Парижская страсть

36

Это была аллегорическая гравюра, которая представляла лето в образе женщины перед портиком. Несколько стариков вдали напоминали о прошедшей зиме. Осень и весну представляло множество второстепенных персонажей, мечтательных и радостных. Этот рисунок Ватто мой отец купил на публичных торгах в Монте-Карло, за несколько часов до смерти.

Аукцион был напряженным, хотя происхождение гравюры вызывало сомнения. Но мой отец был счастлив ее приобрести, он мне звонил, перед тем как выехать в Ниццу, где он должен был сесть на самолет. Это будет, сказал он мне, восхитительное украшение его коллекции. Эта гравюра привнесет в нее радость и легкость. Не достаточно ли, по его мнению, проводить несколько минут в день перед этой картиной, чтобы отвести беду? Во всяком случае, это были последние слова, которые я слышал от него.

Потом он остановился в Вильфранше — хотел показать Орсини свое новое приобретение. Тот начал выискивать недостатки рисунка, потому что не владел им. Потом Орсини стал сомневаться в его подлинности и хотел вызвать эксперта, чтобы доказать отцу, что его прокатили. Это соперничество между ними длилось более тридцати лет. И каждый раз счет оказывался не в пользу Орсини, и он долго страдал от унижения, поддерживать которое было, быть может, ошибкой со стороны отца. В тот день они особенно бурно выясняли отношения — все в кучу: упреки, злость, прошлые обиды… Орсини завидовал моему отцу — тот презирал его в ответ. Отец выезжал из Вильфранша в гневе. Он, без сомнения, ругал себя за то, что позволил этой фальшивой дружбе тянуться слишком долго, и говорил себе, что пора этому положить конец.

Часто я воображал состояние духа этого человека, когда он садился в машину. Должно быть, он был доволен, в очередной раз вызвав зависть коллеги, с которым у него были старые счеты. Должно быть, он чувствовал красоту пейзажа, каждый оттенок которого был дорог ему. Должно быть, он думал о давней страсти к красоте, страсти, подчинившей его себе и побуждавшей сплошь и рядом предпочитать искусство людям. Вспоминал ли он в тот день о моей матери? Понравился бы ей этот рисунок? Подарил бы он ей его? Во всяком случае, он никогда о ней не говорил. Он даже старался никогда об этом не думать.

Не позволил ли он себе отвлечься? Не захотел ли он, ведя машину, разглядеть получше какую-нибудь деталь рисунка, который он положил рядом с собой? Не было ли у него приступа печали, которая возвращалась к нему каждый раз при воспоминании о моей матери? Спустя немного времени после отъезда его машина, двигаясь вдоль обрыва при выезде из Вильфранша, сделала резкий поворот, врезалась в кедр и свалилась в овраг. Его труп нашли среди камней и обломков. И этот рисунок, чудом уцелевший — разбилась только рама, был молчаливым свидетелем его агонии. Когда мне его восстановили, он был немного запачкан кровью, так что уже нельзя было разглядеть лица женщины перед портиком. Радость и легкость закончили свой путь в груде металла. Смерть в этот день была кровавой аллегорией лета, это было последнее, что видел мой отец перед тем, как покинуть мир. С тех пор я не доверяю лету. Мне кажется, что ему более, чем другим временам года, свойственна трагедия.