Пепел. Гори оно все... (СИ)

24

Утро облегчения не принесло. С первыми лучами солнца и летней духотой, проникающей даже через прохладу утра, Альбина ощутила себя словно в склепе, в душном, давящем на голову склепе из собственного тела и мыслей. Подушка, простынь, одежда, одеяло все насквозь промокли от ее пота, липли к телу, видимо ночью ее не слабо трясло. Но встать и дойти до ванной она даже не пыталась. Только сбросила с себя одежду и сползла на пол.

Все, чем она жила ранее, все, во что верила, все что уважала и ценила, казалось ей сейчас пустым и ненужным. И дело было даже не в Артуре. Кто из людей не переживал предательство и измену, кого не бросали ради других? Нет. Дело было в том, что она изначально жила не правильно, не так, как должна была жить.

Кому нужна была её доброта, которой она так гордилась? Те улыбки, что она дарила прохожим, тёплые слова, которыми согревала друзей, бесконечные часы, проведённые за чужими заботами? Кому нужна была её любовь, которую она разливала щедро, как воду из треснувшего кувшина, не замечая, что сама остаётся пустой? Кому нужна была её забота, её привычка замечать мелочи — как кто-то сутулится от усталости, как дрожит голос от скрытых слёз, как тень одиночества ложится на чужие лица? И главное — кому нужна была она сама? Та Альбина, что верила в добро, в светлый, справедливый мир, в то, что любую беду можно одолеть, если приложить достаточно усилий? Та Альбина, которая смотрела на людей с гордостью и надеждой, будто они — её большое, шумное, несовершенное, но любимое семейство?

Теперь она видела лишь пустоту. Люди, которых она считала близкими, растворялись в своих делах, их лица в её памяти становились размытыми, как отражения в мутной воде. Её доброта не спасла никого, её любовь не удержала Артура, её вера не защитила её саму. Лёжа на полу, она смотрела в потолок, где паутина в углу дрожала от лёгкого сквозняка, и думала: может, всё это время она была лишь тенью, отбрасываемой чужими жизнями? Может, её настоящая суть — это не свет, а эта тьма, что теперь сгущалась в груди, давила на рёбра, не давая вдохнуть?

Гнева не было, злости не было, была лишь боль: внутренняя, та, при которой каждый вздох кажется подвигом и физическая, от которой слезы наворачивались на глаза, которая пронзала каждую клеточку ее мозга, стоило сделать лишь одно движение, даже просто повернуться на бок.

А ещё внутри неё зарождался огонь. Сначала это были лишь искры — крошечные, болезненные, как укусы ос, вспыхивающие где-то в глубине груди, там, где сердце ещё пыталось биться. Но с каждой минутой, с каждым тяжёлым ударом пульса, они множились, разгорались, сплетаясь в дрожащие языки пламени. Огонь рос медленно, но неумолимо: сначала жаркий костёр, потрескивающий в её рёбрах, затем яростный пожар, охватывающий всё её существо, и, наконец, пламя — всепоглощающее, дикое, не знающее пощады. Оно пожирало её боль, но не для того, чтобы исцелить, а чтобы заменить её собой. Оно выжигало её любовь — ту, что она так щедро дарила Артуру, ту, что заставляла её верить в тепло чужих рук. Оно испепеляло её чувства: радость от утреннего солнца, гордость за маленькие победы, надежду на завтрашний день. Всё, что делало её Альбиной, обращалось в пепел, а жар, оставшийся после, был не живительным, а опустошающим, как дыхание пустыни. Лёжа на полу, она почти видела этот огонь: он танцевал в её венах, трещал в костях, и в какой-то момент она подумала, что наверное, так выглядит смерть.

И все же одна мысль удерживала ее, не давая огню завладеть ею полностью. Мысль, что билась на самой границе сознания. Мысль, что кому-то, очень близкому и родному сейчас больно не меньше ее самой.

Она заставила Альбину дотянуться до телефона, лежащего на полу среди смятых простыней. Пальцы, дрожащие и липкие от пота, едва удержали холодный пластик. Экран загорелся, и она посмотрела на него невидящими глазами, словно через мутное стекло. Девятнадцать пропущенных от Эльвиры — пламя в груди вспыхнуло с глухим треском, будто кто-то подбросил сухих веток в костёр. Пять — от Артура — и огонь взвыл, обжигая рёбра, выжигая остатки её любви, оставляя лишь горький дым. Восемь — с неизвестного, скрытого номера, последний в три часа ночи — на пожар в её душе пахнуло ледяным ветром, от которого пламя на миг замерло, сжалось, словно в страхе. И двенадцать — от Димы… Волна ледяной воды хлынула в её грудь, гася огонь, но не принося облегчения — только холод, от которого зубы стучали, а сердце сжималось.

Она закрыла слезящиеся глаза, машинально набирая номер друга. Пальцы двигались сами, как будто тело помнило то, что разум уже забыл. Гудки казались бесконечными, каждый — как удар молота по её вискам.

— Аля… — хриплый голос Димы, пропитанный болью, отчаянием, невыплаканными слезами и тоской, ворвался в её сознание, как глоток воздуха в лёгкие утопающего. — Ты как? — И даже сейчас, в этом надломленном тоне, его первые слова были о ней.

— Я жива, — глухо отозвалась она, её голос звучал чужим, словно принадлежал кому-то другому. — Ты…

— Около твоего дома… — Его слова повисли в тишине, тяжёлые, как мокрый снег.

— Дима…

— Я испугался… — Его голос дрогнул, и она почти видела, как он сжимает телефон, как его пальцы белеют от напряжения. — Думал, если утром не дозвонюсь — взломаю дверь. Аля…

В этот момент в дверь постучали — тихо, но настойчиво, будто кто-то боялся спугнуть тишину. Альбина, сгорбившись, не замечая, что на ней лишь тонкое бельё, пропитанное потом, доползла до прихожей. Пол под босыми ногами был холодным, шершавым, и каждая царапина на коже отдавалась болью в её теле. Она повернула замок, не глядя, не думая, и дверь распахнулась.

Дима стоял на пороге, и его вид ударил её сильнее, чем огонь внутри. Он изменился за одну ночь. Кожа стала бледной, почти серой, как у человека, который не спал неделями. Под глазами залегли глубокие тени, словно кто-то нарисовал их углём. Но хуже всего были его глаза — тусклые, пустые, как окна заброшенного дома. В них не осталось ни искры того Димы, который всегда умел её рассмешить, который подхватывал её шутки и смотрел на неё с теплом, способным растопить любой лёд. Теперь в его взгляде была только боль — та же, что жгла её саму. Он шагнул вперёд, и Альбина, не сдержавшись, рухнула в его объятия, чувствуя, как его дрожащие руки обнимают её, словно боясь, что она исчезнет.

- Тебе нужно поесть…. – после долгого, очень долгого молчания, просто обнимая подругу, держа ее в руках, глухо заметил Дима.

- Ты хочешь? – так же вяло спросила она.

- Нет….

- Тогда и не заставляй….

Они сидели на полу кухни, глядя как косые лучи солнца скользят по полу, отмеряя тяжелые часы.

— Что дальше? — наконец спросила Альбина, её голос был глухим, чужим. Она уткнулась виском в плечо Димы, чувствуя, как его тепло — единственное, что ещё удерживало её в этом мире.

— Не знаю, Аль… — тихо, почти шёпотом ответил он. Его пальцы, сжимавшие её руку, слегка дрогнули. — Она мне сказала, что у них всё серьёзно… Очень серьёзно…

— Даже не сомневаюсь… — Альбина не плакала, но её слова прозвучали как всхлип, полный горечи. — Эля своего не упустит… Она не из тех, кто отступает…

Её голос задрожал на имени Эльвиры, и она замолчала, словно одно это слово выжгло остатки сил. Эльвира — яркая, уверенная, с её острым взглядом и улыбкой, которая могла очаровать или ранить. Альбина вспомнила, как Эля всегда знала, чего хочет, как умела брать своё, не оглядываясь на тех, кто остаётся позади. И теперь она забрала Артура. А может, и не только его.

Тишина вернулась, томительная, тягучая, как смола. Она растянулась на долгие минуты, может, на полчаса, пока солнечные лучи не сдвинулись, оставив их в тени. Ни он, ни она не двигались. Не было сил.

- Тетя Аня знает?

- Не знаю…. она звонила, но я… она предупреждала, Дим. Мама единственная предупреждала….

- Позвони ей…. Может… она старше нас…. Она…. Может….

- Что она может, Дим? Что теперь вообще можно сделать? Если там любовь…..

И всё же Альбина, собрав остатки сил, взяла телефон с потрескавшегося кухонного стола. Экран моргал уведомлениями, и она увидела: три пропущенных звонка от мамы, вчера, ближе к вечеру. Потом звонки прекратились — мама, как всегда, знала её слишком хорошо. Знала, что в такие моменты лучше не лезть в душу, не трогать раны, пока они не перестанут кровоточить. Но сейчас Альбине вдруг отчаянно захотелось услышать её голос — тот самый, родной, что успокаивал её в детстве, когда мир казался слишком большим и страшным.

Мама… Она всегда любила Эльвиру больше — яркую, дерзкую, ту, что умела заполнять собой любую комнату. Но она была мамой. Мамой, которая дула на разбитые коленки Али, когда та падала с велосипеда. Мамой, которая обнимала её, когда зимний ветер пробирал до костей. Мамой, которая ночи напролёт сидела у её кровати, когда жар превращал мир в лихорадочный кошмар, и шептала: «Всё будет хорошо, моя девочка». Альбина набрала номер, и в этот момент поняла: ей нужно мамино тепло, мамины слова, мамина любовь. Пусть хоть мама не отвернётся.

Анна сняла трубку после первого гудка, будто ждала.

— Аля… — Её голос был мягким, но с ноткой усталости, как будто она уже пережила эту бурю вместе с дочерью.

— Мам… — Голос Альбины дрогнул, и слёзы, которые так долго жгли глаза, наконец хлынули по щекам, оставляя горячие дорожки на холодной коже.

— Я знаю, дочка. Уже знаю, — сказала Анна, и в её тоне было столько тепла, сколько Альбина не слышала давно.

— Она рассказала, да? — Альбина сглотнула ком в горле, чувствуя, как имя Эльвиры застревает на языке, словно яд.

Тишина в трубке повисла, тяжёлая, как свинец. Затем — глубокий, почти болезненный вздох.

— Мам, мне так… больно… — Альбина подняла глаза к потолку. Слёзы текли неудержимо, и она не пыталась их остановить. — Так больно, что я не могу дышать…

— Это пройдёт, Аль, — вздохнула Анна, и её голос стал чуть твёрже. — Вы с Артуром… вы ведь недолго встречались. Это не конец света.

Альбине показалось, что её ударили — не по щеке, а прямо в сердце, острым, холодным лезвием. Она замерла, всё ещё сжимая телефон, не веря своим ушам.

— Мам… — Голос сорвался, став тонким, почти детским.

— Послушай, Аль, — зачастила Анна, будто стараясь заполнить тишину. — Я понимаю твою боль, твою злость, даже зависть, но послушай: то, что произошло, было ожидаемым. Ты же видела, как они смотрят друг на друга.

— Ожидаемым кем, мам? Тобой? — Альбина вскочила на ноги, игнорируя боль, что прострелила колени. Её голос сорвался на крик, резкий, полный ярости и отчаяния. — Ты знала? Знала, чёрт возьми, и молчала?

— Не смей на меня орать! — отчеканила Анна, и её тон стал ледяным, как в те моменты, когда она ставила точку в спорах. — Я видела это с самого начала, Альбина. Они — как две половинки одного целого. Я предупреждала тебя, чтобы ты не строила иллюзий, но ты предпочла закрыть глаза!

— Мама! — Альбина задохнулась, её голос пресекся, как будто воздух закончился. — Неужели ты… О господи… Ты на её стороне?

— Эля любит Артура, Артур любит её, — устало, почти равнодушно произнесла Анна. — Лучшее, что ты можешь сделать, — принять это и жить дальше.

— Ненавижу… — вырвалось у Альбины, хрипло, яростно. Она не знала, кому это адресовано — Эльвире, Артуру, маме или самой себе. Слёзы жгли щёки, а огонь, что тлел в груди, вспыхнул с новой силой, готовый испепелить всё.

— Прекрати истерику, — рявкнула Анна. — Что от неё толку? Эльвира — твоя сестра, Альбина. Радуйся, что она нашла своё счастье. Сейчас ты злишься, но со временем поймёшь, что всё к лучшему.

Дима, сидевший рядом, больше не мог молчать. Его глаза, тусклые минуту назад, теперь горели, как два яростных фонаря, полные гнева и боли. Он вырвал телефон из дрожащих рук Альбины, его пальцы побелели от силы, с которой он сжал трубку.

— Тётя Аня, это подло! — прорычал он, и его голос дрожал от ярости. — Эльвира поступила как последняя сука, и вы это знаете!

— Тем, что бросила тебя, Дима? — Голос Анны стал резким, почти ядовитым. — Ты правда думал, что она останется с тобой навсегда? Ты хороший парень, но ты не тот, кто ей нужен. Прими это и не лезь в их жизнь.

Дима швырнул телефон на стол, и тот с глухим стуком ударился о деревянную поверхность. Впервые в жизни Альбина видела его таким: его трясло от бешенства, от ненависти, от боли, которую он больше не мог держать в себе. Его кулаки сжались, а дыхание стало тяжёлым, рваным, как у зверя, загнанного в угол. Альбина смотрела на него, и её собственная ярость, смешанная с отчаянием, отражалась в его глазах.

А потом Альбина закричала. Её крик разорвал тишину, как вой раненой волчицы, у которой отняли всё, что она любила. Он был диким, надрывным, полным боли, что копилась годами, вырываясь теперь в бессвязных, хриплых фразах. Её тело била дрожь, слёзы текли по щекам, смешиваясь с пылью на коже, но она не могла остановиться. Она вскочила на ноги, шатаясь, словно пьяная, и её голос, сорванный, полный ярости и отчаяния, заполнил маленькую кухню, отражаясь от облупившихся стен.

— Никто! — кричала она, глядя на Диму, но видя перед собой лица матери, сестры, всех, кто отворачивался от неё. — Никто, Дима! Теперь я поняла… Всё поняла! Они никогда не видели меня! Никогда! Я для них — пустое место! Удобная, да? Всегда на подхвате, всегда с улыбкой, всегда готовая выслушать, помочь, подставить плечо! Но любить? Быть любимой? Нет, это не для меня! Это для Эльки! Для её сияющих глаз, для её смеха, для её… её чёртовой жизни, которая всегда важнее моей!

Она задохнулась, но продолжила, её голос дрожал, срываясь то на хрип, то на истерический смех. Она схватилась за край стола, чтобы не упасть, и её пальцы побелели от напряжения. Её взгляд метался по комнате, словно искал ответы в потрескавшемся линолеуме или в тенях на потолке.

— Мама… — Она сплюнула это слово, как яд. — Мама всегда любила её больше! Всегда! Я была просто… тенью! Тенью Эльвиры! «Аля, будь умницей», «Аля, не спорь», «Аля, Эля лучше знает»! А я что? Я старалась! Я верила, что если буду доброй, если буду любить, если буду… чёрт возьми, идеальной, они меня заметят! Но нет! Я — кошелёк, Дима! Опорная стена, которую можно пинать, пока не рухнет! А Паша… — Она захохотала, но смех был полон слёз, резкий, как звук разбитого стекла. — Паша! Вот мой уровень, да? Мой потолок! Быть с кем-то, кто меня использует, кто видит во мне только… что? Не любовь, не страсть, а просто… «Аля сойдёт»! Пашенька- вот мой потолок, Дима! Ты знаешь, как это было? Его звонки среди ночи, его сообщения, полные угроз, его тень за углом, когда я возвращалась домой! Я боялась, Дима! Боялась, а мама… мама сказала: «Сама виновата, Аля, не надо было его провоцировать»! Провоцировать! Я просто хотела быть любимой, а получила… это! Это мой предел, да? Это всё, чего я достойна в их глазах? Быть жертвой, быть использованной, быть той, кого можно бросить, потому что я не Эльвира!

Её голос сорвался, и она рухнула обратно на пол, обхватив себя руками, словно пытаясь удержать то, что ещё оставалось от неё самой. Слёзы текли неудержимо, оставляя мокрые пятна на её коленях, а грудь вздымалась от тяжёлых, рваных вдохов. Она дрожала, её пальцы впивались в кожу рук, оставляя красные следы. Дима смотрел на неё, и его лицо, бледное, с тёмными кругами под глазами, было смесью боли, гнева и беспомощности.

Они смотрели друг на друга, понимая, что пламя сжирает их обоих.