почти полностью.

— Петя! — ошарашился Александр. — И ты ещё что-то предъявляешь по отношению к другим?

— Дело ведь не в книге, пойми, Саша! А в том, как понять её, воспринять, как на неё реагируют. Маркс пишет много правильных вещей, но к ним медленно идти нужно. Постепенно, вдумчиво, осторожно, проверяя, а действительно ли это будет работать? Никто же не может сказать, будет или нет — никто ещё не пробовал! Это теория. А молодёжь решила заменить «Капиталом» Библию, постановив, что борьба с буржуазным мышлением отменяет заветы «не убий», «не укради», «не лжесвидетельствуй». Нельзя такие теории давать в руки излишне впечатлительным.

Саша признавал рассудительность и логичность брата, поэтому не спорил. Он повёл плечами:

— Насчёт Вернадского ты оказался прав. На первые неприятности он уже нарвался в силу своего рвения.

— Это было предсказуемо.

— Но кружок Ольденбургов, всё-таки, приличный.

— С чего бы? У Ольденбургов собираются почти одни поляки. О чём бы ни говорили поляки, заканчивают они независимостью Польши и поношением всего русского. При том, что никогда они даже не пытались дать хорошую жизнь в Польше русскому и православному населению, теперь, никем не угнетаемые и не ущемляемые, они почему-то утверждают обратное. В университете самое большое землячество — польское, потом — еврейское, но их послушать — им и учиться не дают, и работать не дают, и жизни хорошей не дают! Так её никому в готовом виде не дают, её самим строить надо.

— Они утверждают, что им и строить не дают.

— Очень странно бы, если б дали, когда они для постройки выбирают уже занятые места и кричат, что надо снести всё, где уже устроились другие, чтобы им досталось место.

— Так говорит скорее Мовша Каплан с юридического, а Ольденбурги очень русские по душе люди. Фёдор в тот день, когда студенты устроили сходку, призывал их этого не делать, останавливал, как мог. Он совсем не радикал и уж точно не народоволец. Напротив, он сторонится их, как и брат его, Сергей. В обществе Ореста Фёдоровича как будто бы противовес всей этой политике, там те, кто хочет глубже с наукой соприкасаться.

Пётр вздохнул и встал из-за стола. Ему не хотелось наговаривать на людей, которых он почти не знал. Может быть, те молодые люди действительно достойные и помыслы их благородны и чисты. Однако ему всё равно не были по нраву эти собрания.

— Поздно уже, давай ложиться.

— Да, давай, — Саша поднялся. Аграфена пришла убирать посуду. — Петя, а ты… не передумал… насчёт того?

— Чего?

— Ну… Шаховского.

— Ой не упоминай этого лиходея! — перекрестилась Аграфена, тотчас распереживавшись. — Ой душегубец! Как его земля носит!..

— Нет, не передумал, — ответил поверх её причитаний старший Столыпин. — И не передумаю.

Темнеть стало совсем рано. Пока Пётр добирался до своего нового места, уже ничего не было видно. Иногда поднималась вьюга, и поездку приходилось отменять, но если он всё-таки ехал в безветренную погоду, то запасался свечой. Зажигал её, прикопанную в снег, и метился в огонёк. До Рождества оставалось меньше двух недель. В перчатках стрелять было не так удобно, а без них мёрзли руки. На всё это Пётр решительно плевал, перестав обращать внимание и на боль в руке, и на холод, и на опасность, что его всё-таки заприметят с этим странными поездками и задержат, как неблагонадёжного студента. Время поджимало. Дни бежали неумолимо. Зимние вакации замаячили на горизонте. Пётр сделал три остервенелых выстрела, и пули утонули в снегу, оставляя чёрные дыры. Стиснув зубы, он закрыл глаза и вспомнил Ольгу. Тряхнул головой. Нет, её образ размягчает его, сбивает. Он представил Ивана Шаховского, представил, как тот выстрелил в Михаила и попал. Убил его брата.

Открыв глаза, Пётр приметился к огоньку и выстрелил. Огонёк погас.

Не показалось ли? Пришлось пройти вперёд, присесть и зажечь спичку. Поднести её к погасшей свече. Фитиля и верхнего края не было — их снесло пулей. Да, это не ветер задул огонь. Это Пётр попал в свою цель. Он смог. Он научился метко стрелять. И теперь, наконец, мог вызвать на дуэль князя.

Примечание:

[1] Орест Фёдорович Миллер (1833–1889 годы жизни) — профессор истории русской литературы, преподававший в Санкт — Петербургском императорском университете до 1887 года, один из первых биографов Достоевского