Сирена и Оракул

Глава 13. Пепел победы и вкус одиночества

Несколько дней я бродил по редакции, как призрак. Повышение до репортера, имя рядом с ее именем — все это ощущалось как насмешка, как утешительный приз в игре, правил которой я так и не понял, но в которой явно проиграл что-то важное. Разговор с Сиреной, ее холодные, режущие слова о том, что она меня «ковала», окончательно выбили почву из-под ног. Я остался, послушав Хендерсона, но теперь не понимал, стоило ли оно того. Я чувствовал себя опустошенным, грязным, словно соучастником чего-то непоправимого. Смерть Эмили и Дэвиса — эти тени ложились на все, чего мы достигли, отравляя победу.

Сирена же, казалось, наслаждалась своим триумфом, или, по крайней мере, мастерски это изображала. Премии, интервью, восхищенные взгляды коллег — она принимала все это с легкой, едва заметной усмешкой, словно наблюдая за забавным, но предсказуемым спектаклем. Но я видел — или хотел видеть — трещины в ее броне. Мимолетные мгновения, когда ее взгляд становился пустым, когда пальцы слишком нервно теребили браслет часов, когда она задерживалась в своем кабинете допоздна, одна, в окружении теней и призраков побежденных врагов.

Однажды вечером, когда редакция уже опустела, а за окнами давно сгустилась чернильная темень ноябрьской ночи, я снова увидел свет в ее кабинете. Что-то — то ли беспокойство, то ли отчаянная потребность в какой-то определенности, то ли просто привычка быть рядом — потянуло меня туда. Я не стучал. Просто тихо приоткрыл дверь.

Она была там. Сидела не за столом, а в кресле у окна, глядя на огни города, которые всегда ее так завораживали. Рядом, на низком столике, стояла почти пустая бутылка того самого односолодового виски с острова Айла, который она дала мне попробовать в свой первый вечер у нее дома. В руке она держала тяжелый хрустальный стакан, тоже почти пустой. Ее обычно идеальная прическа растрепалась, несколько темно-фиолетовых прядей упали на лицо. Пиджак был небрежно брошен на спинку кресла, а верхние пуговицы шелковой блузки расстегнуты, обнажая больше, чем позволял ее строгий деловой образ. Она была пьяна. Не просто выпившей, а именно пьяной — той редкой, опасной стадией опьянения, когда рушатся все защитные барьеры.

Она услышала, как я вошел, и медленно повернула голову. Взгляд был тяжелым, расфокусированным, но узнавание в нем мелькнуло. Удивления не было. Скорее, какая-то вселенская усталость.

— А, это ты…Морган… — голос был хриплым, чуть заплетающимся. Никакого сарказма, никакой стали. Просто усталость — пришел… полюбоваться на триумфатора? На королеву…гребаной журналистики? — она издала тихий, горький смешок.

Я молча закрыл дверь и подошел ближе. Взял со столика бутылку и плеснул себе немного виски в чистый стакан. Сел в кресло напротив. Воздух был пропитан запахом дорогого алкоголя, ее духов и…чего-то еще. Одиночества.

— Успех оказался не таким сладким, Сирена? — спросил я тихо, глядя на нее.

Она поморщилась, словно от зубной боли.

— Сладким? — переспросила она, криво усмехнувшись — он…горький, Арти. Как этот чертов виски. Как пепел во рту после пожара. Ты победил…сжег все дотла…и стоишь на пепелище один — она сделала большой глоток, почти осушив стакан — «Золотой Грифон…» — она презрительно фыркнула — знаешь, куда я его дела? Засунула в дальний ящик стола, под старые счета. Еще одна блестящая погремушка для тщеславной суки. А они…они смотрят на меня, как на икону. «Бескомпромиссная»… «доблестная»… Если бы они только знали…»

Ее взгляд затуманился.

— Эмили…эта дурочка…так хотела отомстить. И ведь добилась своего. Только цена…Дэвис…старый трус…просто хотел дожить спокойно свой век — она встряхнула головой, словно отгоняя видения — коллатеральный ущерб…как говорят эти ублюдки в погонах. Необходимые жертвы на алтарь великой Правды — она снова горько рассмеялась — чушь собачья. Просто…грязь. Которую уже не отмыть.

Впервые я слышал от нее такие слова. Не циничные остроты, а отголоски…вины? Сожаления? Маска действительно дала трещину.

— Почему ты такая, Сирена?» — вырвалось у меня само собой — что сделало тебя…такой?

Она посмотрела на меня долгим, тяжелым взглядом. Казалось, она колеблется — захлопнуть ли снова дверь, оттолкнуть меня очередной колкостью, или…или позволить себе эту слабость. Алкоголь и одиночество сделали свое дело.

— Что сделало? — повторила она тихо — жизнь сделала, Арти. Этот гребаный город. И люди в нем — она снова наполнила свой стакан, ее рука слегка дрожала — ты пришел ко мне таким…чистеньким. Правильным. С горящими глазами. Верил в правду, в справедливость… — она усмехнулась — я тоже когда-то такой была. Давно. В прошлой жизни.

Она отпила виски, помолчала, собираясь с мыслями.

— Я была такой же, как ты. Голодная до историй, до правды. Готовая лезть в самое пекло. И я встретила человека…Виктор Харрингтон — она произнесла это имя почти шепотом, и я увидел, как тень пробежала по ее лицу — он был старше, влиятельнее. Увидел во мне…потенциал. Или просто свежее мясо, я уже не знаю. Он помог мне. Открыл двери, которые были закрыты для девчонки без связей. Дал первые большие темы. Научил…многому.

Она снова замолчала, ее взгляд устремился в темноту за окном.

— Я думала…я была так наивна…думала, что это просто наставничество. Что он видит во мне будущую звезду. А он…он просто готовил меня. Для себя. Для своих целей. Я была его проектом. Его…вещью — ее голос дрогнул, но она тут же взяла себя в руки — когда пришло время платить по счетам…цена оказалась именно такой, какой ты можешь себе представить. Он взял свое. Не спрашивая. Потому что считал, что имеет право. Потому что он меня «создал». Потому что в его мире это было нормой — использовать тех, кто слабее, кто зависит от тебя.

Она залпом допила виски.

— Это…сломало что-то во мне. Навсегда. Я поняла правила игры. Поняла, что доверие — это роскошь. Уязвимость — смертный приговор. И если ты не хочешь быть жертвой, ты должна стать хищником. Еще более безжалостным, чем они. Ты должна контролировать все и всех. Особенно мужчин. Особенно тех, кто кажется сильным или привлекательным.

Она повернулась ко мне, и в ее пьяных, затуманенных глазах я увидел отблеск той старой боли, которую она так долго скрывала.

— Поэтому я так с тобой поступила, Арти — прошептала она — когда ты появился…такой правильный, такой доверчивый…такой похожий на меня тогдашнюю…я увидела в тебе эту слабость. Эту наивность, которая привела меня к нему. И я испугалась. За тебя. Я не хотела, чтобы кто-то другой сделал с тобой то же самое. Чтобы тебя сломали, использовали, растоптали.

Она криво усмехнулась, слеза медленно поползла по ее щеке, оставляя темную дорожку на безупречной коже.

— И я решила…сломать тебя сама. Моим способом. Через контроль, через подчинение, через секс. Чтобы сделать тебя жестче, циничнее. Чтобы ты понял правила этой игры до того, как она тебя сожрет. Чтобы ты научился быть не жертвой, а оружием. Моим оружием — она провела рукой по щеке, смазывая слезу — это была…моя извращенная форма заботы, Арти. Моя попытка защитить тебя…от себя самой прежней. От этого мира. От таких, как Виктор Харрингтон.

Она посмотрела на меня, и в ее взгляде была мольба о понимании, смешанная со стыдом и вызовом.

— Я знала, что Хендерсон все понимает. Он видел…он был рядом тогда. Он единственный, кто знает всю правду. Он пытался меня остановить, когда я выбрала тебя…сказал, что я играю с огнем. Но я не послушала.

Она снова отвернулась к окну.

— Твой идеализм…он меня бесил. Напоминал о том, что я потеряла. Но он же…и притягивал. Как огонек в темноте. Может, часть меня надеялась, что ты…что ты сможешь остаться таким. Что не все еще потеряно. Глупо, правда?

Она уронила голову на руки, ее плечи затряслись в беззвучных рыданиях. Маска окончательно рухнула, обнажив под собой разбитую, одинокую женщину, запертую в золотой клетке своего успеха и своего прошлого. И глядя на нее, я чувствовал не злость, не обиду за то, как она меня использовала. Я чувствовал острую, пронзительную жалость. И странное, теплое чувство…благодарности? За эту изломанную, жестокую, но все же попытку защитить. За то, что она, пусть и таким диким способом, пыталась сделать меня сильнее.

Я встал, подошел к ней и, преодолевая внутреннее сопротивление, осторожно обнял ее за плечи. Она вздрогнула, но не отстранилась. Просто замерла, уткнувшись лицом в мои руки, и ее рыдания стали тише, переходя в глубокие, судорожные вздохи. Она позволила мне быть рядом. Впервые. По-настоящему. И я понял, что Хендерсон был прав. Я должен был остаться.

Тихие, прерывистые вздохи Сирены постепенно стихли под моей рукой. Она медленно подняла голову, отстраняясь ровно настолько, чтобы посмотреть мне в глаза. Ее лицо было опухшим от слез, макияж размазан, но взгляд, хоть и все еще затуманенный алкоголем и эмоциями, стал яснее, острее. От прежней непроницаемой маски не осталось и следа, но на ее месте появилась какая-то мучительная, обнаженная ранимость.

Я не убирал руки с ее плеч, боясь, что она снова захлопнется, спрячется за привычным цинизмом.

— Но…ты же сказала тогда… — начал я осторожно, голос звучал глухо в тишине кабинета. — ты сказала, что просто…использовала меня. Что я твой проект. Твоя выучка. Чтоб я гордился тем, что меня сделала Ты. Я почти дословно процитировал ее слова, те, что полоснули меня тогда больнее всего.

Она слабо усмехнулась, но в этой усмешке не было веселья, только горечь.

— А что я еще должна была сказать, Арти? Правду? Что маленькая наивная девочка внутри меня испугалась до смерти, увидев в тебе свое прошлое? Что я решила сломать тебя раньше, чем это сделает кто-то другой, потому что только так умею…защищать? — она покачала головой, проведя рукой по мокрым волосам — я чудовище, Морган. И чудовища делают чудовищные вещи. Я хотела, чтобы ты ненавидел меня, ушел и никогда не оглядывался. Чтобы был в безопасности…от меня — ее голос снова дрогнул — защитить тебя от себя — это самое лучшее, что я могла для тебя сделать.

— Это глупости, Сирена — сказал я тверже, чем ожидал от себя — это не защита. Это…саморазрушение. Ты не чудовище — я смотрел ей прямо в глаза, пытаясь пробиться сквозь слои ее боли и цинизма — там, внутри…под всей этой броней…ты хороший человек. Ты только что сама это доказала.

Сирена расхохоталась. Громко, надрывно, почти истерично.

— Хороший человек? О, Арти, ты все еще такой наивный! — она оттолкнула мои руки и встала, покачиваясь. Подошла к столу, налила себе еще виски, хотя бутылка была почти пуста — хороший человек, говоришь? — она обвела рукой кабинет — давай проанализируем. Я взяла талантливого, но неопытного парня. Увидела в нем потенциал…и уязвимость. Использовала его амбиции. Использовала его тело — она посмотрела на меня с вызовом — я манипулировала тобой с первой нашей встречи. Каждый взгляд, каждое слово, каждое прикосновение — все было рассчитано. Секс был просто инструментом. Самым эффективным инструментом, чтобы привязать тебя, подчинить, переделать под себя. Чтобы ты смотрел на меня, как на богиню, которая дарует и карает — ее голос снова обрел стальные нотки, но теперь они звучали как самобичевание — я изолировала тебя от старых друзей. Заставила сомневаться в собственных принципах. Я получала удовольствие от твоей растерянности, от твоей зависимости. Я сделала из тебя репортера, да. Но какой ценой, Арти? Посмотри на себя. Посмотри на меня — она указала на себя пальцем — от хороших людей не шарахаются коллеги за спиной. Хорошим людям не снятся по ночам лица тех, чьи жизни они сломали ради сенсации. Хорошие люди не напиваются в одиночестве в пустом кабинете, потому что победа кажется хуже поражения! От меня у тебя будут только проблемы, Арти. Боль и проблемы. Я как черная дыра — затягиваю все хорошее и превращаю в ничто.

— Но ты уже в моей душе, Сирена — сказал я тихо, чувствуя, как внутри все сжимается от ее слов и от того, что она снова пытается возвести стену — ты ворвалась туда без спроса. Перевернула все вверх дном. Перенастроила все мои чертовы внутренние компасы. А теперь…теперь ты говоришь мне убираться? Отталкиваешь меня, когда я впервые увидел…тебя?

Она замерла, глядя на меня сквозь пелену виски и слез. Ее губы дрогнули.

— Ты тоже…покопался в моей — прошептала она едва слышно — я думала…я думала, что смогу это контролировать. Что поиграю, «усовершенствую» и выброшу, как ты сказал. Как делала всегда — она медленно подошла ко мне, останавливаясь совсем близко. Запах виски и ее духов окутал меня — а вместо этого…мне грустно. Понимаешь? Не злость, не раздражение, не триумф. Просто…грустно от мысли, что ты уйдешь — она подняла руку и почти невесомо коснулась моей щеки. Ее пальцы были холодными — тебе не нужно такое чудовище, Арти. Ты заслуживаешь…света. Тепла. Не этой вечной темноты и яда, которым я пропитана.

Она отняла руку и сделала шаг назад, ее лицо снова стало жестким, решительным.

— Завтра утром ты будешь уволен. Я скажу Хендерсону. Он сделает все чисто. Получишь хорошее выходное пособие. Рекомендации. Уйдешь героем, не замаравшим рук — она говорила быстро, почти отчаянно, словно боясь передумать — это будет правильно. Для тебя.

Мир качнулся. Уволен. Она снова пыталась решить все за меня, отрезать меня, «защитить» своим разрушительным способом. И тогда я понял, что слова кончились. Что логика, убеждения, жалость — все это разбивается о ее броню, построенную годами боли. Осталось только одно. Последний довод. Тяжелая артиллерия, как сказала бы она сама.

Я посмотрел ей прямо в глаза, в самую глубину ее расширенных зрачков, где все еще плескались боль и страх.

— Я люблю тебя, Сирена — сказал я. Тихо, но отчетливо. Каждое слово было правдой, выстраданной, неожиданной даже для меня самого, но абсолютно неоспоримой в этот момент.

Она замерла, словно ее ударили. Ее лицо вытянулось, глаза широко распахнулись, в них плеснулось абсолютное, оглушающее изумление. Она несколько раз моргнула, словно пытаясь смахнуть наваждение. Губы приоткрылись, но не издали ни звука. Она смотрела на меня так, будто я только что заговорил на марсианском языке или превратился в розового слона. Весь ее контроль, вся ее броня, весь ее цинизм — все это рассыпалось в прах за одно мгновение.

— Что? — наконец выдохнула она. Голос был слабым, растерянным шепотом, какого я никогда у нее не слышал — что ты…сказал? Повтори.

Я смотрел в ее пораженные, широко раскрытые глаза, в которых плескалось неверие, смешанное со страхом и чем-то еще, чему я не мог подобрать названия. Маска спала окончательно, и под ней была не просто раненая женщина, а кто-то совершенно потерянный, оглушенный моими словами так, словно они были не признанием, а ударом.

— Я сказал, что люблю тебя, Сирена — повторил я, стараясь, чтобы голос звучал твердо, уверенно, не оставляя места для сомнений. Я не отводил взгляда, впиваясь в ее зрачки, пытаясь передать ей всю ту странную, мучительную, но неоспоримую правду, что вдруг стала ясна мне самому в этом прокуренном кабинете, пахнущем дорогим виски и ее отчаянием.

— Люблю — повторил я еще тише, но настойчивее — несмотря на…или, может быть, даже благодаря всему.

Я сделал шаг к ней, сокращая расстояние, которое она так отчаянно пыталась снова выстроить между нами.

— Помнишь нашу первую встречу? Ту подсобку? — Ее глаза метнулись в сторону, она явно помнила — ты тогда сказала, что секс — это просто функция, способ сбросить напряжение. Инструмент. И знаешь, что? Ты была права. Ты использовала его как инструмент. Чтобы шокировать меня, подчинить, показать, кто здесь главный — я видел, как она напряглась, ожидая упрека. Но я продолжил — но это было…по-своему честно. Ты не лгала, не притворялась. Ты показала мне часть своей правды. Своей силы. И своей боли. Уже тогда я почувствовал, что за этой агрессией что-то скрывается. А твои «уроки»? Твой вечный контроль? — я невесело усмехнулся — ты думала, что делаешь из меня свое оружие, свою марионетку. «Мир — дерьмовое место, Морган, привыкай». «Справедливость — сказка для детей». «Эмоции — слабость». Ты вбивала мне это в голову, пытаясь сделать таким же циником, как ты сама. Чтобы я выжил в твоем мире. И я почти поверил — я покачал головой — ты говоришь, что стремишься к тотальному контролю, потому что это твоя суть? Я внимательно посмотрел на нее, вспоминая анализ Хендерсона, ее собственные слова о Харрингтона, и то, что я видел сейчас в ее глазах.

— Нет, Сирена. Ты стремишься к контролю, потому что до смерти боишься его снова потерять. Боишься той боли, того бессилия, которое испытала когда-то. Твой цинизм — это броня, которую ты надела, когда мир разбил твою веру в справедливость. Твоя сексуальная агрессия — это способ держать дистанцию, оставаться главной, не показывать уязвимость, которую ты считаешь смертным приговором.

Я видел, как ее дыхание стало прерывистым, как она сжала кулаки. Она хотела возразить, съязвить, снова спрятаться за сарказмом, но слова застревали у нее в горле.

— Ты думаешь, я не видел твоих масок? — продолжил я, подходя еще ближе — блестящая, безжалостная журналистка. Холодная доминантная любовница. Расчетливая светская львица. Я видел их все. Но я видел и другое. Я видел твой страх, когда упоминал Харрингтона. Я видел твою растерянность после погони, когда ты говорила про «затыкание дыр». Я видел твою настоящую боль сегодня вечером. Ты можешь сколько угодно называть себя чудовищем, Сирена. Можешь говорить, что от тебя одни проблемы. Что ты затягиваешь все хорошее в черную дыру — я сделал паузу, заглядывая ей в душу — но я вижу не чудовище. Я вижу женщину, которая отчаянно борется со своими демонами. Женщину, которая способна на невероятную силу и острый ум, но прячет под ними глубокую рану. Женщину, которая своей изломанной, жестокой заботой пыталась меня защитить…даже от самой себя. И эту женщину…со всеми ее трещинами, шрамами, загонами и непробиваемой, казалось бы, броней…я люблю.

И тут она сломалась. Не криком, не истерикой. Тихо, почти беззвучно. Крупные, тяжелые слезы просто покатились по ее щекам, одна за другой, оставляя темные дорожки на бледной коже. Она не пыталась их утереть, не отворачивалась. Она просто стояла передо мной, дрожа всем телом, и плакала — искренне, горько, с каким-то детским, безнадежным отчаянием. Вся ее сила, весь ее контроль, весь ее сарказм — все исчезло, смытое этими слезами. Осталась только чистая, незащищенная боль.

Я шагнул вперед и осторожно привлек ее к себе, обнимая так, как обнимал несколько минут назад, но теперь это было иначе. Она не просто замерла, она подалась вперед, уткнулась лицом мне в грудь, и ее плечи затряслись от сдерживаемых рыданий. Я чувствовал ее слезы сквозь тонкую ткань рубашки. Я гладил ее по волосам, по спине, чувствуя хрупкость ее тела под своей рукой.

— Я ведь только твой, забыла? — прошептал я ей в макушку, повторяя ее собственные слова, сказанные когда-то с совершенно иным смыслом, в другой жизни — твой. Со всем этим. Я никуда не уйду.

Она лишь сильнее вжалась в меня, и ее тихие рыдания были единственным звуком в огромном, пустом кабинете, где только что рухнули все стены.

Я держал ее, пока дрожь не утихла, пока прерывистое дыхание не стало ровнее. Она медленно отстранилась, вытирая слезы тыльной стороной ладони — жест резкий, почти злой, словно она сердилась на саму себя за эту слабость. Но глаза ее смотрели иначе — устало, опустошенно, но уже без той ледяной брони. Она внимательно изучала мое лицо, словно видела впервые.

— Значит…любишь… — проговорила она тихо, слово прозвучало непривычно, почти чужеродно на ее губах. В голосе слышался отголосок прежнего сарказма, но очень слабый, как эхо — и что теперь, Морган? Будешь писать мне стихи? Носить кофе в постель и спрашивать, как прошел мой день по уничтожению чьей-нибудь репутации?

Я улыбнулся. Вот она, моя Сирена, даже после слез пытается уколоть.

— Кофе — возможно. Стихи — вряд ли. А вот спрашивать, как прошел твой день — обязательно — я взял ее руку, холодные пальцы чуть дрогнули в моей ладони, но она не отняла ее — я хочу, чтобы мы были вместе, Сирена. По-настоящему — я посмотрел ей в глаза, стараясь донести серьезность своих намерений — чтобы мы встречались. Как парень и девушка.

На последней фразе она фыркнула, и в глазах ее мелькнул знакомый насмешливый огонек. — Парень и девушка? Серьезно, Арти? — она театрально вздернула бровь — во-первых, звучит так, будто нам по шестнадцать и мы прячемся от родителей. А во-вторых — она окинула себя критическим взглядом — ты вообще видел мой паспорт? Мне тридцать семь, Морган. Тридцать семь! Это уже возраст, когда девушки превращаются в… — она сделала паузу, подбирая слово — …в хорошо сохранившихся тетушек с требовательным характером. А ты тут про «парня и девушку». Мило.

— Это глупости — мягко прервал я ее — возраст — это просто цифра. А выглядишь ты… — я окинул ее взглядом, от растрепавшихся волос до кончиков туфель, которые она так и не сняла — ты выглядишь потрясающе, Сирена. Всегда выглядела.

Комплимент застал ее врасплох. Легкий румянец тронул ее щеки, и она отвела взгляд, но тут же поймала его снова, и в глубине зрачков зажглось что-то теплое, почти игривое, смешанное с привычной властностью.

— Ммм, подлизываешься, Морган? — промурлыкала она, чуть склонив голову набок — видимо, мои уроки не прошли даром. Ты научился говорить то, что от тебя хотят услышать — она сделала шаг ко мне, снова вторгаясь в мое личное пространство, но на этот раз это ощущалось иначе — не как агрессия, а как присвоение — ладно. Раз уж мы теперь «парень и девушка» — она произнесла это с явной иронией, но без злости — тогда пакуй свои вещи. Переезжаешь ко мне.

Это было не предложение. Это был приказ. Я удивленно моргнул.

— Вот так сразу?»

— А чего тянуть? — она пожала плечами с деловым видом — моя квартира больше. И чище. И вид лучше. И тебе не придется тратить время на дорогу, чтобы я могла тебя контролировать круглосуточно — она улыбнулась, но глаза оставались серьезными — но учти, Арти — ее голос снова стал жестче, стальные нотки вернулись, но теперь они звучали как предупреждение, а не как угроза — я дикая собственница. Патологически. И я очень, очень ревнива. К работе, к вещам, к людям…особенно к тем, кого считаю своими. Если увижу хоть один косой взгляд в твою сторону от какой-нибудь смазливой стажерки или старой знакомой…мало не покажется. Ни ей, ни тебе — она вгляделась мне в лицо — ты осилишь такую меня? Не сбежишь через неделю, поджав хвост?

Я смотрел на нее — на эту невероятную, сложную, раненую, сильную, властную и сейчас почти счастливую женщину. И ответ был очевиден.

— Я же сказал, Сирена. Я люблю тебя. Всю. С твоей ревностью, твоим контролем, твоим цинизмом и твоей незащищенностью, которую ты так тщательно прячешь — я мягко коснулся ее щеки — я не сбегу. Я ведь только твой, забыла?

На ее губах появилась легкая, почти неуловимая улыбка — настоящая, теплая. В глазах отражался свет настольной лампы, и они сияли. Я видел, что она счастлива. По-своему, возможно, с долей тревоги и недоверия к этому чувству, но счастлива.

— Хорошо — кивнула она, принимая мое заверение — значит, решено — она снова обрела контроль над ситуацией — и еще кое-что, Морган — она подняла палец — да, ты тут проявил инициативу, взял быка за рога, как говорится — она хмыкнула, имея в виду наше эмоциональное выяснение отношений — расковырял мою душу и все такое. Принимается. Но чтобы ты не слишком расслаблялся — вне этого кабинета и редакции, особенно в спальне, главная по-прежнему я. Понял?

Я не мог сдержать улыбки. «Понял, босс».

— Вот и отлично — она удовлетворенно кивнула. Кажется, баланс сил был восстановлен в ее вселенной — ах да, и последнее на сегодня распоряжение — она вдруг посерьезнела — больше никакого бурбона, Арти. Никогда.

Я удивленно вскинул брови.

— Что? Почему?

— Потому что это пойло для деревенщин и старых хрычей вроде Хендерсона — отрезала она с легким презрением. Я вспомнил, как пару раз пил с Джорджем в его кабинете именно бурбон. Видимо, она заметила — у меня дома прекрасный скотч и коньяк. Будешь пить нормальные напитки.

— Но мне нравится бурбон — возразил я, скорее из упрямства, чем из реальной привязанности к напитку. Это был маленький островок моей независимости, за который захотелось уцепиться.

— Нет — твердо сказала она.

— Да.

Она ничего не ответила. Просто посмотрела на меня. Долго, пристально, чуть прищурив глаза. Это был тот самый взгляд — властный, приказной, с легким сексуальным подтекстом, взгляд, который парализовал волю и заставлял подчиняться инстинктивно. От него по спине пробежали мурашки, как и в первый раз.

— Ладно — тихо сказала она, не отводя глаз. Всего одно слово, но в нем была целая гамма — легкое разочарование моей строптивостью, предвкушение того, как она сломает мое сопротивление, и абсолютная уверенность в своей правоте и власти.

Я сглотнул. Мир снова качнулся, но теперь уже от ее взгляда, от понимания, что спорить бесполезно. Да и не хотелось.

— Хорошо — выдохнул я — никакого бурбона.

Уголки ее губ чуть дрогнули в победной улыбке.

— Хороший мальчик — промурлыкала она, проводя пальцем по моей нижней губе.

То, что случилось дальше, стерло остатки усталости и сомнений. Весь оставшийся вечер и большую часть ночи можно было бы охарактеризовать одной фразой, которая потом не раз всплывала в моей памяти: «Мы чуть не сломали стол Сирены Фоули, на котором я трахал ее до самого рассвета». И это было только начало.