Пепел. Гори оно все... (СИ)

28

Дима ходил по комнате из угла в угол, взбешенный как хорек и шипящий как дикий кот. Его трясло от ненависти и злобы.

Альбина лежала на его кровати, укутанная в выцветшее одеяло, с грелкой, прижатой к ледяным ногам. Её тело всё ещё дрожало, несмотря на тепло, как будто холод, что поселился в её душе после слов Ярослава, его поцелуев, его предложения, вымораживал её изнутри. Она свернулась калачиком, её лицо было бледным, а глаза — пустыми, как будто вся жизнь вытекла из них. Телефон, лежавший рядом, казался ядовитым, как змея, готовая ужалить.

— Значит, вот как… — шипел Дима, его голос был пропитан бессильной яростью, как яд. — Твари… Реально твари… Аль… Подлые, неуёмные твари… — Он запнулся, его взгляд метнулся к ней, и в нём была не только злость, но и боль, такая же глубокая, как её собственная. — Вот, значит, про что говорила Эля, когда намекала, что тебе найдут кого-то… Сука…

Он со всей силы ударил кулаком об стену, и звук глухого удара эхом разнёсся по комнате. Дима завыл — не от физической боли, а от осознания, насколько они оба оказались преданными, раздавленными, использованными. Его кулак остался прижатым к стене, кровь проступила на костяшках, но он, казалось, не замечал. Он задыхался от ненависти — к Эльвире, к Артуру, к Ярославу, к миру, что растоптал их.

Альбина уткнулась лбом в колени, её пальцы сжали одеяло так, что побелели костяшки. Она не плакала — слёзы так и не пришли, оставив только пустоту и холод. Телефон завибрировал, и она вздрогнула, как от удара. Экран осветился сообщением: зачисление неприличной суммы на её счёт, а ниже — короткое: «Отдохни в выходные». Подпись не требовалась — она знала, от кого это. Её желудок сжался, как будто её ударили, и она с отвращением швырнула телефон Диме, не глядя на него.

- Увольняйся, Аль, - хмуро сказал Дима, садясь к ней в ноги. – Увольняйся к херам собачьим. Не нужны тебе ни их поганые бабки, ни…. Да ничего не надо. Проживем. Я получил сегодня перевод за работу. На пол года спокойной жизни хватит….

- Дим, - тоскливо отозвалась Альбина. – ты что, не понимаешь? Ярослав, он же как Паша, только сильнее. Ты думаешь он отпустит то, что считает своим? Ты думаешь, он просто так оставит меня в покое? Раньше его Артур сдерживал…. А сейчас…. Боже, - простонала она. – Мы ведь действительно, возможно, станем одной семьей…. Димка…. За что? Где я в этой жизни кошке хвост оторвала, что меня так судьба херачит?

Дима молчал, его челюсть сжалась, а глаза потемнели от боли. Он смотрел на неё, и в его взгляде была не только ярость, но и нежность, как будто он видел в ней не только жертву, но и ту, ради кого готов бороться. Он медленно взял её руку, его пальцы, грубые и тёплые, сжали её ледяные ладони, и на этот раз он не отпустил.

— Аль… — начал он, его голос был хриплым, но твёрдым, как якорь. — Я понимаю. Понимаю, что он… что они… как гиены. Но ты не их. Ты не Пашина. И не Ярослава. Ты — моя. — Его голос дрогнул, но он продолжил, его глаза горели решимостью. — Мы найдём выход. Я не знаю как, но найдём. Уедем, если надо. Сменим город, страну, всё к чёрту. Но я не дам ему забрать тебя. Не дам.

Дима придвинулся ближе и обнял её за плечи, притянув к себе с такой силой, что казалось, он хочет защитить её от всего мира. Его объятия были крепкими, но в них не было ни страсти, ни собственничества — только тепло, нежность, как будто он пытался передать ей часть своей жизни, своей силы. Альбина спрятала лицо у него на плече, жадно вдыхая знакомый запах его порошка и геля для бритья — простые, земные ароматы, которые были единственным, что ещё казалось настоящим. Она закрыла глаза, чувствуя, как дрожь, что сотрясала её тело с момента бегства из офиса, постепенно стихает, растворяясь в его тепле. Его сердце билось ровно, и этот ритм был как якорь, удерживающий её от падения в пропасть.

— Дим… — тихо сказала она, её голос был слабым, но в нём была тоска, как будто она боялась, что слова разобьют этот хрупкий момент.

— Что, маленькая? — отозвался он, его голос был хриплым, но мягким, как старое одеяло, в которое она куталась. Он слегка отстранился, чтобы посмотреть на неё, и его глаза, полные боли и нежности, встретились с её взглядом.

— Я их ненавижу… — прошептала она, её слова были как яд, вытекающий из раны. — Всех… Понимаешь? Даже мать… — Её голос дрогнул, и она сжала одеяло, её пальцы побелели от напряжения. — Она, если узнает, знаешь, что скажет? «Алька, переведи мне половину. Тебе Ярослав ещё выделит, а мне надо навоз купить… Ты же теперь начальник отдела…» А меня трясёт от ненависти…

Дима молчал, его рука гладила её плечо, но его челюсть сжалась, а глаза потемнели от гнева. Он знал её мать — знал эти звонки, эти требования, знал, как они ранили Альбину, как заставляли её чувствовать себя инструментом, а не дочерью. И теперь, с Эльвирой, Артуром, Ярославом, этот мир предательства сомкнулся вокруг них, как клетка. Он сжал её сильнее, его пальцы дрожали, но он не отпускал.

— Аль… — начал он, его голос был низким, пропитанным болью, но твёрдым, как скала. — Ненавидь их. Ненавидь сколько хочешь.... потому что я тоже ненавижу.... твоя мать сегодня на мою заявление написала.... что мама эту суку малолетнюю ударила....

Альбину словно ударили под дых. Её желудок сжался, и она почувствовала, как её едва не вывернуло наизнанку. Её глаза расширились, серые, как пепел, но стремительно темнели, наливаясь тьмой, как будто ненависть, что копилась в ней, теперь выплёскивалась наружу.

— Мама завтра к нам приедет, — продолжил Дима. — Она тебя одну и любит… Ненавидь, Аль… Потому что есть за что.

Его слова были как разрешение, как ключ, отпирающий клетку, где она держала свою боль. Альбина сглотнула, её горло сжалось, но она заставила себя говорить, её голос был тихим, но полным яда, как змеиный укус.

— Я хочу… — начала она, её глаза горели, тьма в них была почти осязаемой. — Дим… Я хочу… чтобы им было больно. Очень больно… Как нам сейчас… Чтоб их рвало от боли, понимаешь? Всех. Мать, Эльку, Артурика… Ярослава. Всех.

Её слова повисли в воздухе, как чёрный дым, и в этот момент что-то изменилось. Ненависть, что жила в ней, перестала быть просто болью — она стала чем-то большим, чем-то опасным. Её пальцы сжали одеяло, её ногти впились в ткань, но она не чувствовала боли. Только тьму, что росла в ней, как буря.

Дима замер, его рука на её плече дрогнула, и он медленно поднял голову. Его глаза встретились с её, и в них плескалась та же тьма — не просто гнев, а что-то глубже, что-то, что пугало и притягивало одновременно.

— Я тоже… — внезапно признался он, его голос был низким, почти шёпотом, и он уткнулся лбом в её плечо, как будто искал укрытия в ней, как она в нём. — Очень хочу, Аль…

Они синхронно подняли головы и посмотрели друг на друга. Их глаза, серые и синие, были зеркалами, полными тьмы — ненависти, боли, желания отплатить. Это был момент, когда их общая боль сплела их ещё сильнее, но эта связь была опасной, как грань, за которой нет пути назад.

Утром Альбина проснулась раньше друга, понимая, что они так и уснули в обнимку на его кровати: он – в одежде – старой выцветшей рубашке и домашних штанах, она – в его футболке и теплых носках, которыми он вчера старался ее согреть вместе с грелкой. Дима тихо сопел во сне, но даже так оберегал ее – без пошлости или страсти, а именно оберегал, охранял, обнимая.

На кухне вкусно пахло оладушками, и Аля отчетливо поняла, что приехала тетя Катя – мать Димы, но будить их не стала. Альбина усмехнулась, даже не почувствовав смущения, уж кто-кто, а тетя Катя все прекрасно понимала без слов.

Она встала и тихо вышла на кухню.

- Проснулась, маленькая, - проворковала хрупкая старушка с седыми волосами, сама похожая на маленькую птичку. – Как ты?

Альбина прислонилась к косяку и вздохнула.

- Больно….

- Раны они всегда болят, - покачала головой женщина, переворачивая на сковородке золотистые оладушки. – И долго. Даже когда их лечишь…. А твои, Алюш, только солью посыпают…. Стерва эта…. Сестричка твоя, всегда сукой была, только ты этого не замечала. У Али новое платье? Аля, тебе не идет, нужно забрать. У Али хорошая работа? Ну, Алю из жалости взяли…. Ох, сколько я слушала, сколько плакала, что Димка, балбес, не в тебя влюбился….

- Теть Кать….

- Знаю, маленькая, знаю. Я зло сейчас говорю, несправедливо… и в Эльке хорошее есть… но мне все равно, понимаешь. Избаловали ее и ты, и мамаша твоя, камаз дерьма ей на голову! Ай, - махнула рукой Катерина, - что сейчас говорить…. Я вам ягод привезла, овощей… ты вся белая, почти прозрачная стала – в гроб краше кладут. Этот бугай тоже на тень похож стал…. За неделю всего….

Альбина села за потертый стол и машинально стала чистить ягоды крыжовника, привезенные мамой Димы. Ягодка за ягодкой. Убирала хвостики и плодоножки, не замечая, как самые зрелые тетя Катя подсовывает ей в рот.

- Теть Кать…. Что там с заявлением?

Женщина тяжело вздохнула и горько головой покачала.

- Вот и стала на старости лет уголовницей, маленькая. Хулиганство мне вменяют. И нанесение легкого вреда…. А я ей всего лишь пощечину зарядила, стерве такой. Эх, жаль оглобли под рукой не оказалось. Если уж судить будут, так хоть бы оторвалась напоследок! Отвела душеньку…

Альбина невольно опустила голову.

- Они заберут заявление, - глухо сказала она. – Заберут. Я заставлю….

- Кто, Анька? – фыркнула Екатерина. – Она павлинихой ходит, дочка такого парня нашла! Он ведь… - женщина прикусила губу и отвернулась к сковородке.

Альбина замерла, её пальцы сжали ягоду так, что сок брызнул на стол.

— Они приезжали, да? — едва слышно спросила она, её голос дрожал, как тонкая нить, готовая порваться.

Тётя Катя не ответила сразу, только кивнула, её взгляд был прикован к шипящему маслу. Тишина повисла, как тяжёлый занавес, и Альбина почувствовала, как её сердце сжимается.

— Зачем? — выдохнула она, её голос был почти шёпотом, но в нём была боль, которую она не могла сдержать.

— Аль… — начала тётя Катя, но замолчала, её рука замерла над сковородкой.

— Зачем, тётя Катя? — Альбина повысила голос, её глаза сверкнули, полные отчаяния и гнева. Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, но она не чувствовала боли — только пустоту, что росла в ней.

Тётя Катя вздохнула, её плечи опустились, и она повернулась к Альбине, её лицо было полно горечи.

— Подарки твоей матери привезли… — тихо сказала она, её голос был тяжёлым, как будто каждое слово давалось с трудом. — Продукты, посуду… И… он руки Эльки попросил…

Альбина знала это — Ярослав рассказал ей вчера, но слова тёти Кати всё равно ударили, как молния. Её дыхание перехватило, горло сжалось, и она почувствовала, как мир рушится снова. Артур, ради Эльвиры, пошёл на эти бредовые старые традиции, которыми так гордилась их мать — сватовство, подарки, весь этот спектакль. Он не просто выбрал её сестру, он вонзил нож в её сердце, а мать с радостью держала этот нож. Её глаза потемнели, как буря, готовая разразиться.

— А мама? — выдавила она, её голос был едва слышен, как шёпот умирающего. Она боялась ответа, но не могла не спросить.

Тётя Катя ничего не ответила, только махнула рукой, её жест был полон усталости и презрения. Это молчание было хуже слов — оно сказало всё. Горько и мерзко стало на душе, как будто кто-то вылил на неё ведро грязи. Мать не просто приняла подарки, не просто благословила Эльвиру — она даже не подумала об Альбине, о её боли, о её разбитом сердце.

— Ради чего… Тётя Катя? — прошептала она, её голос дрожал, слёзы жгли глаза, но она не дала им пролиться. — Неужели она меня совсем не любит? Неужели…

— Она не понимает, Аль, — тихо сказала тётя Катя, её голос был полон боли, но в нём была теплота. — Не понимает. Она любит тебя, но… ты для неё опора, сила, стена, а Эля — ребёнок…

— Но я ведь тоже её ребёнок! — закричала Альбина, её голос сорвался, и она вскочила со стула, её тело дрожало от гнева и отчаяния. — Я тоже её дочь! Чем я хуже? Неужели моя боль ничего для неё не значит?

Её крик эхом разнёсся по кухне, и на миг всё замерло — шипение сковородки, тиканье часов, даже дыхание тёти Кати. Альбина стояла, её кулаки были сжаты, слёзы наконец хлынули, жгучие и безмолвные, стекая по её бледным щекам. Она чувствовала себя раздавленной, но её ненависть, её боль были как огонь, что не гас, несмотря ни на что.

— Тише, маленькая, тише, — тётя Катя шагнула к ней и обняла её трясущиеся плечи, притянув к себе с материнской нежностью. Её руки, морщинистые, но тёплые, гладили её спину, как будто могли сшить все её раны. — Не знает Анька, что творит. Бывает так, Аль, в жизни. Ты на отца своего похожа, вот и видит она в тебе защиту и стену. Думает, что ты сильнее всей этой романтики… Не понимает, что ты словно мотылек, хрупкая и нежная.

Её слова были как бальзам, но они же резали, как нож. Альбина уткнулась в плечо тёти Кати, её слёзы впитывались в её кофту, а боль, что жила в ней, не уходила, но становилась чуть легче от этой близости.

— Я не хочу быть сильной… — прошептала она, её голос был слабым, но в нём была правда. — Я хочу, чтобы меня любили… Как её…

Тётя Катя отстранилась, её руки легли на щёки Альбины, и она посмотрела ей в глаза, её взгляд был твёрдым, но полным любви.

— Ты любима, Алюш, — сказала она, её голос был как скала. — Димка тебя любит. Я тебя люблю. И отец твой любил, пока был с нами. А те, кто не видит этого… они пожалеют, Аль.... сильно пожалеют.... потому что не понимают еще, что они освободили....

Альбина до крови закусила нижнюю губу, ощущая всем телом как темнеет у нее в глазах от этих спокойных, теплых, мягких слов, от этих хрупких рук, обнимавших ее плечи.

- Они больше вас не тронут, - произнес вдруг кто-то, и Альбина лишь через мгновение поняла, что сказала это сама.

Отстранилась от женщины, поцеловала ту в висок.

- Никого они больше не тронут.

Задумалась, сидя на стуле у окна, глядя на просыпающийся город.

Крепко задумалась, заперев свою боль на замок. Эмоции сейчас мешали, они выбивали ее из ритма. Они сейчас ей были не нужны.

Кусала губы, пила растворимый кофе, ела оладушку за оладушкой, не понимая, что нормально ест впервые за эту адскую неделю.

Когда проснулся Дима и тоже пришел на кухню, только подняла руку, давая понять, чтобы ей не мешали.

А после – посмотрела ему прямо в глаза. Спокойно, уверенно, чуть насмешливо.

- Ты со мной, Дима?

Он молча кивнул, понимая, что Альбина пойдет теперь до конца.