Сирена и Оракул

Глава 5. Трещина в зеркале

Я проснулся от настойчивого солнечного луча, пробившегося сквозь щель в тяжелых шторах и ударившего прямо в глаза. Голова была тяжелой, тело ломило, как после серьезной драки. Я лежал в незнакомой кровати, в незнакомой спальне — просторной, стильной, сдержанно-роскошной, но какой-то холодной, как и ее хозяйка. Сирена.

Она не спала. Лежала на боку, подперев голову рукой, и смотрела на меня. В ее глазах не было ни тени вчерашней животной ярости или сегодняшней утренней сонливости. Только чистое, внимательное любопытство хищника, изучающего свою добычу. Или… свою собственность.

— Проснулся, спящая красавица? — ее голос был низким, с легкой хрипотцой, но уже привычно насмешливым. — А я уж думала, придется реанимировать. Выглядишь помятым.

Я попытался сесть, но она легко толкнула меня обратно на подушки. Ее рука легла мне на грудь, пальцы лениво обводили вчерашние царапины.

— Куда торопишься? — она придвинулась ближе, ее тело излучало тепло и знакомый, будоражащий аромат — ты ведь теперь мой, малыш Арти, забыл? Ты сам так сказал. А значит, твое время — мое время. И сейчас я хочу…еще немного поиграть со своей новой игрушкой.

Ее губы изогнулись в улыбке, не предвещавшей ничего хорошего для моего и без того измученного тела. Я мог бы возразить, мог бы попытаться вернуть себе хотя бы видимость контроля, но…зачем? Протест казался бессмысленным, даже фальшивым. Что-то во мне сломалось или, наоборот, встало на место прошлой ночью. Та часть меня, которая ужасалась и сопротивлялась, теперь молчала, замененная странным, покорным фатализмом и… да, не без удовольствия. Я чувствовал ее власть, ее желание снова подчинить, и это вызывало ответный, темный отклик.

— Все, что пожелает госпожа, — прошептал я, и усмешка на ее губах стала шире, хищнее.

Она не заставила себя ждать. Ее ласки были уже не грубыми, как в машине, но не менее властными и требовательными. Она исследовала мое тело с методичностью и знанием дела, точно зная, куда нажать, где приласкать, чтобы вызвать нужную ей реакцию. Она снова довела меня до полного изнеможения, выжимая без остатка, пока я не лежал, едва способный дышать, чувствуя себя абсолютно опустошенным и, как ни странно, умиротворенным. Она же, напротив, казалась лишь слегка раскрасневшейся, полной энергии, словно утренняя зарядка для нее была чем-то само собой разумеющимся.

Завтрак был быстрым и молчаливым. Кофе, тосты. Обыденность происходящего резко контрастировала с тем, что творилось между нами час назад и прошлой ночью. Мы почти не разговаривали, обмениваясь лишь короткими фразами по поводу предстоящего дня. Затем так же молча доехали до редакции. Граница между личным и рабочим была стерта для меня, но для нее, казалось, она все еще существовала — непроницаемая стена, которую она возводила и рушила по своему усмотрению.

В ее кабинете — ее святая святых, где обычно царил творческий беспорядок, — мы разложили имеющиеся материалы по делу «Феникса». Обрывки информации, добытые мной, данные от ее информаторов, финансовые отчеты, которые она каким-то образом раздобыла. Мы пытались сложить пазл, найти слабое звено, зацепку, которая позволила бы раскрутить весь клубок.

— Хендерсон вчера подтвердил участие Финча и Прайс, — говорила Сирена, задумчиво постукивая ручкой по столу. — и подставную фирму, оформленную на племянницу. Но это все еще косвенные улики. Нам нужен кто-то изнутри. Кто-то, кто непосредственно работал с грязными деньгами. Кто-то вроде нашего старого знакомого, Уолтера Дэвиса. Главного бухгалтера одного из самых сомнительных проектов «Феникса».

Именно в этот момент в дверь вежливо постучали, и она тут же приоткрылась. На пороге стоял Джордж Хендерсон, главный редактор. Полноватый мужчина лет пятидесяти с лишним, с вечно усталым лицом, залысинами и мешками под глазами — типичный газетчик, съеденный своей работой. Но во взгляде его умных глаз читались и опыт, и определенная проницательность.

— Сирена, Артур, — кивнул он нам. С Сиреной он общался со странной смесью панибратства старого коллеги и уважения к ее таланту и опасной репутации.

— Джордж, старина, какими судьбами? — Сирена откинулась в кресле, ее тон был легким, почти беззаботным — неужели соскучился по моей очаровательной компании?

— Я бы рад, Сирена, но новости не самые приятные, — Хендерсон тяжело вздохнул и прошел в кабинет, прикрыв за собой дверь. — те файлы, что ты мне переслала ночью…по Уолтеру Дэвису.

— Да? Что с ними? — Сирена чуть напряглась.

— Они…неполные. Старые ведомости по зарплате есть, пара внутренних приказов о его назначениях — тоже. Но самое главное — его приказ об увольнении…точнее, его копия. Очень нечеткая. И причина указана максимально расплывчато — что-то вроде «по соглашению сторон в связи с реорганизацией». Звучит как чушь. А оригинала нет, все бумаги из архива пропали. Понимаешь, Сирена? Без оригинала этой бумаги, без четкой причины увольнения, да еще и такой скорой, нам никто не поверит, что его убрали не просто так. Это выглядит как обычная текучка кадров.

Сирена нахмурилась, но быстро взяла себя в руки.

— Черт с ней, с бумажкой! — отмахнулась она. — У нас есть сам Дэвис. Я его уже раз прижала, заставила слить кое-какую информацию. Думаю, он будет рад сотрудничеству и сейчас, особенно если правильно надавить. Он трус. Если надо, я прижму его еще раз, и он выложит все как на духу, со всеми оригиналами и подробностями.

Хендерсон посмотрел на нее с явным сочувствием, что было совсем на него не похоже.

— Боюсь, это будет затруднительно, Сирена, — сказал он тихо. — Уолтер Дэвис пропал. Вчера вечером не вернулся домой с работы. Телефон отключен. Квартира пуста. Жена заявила в полицию сегодня утром. Он исчез. Испарился.

Воздух в кабинете мгновенно похолодел. Уверенная усмешка сползла с лица Сирены.

— Пропал? — переспросила она ледяным тоном.

— Да. И это очень нехорошо, — Хендерсон потер переносицу — я буду держать тебя в курсе, если что-то узнаю. Но…будь осторожна, Сирена. Пожалуйста. Не наломай дров. Такое чувство, что мы наступили на что-то очень серьезное, и оно начало огрызаться.

В его голосе прозвучала не просто обеспокоенность, а почти просьба, и какая-то глубинная тревога, будто он знал или догадывался о чем-то большем, чем говорил. Он еще раз посмотрел на Сирену долгим, тяжелым взглядом и вышел.

Как только дверь за ним закрылась, Сирена резко вскочила. Ее лицо исказила гримаса холодной, неконтролируемой ярости, которую я видел у нее впервые. Она не кричала, не била кулаком по столу. Она просто замерла посреди кабинета, ее пальцы сжались в кулаки так, что побелели костяшки, а глаза превратились в две щелки, мечущие молнии. Вся ее обычная язвительность, цинизм, контроль — все слетело, обнажив чистую, концентрированную злость.

— Пропал… — прошипела она сквозь зубы — они его убрали. Суки! Они его убрали!

И я понял, что игра действительно стала смертельно опасной. И мы только что потеряли ключевую фигуру.

Ярость на ее лице была пугающей, но знакомой — это была та же холодная, концентрированная злоба, которую я уже видел, когда она говорила о «Фениксе» или своих врагах. Но потом что-то изменилось. Ярость начала уступать место чему-то другому, более глубокому и тревожному. Она несколько раз прошлась по кабинету — не своей обычной уверенной походкой хищницы, а резкими, нервными шагами загнанного зверя. Ее взгляд метался по комнате, словно ища выход или невидимого врага. Она провела рукой по волосам, но жест был не кокетливым или усталым, а каким-то растерянным, почти отчаянным.

Именно в этот момент я увидел ее по-настоящему. Не Сирену — безжалостную акулу пера, не Сирену — властную любовницу, а просто женщину, столкнувшуюся с чем-то, что выбило у нее почву из-под ног. Впервые я видел ее не просто злой или раздраженной, а по-настоящему встревоженной. Почти напуганной. Это слово казалось неуместным рядом с ней, но сейчас в ее глазах, в напряженной линии плеч, в сбитом дыхании читалась именно эта эмоция. Она выглядела почти загнанной.

И тут она резко остановилась и посмотрела на меня. Ее взгляд был колючим, обвиняющим.

— Это ты! — выплюнула она, и слова ударили меня, как пощечина. — Ты слишком много болтал, Морган! Наверняка наследил где-то, когда копался в их грязном белье! Они поняли, что мы подобрались слишком близко, и убрали его! Из-за твоей неосторожности! Из-за твоей чертовой наивности!

Обвинение было несправедливым, я это знал. Я действовал максимально осторожно, следовал ее инструкциям. Но логика сейчас была бессильна. Это был срыв. Ее страх, ее бессилие перед внезапным препятствием искали выход, и я оказался самой близкой мишенью. Она перекладывала свою тревогу на меня, потому что признать собственный промах или просто столкновение с силой, превосходящей ее, было для нее немыслимо.

Но глядя в ее глаза в этот момент, я видел не только гнев. За этой вспышкой ярости проступила глубокая, изматывающая усталость. Та самая, которую она так тщательно скрывала за маской цинизма и неуязвимости. И да, мне не показалось — там был и страх. Не панический ужас, а холодный, расчетливый страх профессионала, понимающего, что ставки смертельно высоки и что противник только что сделал очень сильный ход. Она поняла, что Дэвис был не просто свидетелем, он был ключом, и этот ключ у них отобрали.

Инстинкт сработал быстрее разума. Я шагнул к ней, протянул руку и осторожно коснулся ее плеча. Я не знал, что сказать. Слова казались пустыми и неуместными. Я просто хотел показать, что я здесь, что она не одна в этой внезапно ставшей ледяной комнате.

Реакция была мгновенной и резкой. Она отшатнулась от моего прикосновения, словно я обжег ее. Ее глаза снова сузились, в них вернулся привычный ледяной блеск, а лицо снова стало непроницаемой маской. Усталость и страх исчезли, сметенные волной презрительной гордости.

— Не смей меня жалеть, Морган! — прошипела она, и в ее голосе зазвенела сталь. — Никогда. Слышишь? Мне не нужна твоя жалость. Мне не нужна ничья жалость!

Я отступил на шаг, убирая руку. Стена снова была на месте — непробиваемая, холодная. Я понял, что сейчас любые попытки пробиться сквозь нее бесполезны и даже опасны. Она не позволит увидеть свою слабость, даже если эта слабость очевидна. Она предпочтет сорваться, обвинить, оттолкнуть — что угодно, лишь бы не признавать уязвимость.

— Хорошо, Сирена, — сказал я тихо, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Как скажешь. Я не буду тебя жалеть. Но я буду рядом. Что бы ни случилось.

Я развернулся и пошел к двери. Продолжать этот разговор сейчас было бессмысленно. Ей нужно было время, чтобы прийти в себя, чтобы снова надеть свою броню и решить, что делать дальше.

Когда я уже взялся за ручку двери, ее голос догнал меня — снова привычно саркастичный, но с какой-то новой, едва уловимой жесткой ноткой:

— А куда ты денешься, малыш Арти? Ты же теперь моя собственность, забыл? Вот и стой рядом, и не отсвечивай, пока я думаю. И постарайся больше ничего не испортить.

Я вышел из кабинета Сирены, чувствуя себя выжатым и немного оглушенным. Ее вспышка, несправедливые обвинения, а главное — та мимолетная трещина в ее броне, через которую проглянули усталость и страх, — все это оставило неприятный осадок. Мне нужен был кофе. Крепкий, черный, без сахара. Что-то, что помогло бы прочистить мозги и вернуть ощущение реальности.

У автомата в коридоре, к моему удивлению, стоял Хендерсон. Он как раз забирал свой стаканчик и выглядел таким же усталым, но уже спокойнее, чем когда выходил от Сирены. Он увидел меня и слабо улыбнулся.

— Артур. Тоже решил подзаправиться? День обещает быть долгим.

— Похоже на то, мистер Хендерсон, — кивнул я, нажимая кнопку эспрессо. — Очень долгим.

Он сделал глоток, задумчиво глядя на меня поверх стаканчика.

— Как она? Сирена? Я видел, она была… не в духе после моих новостей.

Я пожал плечами, стараясь сохранить нейтральное выражение лица. Говорить о ее срыве не хотелось, тем более с ее начальником, пусть и таким понимающим, как Хендерсон.

— Она Сирена, — ответил я уклончиво — переваривает. Думает, как достать этих ублюдков теперь, когда Дэвис исчез. Вы же ее знаете.

Хендерсон снова улыбнулся, на этот раз теплее.

— Знаю. Почти двадцать лет знаю. И ты не сердись на нее, Артур. За резкость. Она не со зла.

Я удивленно поднял бровь.

— Не со зла? Она только что обвинила меня во всех смертных грехах, включая пропажу Дэвиса.

— Это ее защитная реакция, — мягко сказал Хендерсон. — Она всегда так делает, когда чувствует угрозу или теряет контроль. Срывается на тех, кто ближе всего. А ты…ты сейчас ближе всех. Знаешь, за все годы, что она здесь работает, ты первый стажер…да что там стажер, первый человек в редакции, с которым у нее сложились…вот такие отношения.

— Какие «такие»? — спросил я, забирая свой дымящийся кофе. Я не был уверен, что хочу слышать ответ.

Хендерсон посмотрел на меня с явным сочувствием и каким-то глубоким пониманием, которое меня обезоружило.

— Такие, когда она позволяет себе быть…собой. Настолько, насколько вообще способна. Пойми, Артур, — он понизил голос, словно делясь секретом, — Сирена… она очень тебя ценит. Пожалуй, даже…любит. На свой лад. Просто она по-другому выражать это не умеет. Совсем. Она умеет только так, как сейчас. Через контроль, через эту жесткость, через…ну, ты сам понимаешь — он деликатно кашлянул, явно намекая на ту доминантную, почти хищническую манеру, с которой она вела себя со мной, и которая так странно переплеталась с ее профессиональной деятельностью и той уязвимостью, что я увидел сегодня.

Любит? Слово прозвучало дико, нелепо в контексте наших отношений. Хозяйка и ее вещь, хищница и ее игрушка. Любовь? Я молчал, пытаясь осмыслить его слова. Это объясняло многое, но одновременно запутывало еще больше.

— Но почему? — спросил я наконец. — Почему она такая? Что с ней случилось?

Хендерсон покачал головой, и в его глазах промелькнула тень грусти.

— Этого я тебе сказать не могу, Артур. Это слишком личное. Ее история. Она сама тебе расскажет, если и когда посчитает нужным. Когда будет готова довериться до конца. Могу лишь сказать, что прошлое у нее было…непростым. Оно ее закалило, но и сломало что-то важное внутри. Научило никому не верить и всегда быть настороже.

Он отпил еще кофе, помолчал немного.

— Мы ведь с ней почти ровесники. Начинали здесь вместе, зелеными стажерами, почти двадцать лет назад. Гонялись за сенсациями, мечтали изменить мир печатным словом. Только потом наши пути разошлись. Я ушел в администрирование, осел в кресле, оброс бумагами. А ей это не нужно. Ей нужно быть в поле, чувствовать пульс событий, контролировать ситуацию. Для нее это способ выжить, способ существовать.

Он посмотрел мне прямо в глаза, и его взгляд стал серьезным, почти умоляющим.

— Береги ее, Артур. Правда. Она кажется сильной, непробиваемой, но это броня. А под ней…там все гораздо сложнее. Она больше никого к себе так не подпустит. Я это точно знаю. После того, что случилось…она просто не сможет.

Я смотрел на этого усталого, доброго человека, который знал Сирену дольше, чем кто-либо в этой редакции, и который, похоже, искренне за нее переживал. Его слова, какими бы странными они ни казались поначалу, начинали обретать смысл. Любовь через контроль, близость через доминирование…возможно ли это? С Сиреной, кажется, возможно все.

Я кивнул, чувствуя, как внутри что-то твердеет — не злость, не обида, а какая-то новая решимость.

— Можете не волноваться, мистер Хендерсон, — сказал я твердо, встречая его взгляд. — Сирена Фоули в надежных руках.

Хендерсон улыбнулся — искренне, с облегчением.

— Рад это слышать, Артур. Очень рад.

Он кивнул мне на прощание и пошел по коридору к своему кабинету. А я остался стоять у автомата с остывающим кофе в руке, глядя ему вслед. Его слова эхом отдавались в голове. Любит…по-своему. Береги ее…мне оставалось только ждать. Ждать, когда она сама решит, что делать дальше. Ждать, когда она, возможно, когда-нибудь, решится приоткрыть дверь в свое прошлое. А пока — быть рядом. Быть ее собственностью, ее опорой, ее…кем бы я ни был для нее на самом деле.

День медленно угасал за окнами редакции. Тусклый свет офисных ламп смешивался с оранжевыми отблесками заката, ложившимися на столы и папки с делами. Я сидел за своим столом, пытаясь сосредоточиться на какой-то рутинной задаче, но мысли постоянно возвращались к утреннему разговору с Хендерсоном и к образу Сирены — загнанной, яростной, испуганной. Слова редактора — «любит…на свой лад», «береги ее» — крутились в голове, создавая странный диссонанс с тем, как она обращалась со мной.

Внутренний телефон на моем столе издал резкий, требовательный звонок. Я узнал этот звук — так звонила только она.

— Морган, ко мне. Живо, — ее голос в трубке был ровным, холодным, не предвещающим ничего хорошего. Никаких следов утренней бури. Маска была на месте.

Я поднялся и пошел к ее кабинету. Дверь была приоткрыта. Сирена стояла у окна, спиной ко мне, глядя на темнеющий город. Силуэт ее фигуры в строгом платье четко вырисовывался на фоне огней мегаполиса. В ней снова чувствовалась та самая хищная грация и аура власти.

— Закрой дверь, — приказала она, не оборачиваясь.

Я повиновался. Она медленно повернулась. Лицо непроницаемое, глаза — холодные, изучающие. Ни намека на утреннюю вспышку, ни тени усталости, которую я успел заметить. Контроль был восстановлен. Почти. Что-то в ее неподвижности, в излишней напряженности плеч выдавало ее. Это было не спокойствие, а скорее затишье перед бурей. Или после нее?

— Пойдем, — коротко бросила она и направилась не к своему столу, а к неприметной двери в углу кабинета, ведущей, как я знал, в небольшую подсобку, где хранились старые архивы и всякий хлам.

Я молча последовал за ней. В тесном, пыльном помещении пахло старой бумагой и чем-то еще — затхлым, забытым. Единственная тусклая лампочка под потолком едва освещала стеллажи с коробками. Сирена резко развернулась, почти прижав меня к стеллажу. Ее глаза в полумраке казались еще темнее, зрачки расширены.

— Снимай пиджак. Рубашку. Брюки, — приказала она тихо, но властно.

Я колебался. Это было знакомо — ее способ сбросить напряжение, утвердить свою власть, напомнить мне мое место. Но сегодня что-то было иначе. В ее голосе не было обычной игривой жестокости, саркастической нотки. Была только сухая, почти механическая команда. И в том, как она смотрела на меня, сквозь ледяную маску пробивалось что-то еще — отчаяние? Попытка удержать контроль не только надо мной, но и над собой, над ситуацией, которая явно выходила из-под ее контроля?

Она шагнула еще ближе, ее руки легли мне на грудь, но не ласково, а требовательно, почти грубо.

— Ты оглох, Морган? Или твоя хозяйка должна тебе помочь?

Она начала расстегивать пуговицы на моей рубашке сама, ее пальцы двигались быстро, нервно. Я почувствовал запах ее духов, смешанный с едва уловимым запахом дорогого алкоголя. Она пыталась заглушить страх?

— Сирена… — начал я, инстинктивно пытаясь перехватить ее руки.

Она резко отдернула их, и ее глаза вспыхнули знакомым огнем, но теперь в нем было больше холодной ярости, чем предвкушения игры.

— Что «Сирена»? Не нравится? Решил взбунтоваться, моя собственность? Думаешь, после того, как главный редактор пролил на тебя елей сочувствия, ты можешь мне перечить?

Она толкнула меня снова, сильнее, спина ударилась о полки, коробки зашатались.

— Встань на колени, — прошипела она.

Я замер. Это было одно из тех требований, которое всегда вызывало у меня внутренний протест, чувство унижения, которое она так любила видеть и использовать. Обычно я подчинялся, играя свою роль в ее спектакле. Но сейчас…видя эту почти неприкрытую панику в ее глазах, замаскированную под жестокость, я почувствовал укол сопротивления. Не ради себя — ради нее. Это казалось неправильным, разрушительным.

— Нет, — сказал я тихо, но твердо.

Она на мгновение застыла, словно не веря своим ушам. Затем ее губы скривились в злой усмешке, но глаза оставались напряженными.

— Нет? — переспросила она с опасной мягкостью. — Правда? И надолго тебя хватит, Арти? Ты действительно хочешь мне сопротивляться? Хочешь проверить, что я с тобой сделаю, когда ты меня злишь? Ты ведь знаешь, что в конце концов все равно сделаешь то, что я скажу. Так зачем эти пустые жесты? Или тебе нравится, когда я применяю силу? Признайся, малыш, ты ведь этого хочешь? Глубоко внутри…ты хочешь подчиняться.

Она смотрела на меня в упор, ее взгляд буравил, пытаясь сломить, найти ту кнопку, которая всегда работала. И я смотрел на нее — на женщину, которую Хендерсон просил беречь, на женщину, которая, по его словам, «любила» меня так, как умела. На женщину, которая сейчас отчаянно пыталась удержаться на плаву единственным известным ей способом — через абсолютный контроль над тем, кто был рядом. И мое сопротивление сейчас было не помощью, а еще одним ударом для нее.

Я медленно опустил глаза.

— Нет, — повторил я, но уже совсем другим тоном. Голос был глухим. — Я не хочу сопротивляться.

Удовлетворенная улыбка тронула ее губы, но не глаза. В них все еще плескалась буря. Она кивнула, словно подтверждая свое превосходство, свою правоту.

— Вот и умница. Тогда выполняй, что тебе сказано. Быстро. Потому что я так хочу. Я. Хочу. Сейчас.

Ее голос снова обрел властные, обволакивающие, чуть хриплые нотки, которые всегда действовали на меня безотказно. Приказ был отдан. Роли были снова распределены. Она — хозяйка, я — ее вещь, ее инструмент для восстановления равновесия.

Я подчинился. В тесной, пыльной подсобке, под тусклым светом одинокой лампы, мы занимались любовью. Точнее, она использовала мое тело так, как хотела она — властно, требовательно, почти яростно, словно пытаясь выбить из меня, из себя, из самой ситуации весь страх, всю неуверенность, все отчаяние, утверждая свою силу и контроль единственным доступным ей сейчас способом. И я позволял ей это, чувствуя странную смесь унижения, боли, долга и какой-то извращенной нежности к этой сломленной, сильной женщине, которая не умела любить иначе.

Воздух в подсобке был тяжелым и спертым, смешанным с запахом пыли и нашими собственными запахами — потом, сексом, ее резкими духами. Мы сидели на полу, прислонившись спинами к холодным металлическим стеллажам, среди коробок с забытыми историями. Одежда была небрежно наброшена рядом. Сирена курила, выпуская тонкие струйки дыма, которые лениво плыли к тусклой лампочке. Ее лицо в полумраке снова стало отстраненным, но усталость все же проглядывала в уголках глаз и в том, как она держала сигарету — пальцы слегка подрагивали.

— Забавно, да? — проговорила она тихо, глядя на тлеющий кончик. Голос был хриплым, лишенным обычной язвительности, скорее констатирующим — вся эта суета. Погоня за призраками, интриги, предательства…а в конце все сводится к простым вещам. Боль, страх, желание удержать хоть что-то под контролем. Даже если это всего лишь тело другого человека в пыльной подсобке.

Я молчал, давая ей выговориться. Это была редкая откровенность, пусть и облеченная в ее привычную циничную форму. Она не смотрела на меня, ее взгляд был устремлен куда-то в пространство.

— Мы все винтики в чьей-то дурацкой машине, Арти, — продолжала она тем же ровным, почти безжизненным тоном — крутимся, вертимся, думаем, что сами выбираем направление. А потом кто-то просто выдергивает один винтик — вроде Дэвиса — и вся конструкция начинает шататься. И ты остаешься один на один с этим хаосом, пытаясь заткнуть дыру…чем придется.

Она сделала глубокую затяжку.

— И наши отношения… — она усмехнулась, коротко, безрадостно — такая же попытка заткнуть дыру. Найти точку опоры в этом дерьме. Для меня — контроль. Для тебя…не знаю, что для тебя. Мазохизм? Стокгольмский синдром? Или ты просто настолько пуст внутри, что готов заполнить себя чем угодно, даже моей темнотой?

Ее слова были как всегда колючими, но сегодня они не ранили так сильно. После слов Хендерсона, после того, как я увидел ее отчаяние за маской ярости, я слышал в них не только цинизм, но и ее собственную боль, ее страх остаться одной в этом хаосе. Она не умела просить о помощи, она умела только требовать подчинения. Она не умела принимать поддержку, она умела только брать контроль. И я…я был здесь, чтобы дать ей этот контроль, эту иллюзию опоры.

«Любит… на свой лад» — снова прозвучали в голове слова Хендерсона. Возможно. Если любовь может быть такой — рваной, требовательной, временами жестокой, но отчаянно нуждающейся в присутствии. Если любовь — это позволить ей использовать меня, чтобы она не сломалась окончательно. Да, я был ее вещью, ее собственностью, ее инструментом. Но я был ее. И моя преданность, это странное, всепоглощающее чувство, которое кто-то назвал бы поклонением, никуда не делась. Она только крепла от осознания ее уязвимости, скрытой под слоями стали и сарказма. Я буду рядом. Я позволю ей быть такой, какая она есть, потому что иначе она не может. И потому что я, кажется, тоже не могу иначе.

Сирена затушила сигарету о пыльный пол, оставив темный след. Она повернула голову и посмотрела на меня. Взгляд был долгим, изучающим, словно она пыталась прочесть мои мысли, найти подвох в моем молчаливом принятии.

— Что молчишь, Морган? Слова закончились? Или просто наслаждаешься моментом моего философского стриптиза?

— Просто слушаю, Сирена, — ответил я тихо. — Иногда важнее слушать.

Она фыркнула, но не отвернулась. В этот момент в кармане ее пиджака, небрежно брошенного на стопку папок, завибрировал и зазвонил телефон. Резкий звук нарушил хрупкое подобие спокойствия в подсобке.

Сирена медленно протянула руку и достала аппарат. Экран осветил ее лицо снизу, придавая ему сходство с мраморной маской. Номер не определился. Она смотрела на экран несколько долгих секунд, ее брови слегка сошлись на переносице. Во взгляде читалась смесь настороженности, усталости и привычной готовности к бою. Кто это мог быть? Кто-то связанный с Дэвисом? Новая угроза?

Не раздумывая, я протянул руку и накрыл ее ладонь, державшую телефон. Мои пальцы легли поверх ее — холодных, напряженных. Это был инстинктивный жест поддержки, не вписывающийся в наши обычные роли. Просто касание, напоминание, что она не одна перед лицом неизвестности.

На долю секунды ее взгляд метнулся к моей руке, потом к моему лицу. И я увидел это — мимолетную, почти неуловимую искру в глубине ее глаз. Нежность? Благодарность? Удивление? Что-то теплое и человеческое, что тут же скрылось под привычной ледяной броней. Но я успел это заметить. Она не отняла руку.

Затем она решительно нажала на иконку приема вызова и поднесла телефон к уху. Лицо снова стало непроницаемым, голос — ровным и деловым.

— Фоули. Слушаю.