От выстрела до выстрела (СИ)

Глава VII

Коронационные торжества прошли с положенным им великолепием. Но Москва не была готова проститься с теперь уже по-настоящему императорской четой и их двором, отпустить их так скоро. После коронации Александр Третий с Марией Фёдоровной посетили открытие Русского Исторического Музея, ещё даже не до конца законченного, но кое-как приведённого в порядок, чтобы царствующие особы успели обозреть его во время пребывания в первопрестольной. А дальше наметилось освящение отделанного изнутри Храма Христа Спасителя, и вновь никак нельзя было уехать не дождавшись, ведь в Москву съезжались единицы оставшихся в живых ветеранов Отечественной войны 1812 года, в честь победы в которой храм и был заложен. Обсуждения всех этих мероприятий велись в шумных и весёлых комнатах фрейлин.

— Бедный папá, он столько сил вложил в этот музей! Его беспрестанно одолевают хвори, — посетовала двадцатидвухлетняя Прасковья Уварова, чей отец, Алексей Уваров, член Санкт-Петербургской Академии наук, стал первым директором новоявленного заведения.

— Заведовать музеем всё же легче, чем какой-нибудь областью или страной, — сказала Валентина, дочь Тульского губернатора Ушакова.

— И почему мы непременно должны быть на освящении храма? — устало присела Ольга Нейдгард, перепроверившая расписание Марии Фёдоровны и отдавшая распоряжения прислуге до конца дня. Она была из самых старших фрейлин, что было странным при её привлекательности. С замужеством девушки переставали быть фрейлинами, и она бы ещё прошедшей осенью перестала ею быть, но Господь распорядился иначе. Чуть младше неё была разве что Прасковья, но некрасивость, грубый подбородок, слишком высокий лоб, узкие губы и бесцветные брови той не оставляли вопросов, почему она засиживается.

— Как же не быть? — возмущённо взмахнула руками Уварова. Она была наивно набожна, как-то по-простонародному, почти по-крестьянски, разве что не ахающая при звоне колоколов и спешащая поклониться и перекреститься в сторону благовестящего звука. — Обязательно надо присутствовать.

Раскрылась дверца и с шуршанием юбок появилась ещё одна девушка, несущая поднос, на котором горкой были навалены конверты.

— Lettres, lettres[1]! — пропела озорно вошедшая. Все присутствующие, кроме Прасковьи, чуть вытянулись.

— Для всех, Мари? — поинтересовалась Ольга.

— Je ne sais pas[2], прочтите сами.

Кто-то нетерпеливо кинулся рыться в корреспонденции. Ольга встала медленно и, с достоинством подойдя к разбираемой насыпи, легонько подвигала письма, ища, нет ли на её имя. Сердце дрогнуло. Да! Одно есть. «Pour O. Neidgard». Пальчиками вытянув его, стараясь не демонстрировать спешки, Ольга развернула письмо. Первые же строки дали ей понять, что она обманулась. И видимо это мелькнуло на её лице.

— От кого, Оля? — поинтересовалась Прасковья.

— От Маки[3].

— Я её не застала совсем чуть-чуть, иначе бы тоже познакомилась. Что она пишет? Как она?

— Всё хорошо.

— Детишек не прибавилось?

— Наверное, нет, если не пишет об этом…

— А ты, ma chère, как будто бы огорчена, — заметила Валентина, — ждала послания от кого-то другого?

— Нет, — отойдя с письмом от Маки, в девичестве баронессы Николаи, а ныне княгини Шервашидзе, Ольга постаралась напустить на себя занятой вид, но Валентина не отстала:

— От того студента, что к тебе заглядывает в Петербурге?

— Это младший брат Миши, — сухо, поджимая губы, выговорила она.

— У него нет невесты? — присела возле неё Мари, их сегодняшняя почтальонша. Глаза у неё играли любопытством и очарованием. — Il est tellement beau[4]!

— Мари, разве прилично девушке так говорить о мужчинах? — вспыхнула Ольга.

— Ничего такого я не сказала! Только то, что Мишин брат… обладает хорошим внешним видом.

— Да-а, — выдохнула Прасковья, — статный, как офицер! Странно, что студент. Не знаешь, Оля, почему он не пошёл в военные?

— Это мне неизвестно, — разговор всё больше смущал и напрягал её. Отчего у этих барышень такой повышенный интерес к Пете? Да, в своих мыслях, в своей голове, молча, она звала его «Петя», ведь с самого знакомства с ним, когда их представил Михаил, он был для неё как младший брат.

— Как его зовут? — не унималась Мари.

— Петя… Пётр Аркадьевич, — быстро исправилась Ольга и поднялась, — я забыла кое-что отдать портнихе. Вернусь позже.

У самой двери, за спиной, она услышала мечтательный голос Мари:

— Пётр Аркадьевич Столыпин… звучит! Как вы думаете, мне бы пошла эта фамилия? Мария Константиновна Столыпина!

— Лучше, чем сейчас — Ребиндер! — заметила Прасковья и фрейлины засмеялись.

Ольга закрыла за собой дверь. Да, она посмела поверить в то, что Пётр напишет ей, переступая через свою скромность. Если бы хотел, разве не написал бы? А если не хочет, то зачем начинал все эти… эти… намёки? Нет, намёки не для благородных, Петя сразу пришёл к её отцу и объяснился. Он был открыт и честен. Тогда в чём же дело? Она отпугнула его своей резкостью? Ну, хорош кавалер, которого так просто можно отпугнуть!

Слушая восторженные отзывы о его внешности, Ольга запутывалась и пугалась. Она не хотела, чтобы ей внушили что-то, советчиком должно быть только сердце. А ей и без того хватало сомнений: чувство долга и ответственность ведут Петра к ней? Или нечто большее? А видит ли она в нём кого-то отдельного, цельного, а не тень Миши? И этим хохотушкам легко веселиться не всерьёз, ведь им не нужно рассматривать брака со Столыпиным по-настоящему, а по-настоящему не на одни глаза да рост смотрят, но и на карьеру, будущее. У неё самой приданного будет раз в десять больше, чем у Столыпиных имущества. А если Петя только потому к ней пристал, что она — выгодная партия? Как тут угадаешь, если не приглядываясь и не откладывая на время? Замужество ведь самый серьёзный шаг в жизни девушки, как на него решиться?

И всё же, до чего обидно было, что он не захотел ей написать!

Пётр высадился на станции Султановская[5]. К дальним поездкам он давно привык. Имея военного отца, им с братьями не раз приходилось переезжать с места на место (сестра тогда жила с матерью, в Швейцарии). Но на Кавказ Столыпин попал впервые. Горы видел впервые. И дышал подобным воздухом — совсем иным, не таким, как в Санкт-Петербурге, не таким, как в Орловщине или Вильно, тоже впервые.

С окриками разгружались чемоданы. Доктор, с которым Петя ехал в вагоне, спустился на перрон с саквояжем и, зная куда идти, не новичок здесь, деловито пошагал искать экипаж, который должен был его встретить. Под зонтиками озирались любопытно две барышни в сопровождении старшей дамы, должно быть, их матери. Либо семья приехала к какому-нибудь генералу, либо девушек вывезли на воды, укрепить здоровье.

Не верилось, что каких-то двадцать лет назад здесь закончилась война, до того мирным, приятным и радушным казался край. Люди расслаблены, если не считать вокзальных погрузчиков и бродящих коробейников. Петру сделалось неудобно от того, что он приехал с воинственным настроем, принёс сюда не дружбу и прощение, а злобу и мщение. Но передумывать и останавливаться поздно.

Проходя мимо драгун Нижегородского полка, Столыпин услышал краем уха их разговор о том, что командир, Яков Дмитриевич, ещё не вернулся с коронации из Москвы. Упоминание этого торжества откинуло его мысли назад, туда, откуда он уехал. Ведь проезжал Москву, где была Ольга, но не стал задерживаться и пытаться увидеться с ней. Боялся утратить решительность? Или никак не мог забыть, как холодно она велела ему не писать любовных писем? А дружеское у него не вышло, не мог он кривить душой перед ней и лицемерить, заводить пустую светскую переписку о погоде, здоровье, сплетнях.

Что-то заставило его замедлиться. Нижегородский полк — в нём числился некогда знаменитый его родственник, Михаил Юрьевич Лермонтов. В него вообще часто ссылали за дурное поведение гвардейцев. И преображенцев? Петя остановился, развернулся, и подошёл к драгунам, спросив у них об Иване Шаховском.

— Знаем такого, — улыбнулся один браво, огладив усы, — а ты зачем его ищешь?

— Дело есть, — серьёзно произнёс Столыпин.

— Дело? Какое же дело у Шаховского может быть со студентом?

Несмотря на то, что Петя сменил форменный сюртук на свой обычный, для поездок, в нём всё равно угадали род занятий.

— Семейное.

— Ну, ежели семейное! — драгун украсил своё восклицание смешком. — В Кисловодске Шаховской.

— Кисловодске? А как туда добраться, не подскажете?

Усатый вытянул руку, указывая на площадь неподалёку от станции.

— Вон оттуда дилижанс ходит. Гляди, стоит ещё. Если место найдёшь — к вечеру будешь в Кисловодске.

— Благодарю! — кивнул Столыпин и поспешил к транспорту, в который набивалась часть прибывших с поездом. Удача сопутствовала ему, и место оставалось.

Спутниками его в дороге оказались два купца, один ветеринар, старуха-вдова с прислугой и адвокат. Все были значительно старше, и беседовать друг с другом не стремились. Однако путь всё же был не самый близкий и, в конце концов наболтавшись со своим товарищем, один из купцов переключил своё внимание на Петра.

— Раньше не бывали в Кисловодске?

— Никогда.

— У нас здесь красиво. Климат — великолепный, а воздух! Дышишь и исцеляешься.

— Да, воздух замечательный, — согласился Петя.

— Где вы остановились?

— Нигде, — растерялся, но не стал сочинять студент.

— Как же так? А к кому вы едете?

— К знакомому… я ненадолго. Буквально на один день.

— И всё же голову положить где-то на ночь нужно будет! Снимите комнату в ребровских[6] домах…

— Простите, а вы… не знаете, где в Кисловодске сорок четвёртый полк размещается?

— Как же не знать? Все военные в казармах, на территории бывшей крепости.

— Благодарю.

— У вас служит кто-то? Брат?

— Можно и так сказать.

Своею неразговорчивостью Столыпин отбил желание с собой разговаривать. Ему этого и не хотелось. Каждая верста, прокатывающаяся под колёсами дилижанса, приближала его к заветному. То, к чему он так упорно шёл несколько месяцев! В это поверить было страшно, чтобы не сглазить, как тогда, зимой, когда он пришёл к Преображенским казармам, а Шаховского в них не было. Хоть бы не повторилось! Проделать такой путь и остаться ни с чем? Это была бы слишком злая насмешка судьбы.

Ехали часа четыре, не меньше, с остановками. В Кисловодск добрались, когда уже стемнело. Улочка, на которой вышли пассажиры, подсвечивалась шестью фонарями. Дальше дорога тонула в темноте и лишь огоньки каких-то окон там и тут выдавали присутствие людей. Пётр спросил у кучера, в какую сторону крепость?

— А вот на самый юг держи, на окраину. Не сворачивай никуда, к ней и придёшь.

Оторвавшись от остальных, он пошагал, приглядываясь к синим теням деревьев и светлеющей протоптанной дорожке. Глаза постепенно привыкали, становилось не так уж и темно. Столыпина удивляло, насколько тёплым был вечер. Одновременно свежий и сладкий воздух, пахнущий неведомыми ароматами, может, магнолиями, а может виноградниками, совсем не давал прохлады, а приятно грел, и ветерок, когда касался лица, тоже ощущался тёплым. Цикады стрекотали, незримые и непривычно громкие. Местные давно не замечали их, а Столыпина звук завораживал, вызывая мурашки. Звёзды над головой крупные, совсем не северные. Юг. «Как жаль, что я тут не для любования природой» — подумал Пётр. Всё вокруг располагало к тому, чтобы присесть, задрать голову, прислушаться и насладиться летним мгновением, а не лететь, как бабочка к огню, рискуя жизнью.

Кучер оказался прав, крепость пройти мимо было нельзя. Дальше неё ничего не было, и в её каменную стену упирался путь. Ворота на ночь заперты. За ними, где-то в конюшнях, послышалось лошадиное фырчанье. Приглушённо доносились голоса. По рассказам покойного Михаила Пётр знал, что казармы редко когда полностью спят. Там должны быть дежурные, постовые. Зайдя чуть со стороны, Столыпин увидел свет в узком окне стены. Постучал. Несколько секунд спустя там мелькнула тень. За мутным стеклом показалось какое-то мужское лицо.

— Чего надобно⁈ — глухо спросило оно.

— Я к князю Шаховскому! — постарался как можно чётче и громче, чтобы его услышали, произнести Пётр.

— С какой целью⁈ — его услышали.

— Послание.

Поднеся к окну лампу, чтобы свет упал на беспокоившего, офицер оглядел Столыпина и, мотнув головой, отошёл от окна. Совсем ли? Решил, что какой-то безумец бродит? Второй раз стучать казалось некрасивым, тем более что свет гореть перестал. Офицер лёг спать?

Послышался скрежет замка. Ворота! Петя скорее вернулся назад, к ним. В приоткрытом зазоре показалось двое. Один держал лампу — видно он с ней и пришёл сюда из комнаты. Второй держал ружьё.

— Давай сюда своё послание, — протянул руку офицер.

— У меня устное, — сообщил Столыпин.

— Устное? — переглянувшись, оба хмыкнули. — Ты кто таков?

— Пётр Аркадьевич Столыпин, студент третьего курса Его Величества Императорского университета Санкт-Петербурга. Честь имею, — почти по-военному отрапортовал себя молодой человек.

— Столыпин? Ты не из тех ли Столыпиных, одного из которых убил Шаховской?

— Так точно, — сдерживая тяжесть на сердце и гнев, подтвердил Пётр.

— И чего тебя сюда нелёгкая принесла? — офицер нахмурился: — Ты с оружием?

— Извольте досмотреть, если нужно. Но допустите поговорить с князем.

Позволив Петру переступить порог крепости, двое посветили на него тщательно, убеждаясь, что ни ножа, ни револьвера на нём нет.

— Ну, иди за нами. Шаховской ещё не спит, — один сказал другому: — Вот Ивану сюрприз на ночь глядя!

Столыпина провели, как он понял по размещению, в ту комнату, свет из которой его и привлёк. Только оказалось, что это длинное дежурное помещение в четыре окна, но три из них были завешаны, чтобы не привлекать внимание. А дежурные, тем временем, играли в карты, пили и курили, так что под потолком висело белёсое облако. На столе, между кружками, валялись мелкие монеты. Хлопки картами и хохот наполняли душные каменные своды.

— Иван! — проголосил несущий лампу. — Тут к тебе гость!

Пётр вкопался, уставившись на того, кому это сообщили. Вот он — убийца брата. Сидит лицом ко входу, усы аккуратно подстрижены, глаза горят азартом, губы и без усмешки язвительны, а щёки, даже при жёлтом свете фитиля, бледны. Он напомнил какого-то гоголевского персонажа, нечестного на руку или связавшегося с нечистью. Отдавая себе отчёт в том, что не способен объективно воспринять внешность этого человека, Петя проникся неприязнью.

— Неужели⁈ — не отрываясь от игры, бросил Шаховской. — Если это не хорошенькая барышня, я никого не жду!

— Доброго вечера, господа, — пересиливая себя, студент на отвердевших ногах подошёл к столу, — князь Шаховской… — тот продолжал следить за игрой, не повернув головы. Собравшись с духом и осмелев, Пётр властно, низко прикрикнул: — Имейте уважение смотреть, когда к вам обращаются!

Не ожидавший такой дерзости, князь действительно поднял глаза и оцепенело воззрился на юношу. Окружавшие тоже притихли, и на их выражениях читалось предупреждение о взрывном характере Шаховского. Однако его реакцию предвосхитили:

— Я требую у вас сатисфакции, — спокойно произнёс Пётр.

— Вы… что? — губы Ивана Николаевича дёрнулись, иронизируя над выходкой, которую он до конца не понял.

— Я вызываю вас на дуэль. Хочу с вами стреляться, — расшифровал изумивший князя.

— А вы… кто такой будете?

— Пётр Аркадьевич Столыпин, — без подробностей повторил студент, здраво рассудив, что по фамилии и отчеству Шаховской поймёт лучше, кто перед ним.

— Столыпин? — негромко произнёс князь. — Ещё один?

— Да, я брат Михаила.

— Это я понял. Хотя вы не сильно похожи, — Иван положил карты и подвинул кружку из-под локтя к полупустой бутылке.

— Когда вам удобно будет устроить дуэль?

— Я не буду с тобой стреляться, — поведя сморщившимся носом, мотнул головой Шаховской, — мне что, весь ваш род перестрелять?

— Не будьте столь самоуверенны, князь.

— У вашего отца ещё есть сыновья?

— Какое это имеет отношение к делу?

— Пытаюсь понять, сколько пуль надо припасти ещё, — засмеялся Иван, поглядев на четверых других офицеров, как бы ища поддержку в шутке. Те не обманули его ожиданий и тоже погоготали. — Наверняка же за твоей смертью явится ещё Столыпин какой-нибудь?

— Так вы принимаете вызов?

— Нет, я пытаюсь объяснить тебе, — явно нетрезвый Шаховской перешёл на «ты». Фамильярность и умение оскорблять, собственно, и были причиной его дуэли с Михаилом. Он мало считался с теми, кто ниже его по статусу, силе, возрасту. — Объяснить, чтоб ты уносил ноги и не строил из себя героя. Ты хоть стрелять умеешь?

— Дуэль покажет.

— Ох как он серьёзно настроен! — продолжал потешаться князь. — Единственное, что покажет дуэль — это твою глупость и наивность. Я в Турецкую войну знаешь, сколько башибузуков перестрелял? Я их налету снимал! Как уточек. А перестрелки в горах — это тебе не на полянке друг на друга пялиться! Так что, вот что… как тебя там? Пётр? Ступай отсюда, Петя, пока я не передумал.

Бравада и брызжущая уверенность князя вывели Столыпина из себя, и он, вынув перчатку из кармана, не сильно, но хлёстко размахнувшись, швырнул её через стол. Она угодила точно в лицо князя. В помещении воцарилась тишина. Офицеры испугано посмотрели на Петра. Потом на Шаховского. Последний, опустив взгляд за отскочившей от его носа перчаткой, взял её, сжал в кулаке и медленно поднялся, переводя глаза на Столыпина.

— Ах ты щенок…

— Ваня… — попытался потянуть его назад за руку игровой товарищ, но Шаховской выдернул руку.

— Стреляемся на рассвете!

— Вы будете в состоянии? — холодно осведомился Столыпин. — Вы сейчас пьяны и на утро у вас могут трястись руки. Я готов подождать.

— Ты из себя тут благородного корчить будешь? Ещё один правильный? — делаясь всё громче, зло и нервно кинул перчатку на пол князь. — Михаил такой же был! Заступник слабых выискался! Ну ничего, один уже доискался справедливости, и ты доищешься!

— И всё же вам бы проспаться…

— Завтра! На рассвете, я сказал! — грубо выкрикнул Шаховской. Теперь, когда он стоял, по его шатаниям было очевидно, как много он выпил. — Не опоздай, фигляр!

Столыпин отвесил вежливый поклон:

— Как вам будет угодно, князь. До встречи!

Примечания:

[1] Письма, письма! (фр. яз.)

[2] Я не знаю (фр. яз.)

[3] Макой звали баронессу Марию Александровну Николаи, которая совсем недолго была фрейлиной вместе с Ольгой Нейдгард, в первый год поступления ко двору той

[4] Он такой красивый! (фр. яз.)

[5] До 1922 года так называлась станция Минеральные воды

[6] А. Ф. Ребров — один из первых градостроителей Кисловодска, к моменту повествования он уже более двадцати лет как умер, его наследники поделили имущество и оно оказалось в разных руках сдаваемое на сезон в аренду, но дома всё равно были известны, как принадлежавшие некогда Реброву (у него останавливались и Пушкин, и Лермонтов, и Давыдов)